Впрочем, в борьбе с гордыней начинать нужно с малого, не хватаясь скоропалительно в бравой самоуверенности за непосильные подвиги. Ведь даже скромный, сантиметровый шажок вперед тут дается не без насилия над собой.
Человек избыточно гордый – точно ежик, умудрившийся обрасти иголками изнутри. Любое неосторожное прикосновение: словом, взглядом, жестом – и они дружно впиваются в горемыку, оставляя после себя долго не заживающие рубцы.
Такому человеку тяжело: чувствовать равнодушие к собственной персоне, не говоря уже о пренебрежении и насмешке; воспринимать даже заслуженный упрек и укор; не настаивать на своем и не видеть в собственном мнении окончательную, абсолютную и непреложную истину, которую другой обязан тут же самозабвенно принять, как единственно верную, без раздумий и колебаний. Критика, даже справедливая, даже незначительная, особенно высказанная неделикатно, в присутствии посторонних – очень болезненна и просыпается на душу, как соль на огромную раневую поверхность. Собственная же вина перед кем-либо не жжет, не болит, не мучит раскаянием. И если даже раскаяние и прорастает хилыми, нежизнеспособными побегами, они тут же заглушаются рьяным и нахрапистым бурьяном самооправданий: "Сам виноват! Нечего лезть на рожон!" И т. д., в том же беспросветном духе.
Иному гордому сложно сказать "прости" кому-либо, даже если вина его огромна, обширна и не имеет в оправдание ни малейших смягчающих обстоятельств.
Так, возможно, было и с Иудой, хотя Господь в своей милости принял бы и его искреннее смирение – в уплату чудовищного долга, раскайся и решись он смириться.
Вместо того чтобы попросить у Христа прощения, он сунул голову в петлю. И посмотрите, благоутробие Божие согнуло смоковницу, на которой он повесился, но Иуда (не желая остаться в живых), поджал под себя ноги, чтобы они не касались земли. И все это ради того, чтобы не сказать одно-единственное "прости"… (Старец Паисий Святогорец).
Как правило, гордыне особенно подвержены люди творческие – имеющие отношение к тому или иному виду искусства или науки, грубо говоря те, кому вроде бы Есть Чем Гордиться. При этом "гении непризнанные" отличаются от уже зараженных вожделенной звездностью лишь характером, почерком своей мании величия. И озлобленность первых, равно как и самодовольство вторых не дают ни тем, ни другим, отрешившись от своих выспренных, незрячих "я", увидеть себя и свою значимость в виде примитивной, но попадающей в самое яблочко математической дроби, где достоинства и дарования человека (по меткому замечанию Л. Н. Толстого) составляют его числитель, а самолюбие и самомнение – знаменатель. С печально вытекающими последствиями, что чем больше этот самый знаменатель -…
Впрочем, у людей без особых талантов и дарований существуют свои "есть-чем-гордиться", полные более прозаического содержания, но не менее амбициозно питающие ненасытную гордыню. В этом списке "почетные" первые места занимают уже Власть, Богатство, Внешность, Должность и прочая мирская суета, которую в гроб с собой не утянешь и которой не забронируешь на Страшном суде "тепленькое местечко" в раю.
Людей же, не имеющих и вышеперечисленного "послужного" списка, червь гордыни подтачивает уже с иной, достаточно причудливой, стороны. Несостоявшиеся во всех отношениях, заброшенные на унизительную мирскую периферию, они бесконечно пережевывают свою никчемность и невостребованность и распаляют в этом пережевывании свои неисцеленные душевные раны, не давая этим ранам ни затянуться, ни покрыться спасительной корочкой.
Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я не хочу лечиться со злости. Вот вы этого, наверное, не изволите понимать. Ну-с а я понимаю. Я, разумеется, не сумею вам объяснить, кому именно я насолю в этом случае моей злостью; я отлично хорошо знаю, что и докторам я никак не смогу "нагадить" тем, что у них не лечусь; я лучше всякого знаю, что всем этим я единственно только себе поврежу и никому больше. Но все-таки, если я не лечусь, так это со злости. Печенка болит, так вот пускай же ее еще крепче болит! (Ф. М. Достоевский, "Записки из подполья").
