[Тот] предпочел бы умереть страшной смертью, нежели прослыть святым у кого-либо из людей. Наоборот, многим он старался представить себя гневливцем (ύβριστην) и причастником всех прочих страстей. Многие неразумные соблазнялись, но мы, незаслуженно сподобившиеся есть и пить вместе с ним, уверены… что Нил – преблаженный святой.
[Однажды духовный наставник Нила Иоанн велел] дать ему большую чашу вина, желая посмотреть, по Богу ли его житие. Святой отец Нил взял чашу и, попросив благословения, без колебаний выпил её до дна… Великий [Иоанн]… сказал присутствующим: "Отцы утверждают, будто авва Нил не вкушает вина. Пусть люди посмотрят – они скажут по-другому". Нил тотчас встал и принёс покаяние, говоря: "Прости мне, честной отче. Ведь никогда ничего благого я не сделал пред лицем Божиим" .
Нельзя не отметить также, что, вероятно, с легкой руки Симеона Благоговейного в агиографии X в. получил довольно мощный импульс мотив "бесстрастного бесстыдства" (см. с. 167). У нас есть по крайней мере три примера этому. В житии Луки Нового (BHG, 994) повествуется, что он "часто спал рядом с женщинами, если так получалось, и не испытывал от этого ни малейшего вреда и не подвергался ни единому помыслу". Однажды, рассказывает агиограф, когда в монастырь пришли две женщины,
он нас уложил с одной стороны, сам лег с другой, а им, по причине холода, велел лечь посередине. Он сделал это, как ребёнок, прижимающийся к матери, так, словно лежал рядом с какими-нибудь камнями или поленьями.
И ни один плотский помысел не овладел им! Такова была простота (άπλυτης) и бесстрастие этого земного ангела!
Однажды, когда некая женщина заболела, Лука велел монаху Панкратию:
"Ступай… к женщине и смажь её всю мазью, собственными своими руками по её нагому телу". Тот, будучи украшен простотой (άπλότητι) и своим добрым нравом, не стал раздумывать, но отправился выполнять поручение… выказав себя сыном послушания. Зри, каков плод повиновения! Он не испытал ни самомалейшего вреда от этого прикосновения!
В том же X в. подвизался Илия Пещерник, в житии которого (BHG, 581) также есть сходный эпизод. Правда, этот святой против воли становится объектом женских домогательств, но лексика та же: "Позже преславный [Илия] уверял нас: "Моя плоть не ощущала никакого плотского движения. Меня, думавшего о вечном огне, не волновало мясо, но подобно тому, как дерево не чувствует прикосновения к дереву, так и я был" .
Наконец, к концу X в. относится житие Фантина Нового (BHG, 1508-1509), который имел обыкновение читать мирянам, особенно женщинам, свои наставления в голом виде. Он так же, как и все вышеупомянутые святые, "достиг такого бесстрастия и совершенства, что не чувствовал разницы между женщиной и мужчиной" .
Позднее, в XII в., эта традиция была продолжена Неофитом Затворником .
Однако вернёмся к Симеону Новому Богослову. До сих пор мы говорили о нём на основании его жития. Но он и сам был плодовитым духовным автором. Обратимся же к его сочинениям и посмотрим, не нашла ли в них отражения тема юродства.
На первый взгляд нет ничего более полярного, более антагонистичного, чем Симеон Новый Богослов и юродивый. В самом деле, юродивый всегда безвестен, а Симеон был заметной фигурой. Юродивый находится на самом дне общества, а Симеон являлся (по крайней мере так утверждает его агиограф) спафарокувикулярием и синклитиком , его дядя был близок к императору. Юродивый обычно держится в стороне от церкви, а Симеон много лет игуменствовал в св. Маманте. Юродивый развязен, назойлив и нагл, а Симеон всегда собран, суров и неприступен. Юродивый кощунствует, а Симеон славился своим благочестием. Наконец, Симеон и сам совершенно недвусмысленно высказывается о юродском поведении:
Того, кто живёт в смиренном воздержании, люди считают притворщиком, а того, кто ест, как обжора, держат за безыскусного и простодушного, а частенько и сами с удовольствием трапезничают вместе с ним, потворствуя собственной слабости. Мало того, даже тех, кто прикидывается сумасшедшим (τους τον σαλόν ύποκρινο-μένους), острит, болтает несусветный вздор, принимает непристойные позы и тем вызывает у людей смех, – даже их почитают как бесстрастных и святых (ως άπαθεΐς και αγαθούς), полагая, будто этакими-то ухватками, ужимками и речами те пытаются скрыть свою добродетель и бесстрастие (άπάθααν καλύπτειν); а вот на тех, кто живёт в благоговении, добродетели и простоте сердца и на деле является святым, – на тех не обращают внимания, словно на обычных людей, и проходят мимо.
Казалось бы, сказанного достаточно, чтобы раз и навсегда отказаться от дальнейших попыток найти у Симеона апологию юродства. Но не будем спешить. Уж чего-чего, а последовательности от этого мыслителя ждать не приходится.
Много внимания в своих трудах Новый Богослов уделяет популярной в Византии проблеме, можно ли достичь полного бесстрастия. Многие теологи утверждали, что не следует насиловать человеческую природу, но единства мнений на этот счет не было . Особенно осторожно высказывались православные богословы относительно сознательного провоцирования искушений с целью проверки собственного бесстрастия (см. выше, с. 93). Но Симеону претит эта осмотрительность, стыдливо допускающая слабость человека и возможность греха.
Многие светские лица во время наших бесед, – начинает он с напускным спокойствием, – часто спорили со мной относительно страстности и бесстрастия. И вот я слышал почти от всех – не только от тех, кому не хватает благочестия и добродетели, но и от тех, кто кажется совершенно добродетельным и кто стяжал в миру громкое имя и великую славу, – будто невозможно человеку достичь таких высот бесстрастия, чтобы беседовать (όμιλήσαι) и трапезничать с женщинами и не претерпеть никакого ущерба и не испытать втайне какого-нибудь движения плоти или позора (κινησιν ή μολυσμόν).
Слыша своими ушами такие речи, я исполнился великой печали.
И тут голос Симеона крепчает:
Можно достичь такой свободы… чтобы, не только обедая и беседуя с женщинами, остаться неповрежденным и бесстрастным, но и, вращаясь посреди города, слушая, как люди поют и играют на кифарах, глядя, как они смеются, и танцуют, и забавляются (παίζοντας), не претерпеть вреда (Eth. VI, 39-46, р. 122).
После этого пассажа мы так и остаемся в неведении, зачем святому толкаться в городской толпе, да ещё в явно сомнительных кварталах, если он не юродивый. Но Симеон идёт гораздо дальше:
Подобно тому как солнце не может запачкать свои лучи, освещая грязь, точно так же душа или разум сподобившегося благодати человека, несущего Бога в себе, не могут загрязниться, даже если его чистейшему телу случится вываляться (έγκυλινδεΐν) в грязи, так сказать, человеческих тел, что вообще-то несвойственно благочестивым. Мало того, праведник не повредится в своей вере и не отделится от своего Господа, даже если окажется заперт с тысячами неверных, нечестивых, замаранных и, голый телом, соединится с ними, тоже голыми (γυμνός τω σώματι γυμνοΐς αύτοΐς ένωθήσεται) (Eth. VI. 202-211).
Но можно ли по крайней мере надеяться, что "праведник" Симеона лишь покорствует обстоятельствам, но сам инициативы не проявляет? Как бы не так!
И отныне ты не будешь делать различия мужского и женского [ср. с. 113] и не претерпишь от этого никакого вреда… но, встречаясь и общаясь с мужчинами и женщинами и целуя их (αυτούς ασπασμένος), ты пребудешь неповрежденным и неподвижным [плотью]… и будешь смотреть на них и обращать на них внимание, как на ценные члены Христовы и храмы Божьи (Eth. VI, 462-469) .
Но поцелуи, в конце-то концов, есть предел провокации? Пустые надежды!
Праведник, даже приближаясь телом к телам (σώματι σώμασι πλησιάζων) , может остаться святым по духу… Если потом ты даже увидишь такого человека безобразничающим (άσχημονουντα) и будто бы устремляющимся к срамному действию, – знай, что всё это творит мертвое тело!
Ясно, что Симеон имеет здесь в виду своего духовного наставника:
Таким уже ныне, в недавние времена, был святой Симеон, Благоговейный Студит. Он не стыдился членов всякого человека: ни смотреть на голых людей, ни самому являться их взору голым. Ведь он… пребывал неподвижным, неповрежденным и бесстрастным (Hymn. XV, 208-213; ср.: Cat. VI, 300-305).
Разумеется, Симеон понимает, что подобное поведение вряд ли можно рекомендовать в качестве образца святости, от этого-то он и преисполняется ярости против воображаемого оппонента:
А если ты, будучи голым и прикоснувшись к плоти, становишься женонеистовым, словно осёл или жеребец, то как ты смеешь и святого обвинять? (Hymn. XV, 216-220).
В чём же разница между скабрезностью праведника и скабрезностью грешника? Может быть, дело в том, что настоящий святой лишь "разыгрывает" грех, не совершая его на самом деле? Попробуем разобраться.
Разум святого не запачкается, даже если заглянет (παρακύψειεν) в мутные и грязные страсти… Даже если иногда (ποτέ) ему и захочется войти (είσελθείν) в рассмотрение этих [страстей], он сделает это ни с какой иной целью, как только чтобы исследовать и понять побуждающие мотивы и механизмы (Eth. VI, 258, 260-268).
Итак, "бесстрастный" лишь "заглядывает, свесившись" (παρακύψειεν) в бездну страстей. К этому мы уже привыкли, это его обычное состояние. Но чём же тогда отличается "вхождение", то, которое бывает "иногда" (ποτε)? Из контекста ясно, что это уже некая следующая ступень: речь идёт об эксперименте на себе. Праведник уже не изображает грешника, он им становится, причём не в глазах профанов, как раньше, аив своих собственных. Правда, Симеон пытается обосновать это погружение во грех интересами духовных чад (Eth. VI, 269- 328; Cat. XX, 83-85), но вряд ли он и сам верит в это оправдание: в его духовном мире нет места для помощи другому, его концепция спасения глубоко индивидуалистична . Так что все эксперименты с грехом и бесстрастием – это игра "праведника" непосредственно с Богом. Или автора – с читателем.
Из трудов Симеона нельзя понять, является ли богоизбранность результатом аскетических усилий или харизматическим даром . В любом случае достигший её уже не обязан дальше никак подтверждать свою святость. Дар этот не отнимается, что бы ни натворил "бесстрастный".
С другой же стороны, Симеон понимает, что, отвергнув объективный критерий греховности, он загоняет себя в ловушку – именно отсюда его бессильная ярость, когда он пишет о "настоящих" юродивых (см. с. 175): они как бы демонстрируют ему логические последствия его собственной теории. Симеон не может идти до конца за идеей харизматичности, потому что тогда пришлось бы совсем отвергнуть церковную иерархию и даже церковные таинства, а на такое он всё же не решается.