И последний вариант не более смешон, чем два предыдущих!
…мы в непонятном самопрелыцении не перестаем верить, что мы нечто, и нечто немаловажное. Эта, однако ж, духовная немощь наша паче всего в нас противна Богу как первое исчадие нашей самости и самолюбия, причина всех наших падений и непотребств. Она затворяет ту дверь в уме или духе, чрез которую одну обыкновенно входит в нас благодать Божия, не давая благодати сей внити внутрь и возобитать в человеке… Ибо как может благодать для просвещения и помощи войти в того человека, который думает о себе, что он есть нечто великое, что сам все знает и не нуждается ни в чьей сторонней помощи? (Преподобный Никодим Святогорец).
Горе, иже мудри в себе самих и пред собою разумни. (Ис. 5:21).
Запираясь в хоромах собственной гордыни и значимости, поглядывая свысока на окружающий и, скажем, более отстающий от нас мир, гладя по шерстке собственную духовную сытость и самоуспокоенность, мы до остатка расплескиваем все то живое, что еще плещется на донышке наших обмелевших душ.
Простите меня, я ни в коей мере не берусь никого учить, я сама во многом такая-разэтакая… Просто иногда, копнув себя поретивее и поглубже, обнаруживаешь вдруг в себе залежи общечеловеческие: общечеловеческую боль, немощь, греховность, всё то, что присуще в той или иной мере всем нам – разнородным и разноликим клеточкам единого Божиего организма. Страшно, что время уходит, и сколько его еще осталось – неизвестно… Грядут страшные времена. И если не нам, то детям нашим, не детям, так внукам – придется пожинать беспечно посеянное нами. Находясь в духовной спячке, самоуспокоенные, окружившие себя роскошью и комфортом, привыкшие нежить тело и удовлетворять малейший свой каприз, мы (или дети, или внуки наши!) окажемся перед лицом внезапной опасности совершенно беззащитными. Всю нашу самоуспокоенность и самоуверенность сдует ветром недобрых перемен в единый миг. Нам нечего будет противопоставить злой и темной силе, ибо не будем мы сжимать своею рукой руку Божию, ибо не сможем почувствовать ни Его защиты, ни Его помощи, не привыкшие искать и ощущать ее уже сейчас.
Следом за Богом, к которому относимся потребительски ("Господи, да-а-й!") или не относимся вовсе ("Все эти библейские сказочки!"), мы – человек, который "звучит гордо", – по мере возрастания своей успешности и процветания в миру, сближаемся на формальной основе с такими же сытыми и успокоенными, как мы сами, и отстраняем, отчуждаем от себя других – лохов, неудачников, слабаков, всех нижестоящих в этой тупой мирской иерархии. И чем более растет и ширится наше "дай" миру и подобострастно ответное "бери" нам, тем больше рассматриваем мы всех и вся с точки зрения нашей драгоценной выгоды, тем больше видим в живых, окружающих нас людях всего лишь механические средства, либо могущие оказаться полезными, либо же совершенно ненужные, бросовые для Его Возвеличества Нас, в нашем царственном восхождении к великим мира сего.
Если же, наоборот, мы – те самые лохи и слабаки, кучи комплексов застят наши горизонты, и уже наши личные уныние и угрюмость, зацикленность на собственных поражениях и неудачах (равно как сытость и самоудовлетворенность великих мира сего) отделяют нас от других – дальних ли, ближних – мощной китайской стеной.
Так или иначе, мы – люди, ближние, сестры, братья, любимые создания Божии – становимся друг другу абсолютно чужими и посторонними. Мы чувствуем по отношению к другому досаду, раздражение, гнев, неимоверную злобу и т. д. по нарастающей… Или же холодное, мертвящее безразличие. Мы вызываем в другом сходные чувства по отношению к себе, и даже не пытаемся понять, что зачастую нам уже не важен повод, ибо живущая в нас причина – назревший фурункул гордыни – тут же изливает гной ненависти на всех и вся, прикоснувшихся неосторожным движением взгляда ли, слова, поступка к нашему воспаленному и донельзя уязвимому самолюбию.
Наша гордыня отдаляет нас и от Бога, и от ближнего – и в этом, пожалуй, самые страшные ее последствия.
Преподобный Варсонофий Оптинский рассказывал, как святому отшельнику Авве Питириму ангел возвестил однажды об одной послушнице, некой юродивой Исидоре, живущей в Тавеннисиотском монастыре, на берегу реки Нил в Верхней Фиваиде, и являющей собою великий образчик крайнего смирения. Заинтересовавшись, подвижник прибыл в названный монастырь и попросил показать ему всех сестер, живущих в обители. Наконец привели и последнюю из них – в жалком рубище, со сбитыми волосами и грязным платком на голове.
– Где ты была, мать? – спросил святой.
– У выгребной ямы лежала.
– Что же ты, мать, лучшего места не нашла?
– Да лучшего места я и не стою.
По ее уходу тронутый подвижник сообщил сестрам, что их монастырь в лице этой блаженной имеет неоценимое сокровище, ибо ничто так Бога не радует и не веселит в человеке, как искреннее признание этим человеком собственной никчемности и убожества. Ибо …всяк возносяйся смирится, и смиряяйся вознесется. (Як. 14:11).
Сестры наперебой стали каяться в своем немилосердном отношении к блаженной сестре. Ее всегда били, поносили, презирали, не считая за человека, даже выливали на нее помои.
Желая изгладить вину, они попытались попросить прощения у несчастной, но та, узнав об их намерении, тайно покинула монастырь, избегая славы, которая погубила бы ее.
Умягчи наша злая сердца, Богородице…
Святые люди зная, какие венцы в Царствии Небесном Господь приуготовляет всем незаслуженно обижаемым, подпадающим под кнут незрячей людской злобы покорно и смиренно, или пришедшие к этому интуитивно, как блаженная послушница из монастыря, искали и поношений, и бесчестий, и обид – и радовались этим тягостным приобретениям, относясь к обижающим их как к истинным своим благодетелям, молясь от всего сердца, чтобы Господь помиловал их, не наказывал за все те зло и ненависть, которые, исключительно по своей мирской незрячести да по бесовским наущениям, они изливают на ближнего и дальнего.
Помилуй и спаси те орудия, которые Ты употреблял для моего врачевания: тех людей, которые наносили мне оскорбления. Благослови их в этом и будущем веке! Вмени им в добродетели то, что они делали для меня! Назначь им из вечных Твоих сокровищ обильные награды… (Из молитвы святителя Игнатия Брянчанинова).
Святые искренне жалели этих людей, пытаясь лечить их язвы благодатным прикосновением своего любящего сердца. И к этому – к настойчивым попыткам прощать, горячо молиться, а в дальнейшем и любить, и жалеть недоброжелателей своих, истово желая их спасения наравне со спасением собственным – следом за Иисусом Христом призывали всех, выбравших христианскую стезю.
А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. (Мф. 5:44).
Ярчайший пример, которому истово следовали все святые подвижники, был сам Спаситель и Его поразительное незлобие, Его кротость, Его непреходящая любовь и жалость к слепой в своем безумии и жестокости толпе. Будучи избиваем, оплеван, поносим и в конечном итоге мученически распят, Он лишь молился за своих мучителей и просил Отца Своего простить, пощадить их, ибо не ведают, что творят. (Лк. 23:34).
Великомученик Георгий Победоносец, каппадокиец, христианин, жил в конце III – начале IV века, в правление императора Диоклетиана, гонителя христиан, и подвергся за веру жесточайшим пыткам. Уже приговоренный к казни – отсечению головы – горячо молился Господу с просьбой простить его мучителей и привести их к познанию истины.
Святой Иоанн Русский, исповедник, жил в конце XVII – начале XVIII века. Простым солдатом в армии Петра Первого участвовал в русско-турецкой войне, попал в плен и был увезен в Малую Азию, селение Прокопион (по-турецки – Уркюп). Отказавшись обратиться в мусульманскую веру, претерпел ряд мучений и собственным бесстрашием и верностью христианству вызвал к себе уважение своего хозяина. Претерпевая издевательства со стороны других рабов, молился за них Богу и с любовью помогал всем, попавшим в затруднительное положение. Местные жители-мусульмане стали почитать Иоанна как святого и праведника и приходить к нему за советом. А по смерти хозяин разрешил похоронить Божиего человека по христианскому обычаю.
Святой праведный Иоанн Кронштадтский, живший в XIX веке, по окончании академии был послан служить священником в кронштадтский Андреевский собор. Ежедневно посещая свою убогую паству – кронштадтских босяков, попрошаек и пьяниц, – ухаживая за больными и помогая им материально, он нередко возвращался домой раздетым и без сапог. Постепенно милосердный пастырь начал вызывать нарекания и глумления со всех сторон, подвергаться устной и письменной клевете и даже прозвался юродивым.
Одно время епархиальное начальство запретило даже выдавать ему на руки заработанное, ибо он зачастую всё, до последней копейки, отдавал нищим. Но всё людское недоброжелательство и поношения не повлияли на смиренную любовь праведного Иоанна к людям.
Нужно любить всякого человека и в грехе его и в позоре его. Не нужно смешивать человека – этот образ Божий – со злом, которое в нем… (Святой праведный Иоанн Кронштадтский).
С Божией помощью он победил всех и вся, и за всё то, над чем в первые годы пастырства над ним смеялись… впоследствии стали прославлять, поняв, что перед ними истинный последователь Христов, подлинный пастырь, полагающий душу свою за овцы своя. (Из предисловия к книге святого праведного Иоанна Кронштадтского "Моя жизнь во Христе").
Простить врагу своему, врагу нераскаявшемуся, который по-прежнему смотрит косо, оговаривает за спиной и не прочь подбросить при случае пучок саркастического хвороста в костер твоего незатухающего негодования или обиды… Возможно ли?
Начитавшись о подвигах святых отцов, стреножишь норовистое сердце и одариваешь приближающегося врага своей напористой улыбкой, бросаешь активное приветствие в насторожившиеся уши, но, не дождавшись при этом горячего отклика, не узрев радостно развевающийся белый стяг перемирия, впадаешь в привычное самоедство: "Сделала из себя посмешище! Сунулась со своими дурацкими дружбами во вражий стан!"
И начинают всплывать на поверхность старые, давно переваренные обиды и раздражения… Всё то зловоние, что казалось давно похороненным и забытым, снова охватит сердце – и уже не даст до утра закрыть воспаленные бессонницей глаза.
Есть те, кто проще и легче воспринимает обиды и обидчиков, ввиду того, что обиды, наносимые им, лишь царапают кожу души, не проникая вглубь. Но кто задет глубже, чей порог чувствительности ниже, чья уязвимость больше, чье самолюбие обостренней – простить зачастую не в состоянии.
Очень тонко и живо изображает такую остро уязвимую душу, задетую обидой, и механизм ее злобной накрутки Ф. М. Достоевский.
Там, в своем… подполье наша обиженная, прибитая и осмеянная мышь немедленно погружается в холодную, ядовитую и, главное, вековечную злость. Сорок лет сряду будет припоминать до последних, самых постыдных подробностей свою обиду и при этом каждый раз прибавлять от себя подробности еще постыднейшие, злобно поддразнивая и раздражая себя собственной фантазией. Сама будет стыдиться своей фантазии, но все-таки все припомнит, все переберет, навыдумает на себя небывальщины, под предлогом, что она тоже могла случиться, и ничего не простит. Пожалуй, и мстить начнет, но как-нибудь урывками, мелочами, из-за печки, инкогнито, не веря ни своему праву мстить, ни успеху своего мщения и зная наперед, что от всех своих попыток отомстить сама выстрадает во сто раз больше того, кому мстит, а тот, пожалуй, и не почешется. На смертном одре опять-таки всё припомнит, с накопившимися за все время процентами и… ("Записки из подполья").
На смертном одре… Страшно дойти до смертного одра с камнем за пазухой. Или быть повинной в том, что кто-то другой, ввиду наших действий, слов, равнодушия, долгие лета держит за пазухой ожесточение или боль… "потому что мы прошли через их жизнь, как нож врезается в человеческое сердце: в момент трагедии мы показали им безразличие, в момент нужды мы их обошли, а порой отнеслись к ним со злобой". (Митрополит Антоний Сурожский).
И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим… (Мф. 6:12).
Оправдаемся ли, представ перед Всезнающим Отцом в день Судный? Будем ли прощены в этом последнем, неминуемом предстоянии, если сами нанесли кому-либо непоправимую и неискупленную обиду или, обиженные, носились с обидой собственной, нянчились с ней, пестовали и растили ее, так и не попытавшись, так и не сумев простить?
Святые отцы то и дело повторяли, что всякое адресованное нам оскорбление, клевета, надругательство попущены волей Божией: либо в качестве предъявленного счета за наши неоплаченные проступки, за которые мы до поры до времени не получили по шапке; либо как лекарство, врачующее нашу достигшую аховых размеров, болезненную гордыню; либо как испытание нашей веры, проверка приятия нами воли Господней; либо (если уже позволяет духовный уровень) для того, чтобы своими молитвами о врагах наших, своим искренним прощением и откликом милосердия на причиняемое зло мы врачевали от недуга ненависти и озлобленности всех тех, кто продолжает упорно целиться в нас, находясь по ту сторону баррикад.
Возможно, это и есть первая палочка-выручалочка – постоянная память о том, что все физические, эмоциональные и словесные оплеухи, равно как и всё другое, случающееся с нами, посланы или попущены самим Господом для нашего врачевания и спасения – и что всякие горечь, недовольство, злость, ярость, направленные на обидчика, рикошетом отправляются в Небеса, осознаем мы это или нет.
Преподобный Авва Дорофей показывает, как из небольшого уголька оскорбления постепенно раздувается пожарище гнева и насколько проще, насколько вернее загасить недобрый огненный язычок еще в самом начале. …малый уголек: это слово брата, нанесшего оскорбление . Если ты его перенесешь, то ты и погасил уголек. Если же будешь думать: "Зачем он мне это сказал, и я ему скажу то и то…" – вот ты и подложил лучинки, подобно разводящему огонь, и произвел дым, который есть смущение. Если хочешь, можешь погасить и это, прежде чем произойдет гнев. Если же ты продолжаешь смущать и смущаться, то уподобляешься человеку, подкладывающему дрова на огонь и еще более разжигающему его, отчего образуется много горящего уголья, и это есть гнев… И как горящее уголье, когда оно угаснет и будет собрано, может лежать несколько лет без повреждения, и даже, если кто польет его водою, оно не подвергается гниению: так и гнев, если закоснеет, обращается в злопамятность, от которой человек не освободится, если не прольет крови своей (под пролитием крови подразумеваются здесь великие подвиги и труды)… А если бы ты сначала укорил самого себя терпеливо, перенес слово брата твоего и не хотел бы отомстить ему за себя, и на одно слово сказать два или пять слов, и воздать злом за зло, то избавился бы от всех этих зол. Посему и говорю вам: всегда отсекайте страсти, пока они еще молоды…