В советские времена этой сомнительной прерогативой испытывать заповеданный Библией страх Божий пользовались исключительно "дремучие бабки" – народ "темный и недалекий", которых наш цивилизованный гомо сапиенс держал от себя на расстоянии снисходительного скепсиса: "Что с них взять, убогих?"
А теперь весь мир опутан клубком – уже иных, гадючьих – страхов, по-современному называемых фобиями: боязнь закрытого/открытого пространства, боязнь темноты, высоты, боязнь заражения и пр. Сейчас чуть ли не каждый из нас уже носит в душе шизофренические зачатки: мании величия или мании преследования, а бесконечные страхи потерять: работу/кормильца/здоровье/денежные вклады/ др., успешно гонимые днем в многоразличных заботах, в калейдоскопе впечатлений, возвращаются к нам, наползают на нас в бессонные ночи и ускоряют до рекордных отметок панически забарабанивший пульс.
А когда родоначальник всех страхов – страх смерти – закованный, аки сказочный дракон, в темнице подсознания, вдруг дохнет на нас дымом кремационных труб… Страшно! И чем старше ты становишься, тем страшнее жить.
От многих душ в мире тянутся к небу темные струйки копоти страстей – гордости, алчности, злобы, зависти, вожделения. Эта копоть ежедневного бытия сливается над землей в огромное черное облако. Оно распростерто над человеческой жизнью и историей. От него идет по земле тень страха. Этой тени не видят только бесчувственные люди, опьяненные собою, или люди, объятые Божественной любовью… Уничтожить в своих переживаниях всякий признак какого бы то ни было страха невозможно. Но можно возвысить свой страх. Творец излечивает людей страхом Своего Закона от страхов земли. Все омрачающееся и чего-то все время страшащееся на каждом шагу человечество может быть излечено от темного страха только новым страхом, высшим, светлым; уже не бессмысленным трепетанием перед ужасом жизни и рока, но страхом благоговения перед законом Творца и Его Духа… (Архиепископ Иоанн (Шаховской), "Агония одиночества").
Этот великий Страх, который учишься чувствовать, напоминая себе о незавидных, гиблых перспективах, ожидающих тебя в конце времен, идет рука об руку с Доверием к Богу… Мы разучились этому доверию и даже не представляем, в большинстве своем, что оно подразумевает. Многие слова стали для нас полыми пробирками из разноцветного стекла, давно лишенными своего содержания. Они хорошо известны на слух, они частенько пережевываются устами, но глубины этих основополагающих слов давно уже скрылись от нас под водой, оставляя на виду лишь легкую рябь своего поверхностного значения.
Довериться Богу – это значит всегда, непреложно помнить, что все происходящее случается или по воле, или по попущению Божиему. Но в любом случае – не без Его ведома.
Не беспокойтесь ни о чем, ни о ком сильно. Сами себя и друг друга, и весь живот наш Христу Богу предадим. Как часто напоминает нам об этом Святая Церковь, нам, маловерным, многопопечительным… С одной стороны, нужна и своя мудрость и осмотрительность, но главное – постоянное обращение за помощью к невидимому плотским человеком, но видимому духом Господу, обещавшему всем надеющимся на Него, что и "волос с головы их не падет, без воли Его". Уповая на Него, апостолы все претерпели, но победили мир – небольшое количество овец победило несметные стада волков. Разве это не доказательство силы и промышления Божия? (Игумен Никон (Воробьев)).
Довериться Богу – это за все скорби, и болезни, и нужды, и тяготы искренне, от всего сердца благодарить Его, уже не нудя, не понукая себя, как поначалу, а твердо веря, что всякая горькая микстура – к спасению нашему, и чем доверчивее и охотнее мы ее принимаем – тем ближе, тем гарантированней наше духовное исцеление.
Во всем действует самость, она все поправляет сама, оправдывает себя, очищается, вырывает душу несвоевременно из того состояния, куда поставило ее попущенное Господом обстоятельство, в котором она могла бы поучиться и самоукорению, и смирению, и самоотречению, если бы потерпела и пождала, как следует. (Игумения Арсения (Себрякова)).
Великий Августин часто молился со словами: "Господи, карай меня и наказывай в этом мире. Здесь тесни меня скорбями и предавай мучениям, только дай мне прощение в будущем веке".
А Моисей пошел еще дальше, прося у Бога единой судьбы с грешниками в уготованных для них мучениях: " Прости им беззаконие или изгладь меня из Книги Жизни".
Так, апостол Петр, лечивший немощных уже одной своей тенью, лишь по неоднократным просьбам учеников уврачевал больную дочь, дабы она им служила. А после служения вновь вернул ее в кровать с прежней болезнью, чтобы она не лишилась той пользы, которую телесная немочь дает душе.
Довериться Богу – это молиться с непоколебимой уверенностью, что Бог тебя слышит и, зная наперед молитв нужды твои, поможет в необходимом и спасительном.
Неуверенность в получении просимого у Бога – хула на Бога. Приступая молиться Царице Богородице, прежде молитвы будь твердо уверен, что ты не уйдешь от Ней, не получивши милости. Так мыслить и так быть уверенным относительно Ее – достойно и праведно, а приступать к Ней в молитве без такой уверенности было бы неразумно и дерзко, а сомнением оскорблялась бы благость Ее… (Святой праведный Иоанн Кронштадтский).
Почему Петр смог сделать несколько шагов по воде, а Мария Египетская вообще всю реку перешла? Почему они смогли? Потому что нисколько не сомневались в Боге. (Протоиерей Димитрий Смирнов, "Не будь неверен, но верен").
Довериться Богу – это, в конечном счете, отложив мирские попечения и желания, всецело просить Его лишь о стяжании Духа Святого, об укреплении веры, об очищении сердца от царствующего в нем греха, уподобляясь в молитвах своих мудрым старцам, подвижникам и преподобным.
…не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды?.. Потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам. (Мф 6:25 , 32, 33).
Благий Бог прежде всего заботится о нашей будущей жизни и /только/ потом – о жизни земной. (Старец Паисий Святогорец).
Довериться Богу – это значит, не получая того, что просишь, и пересмотрев горячо ожидаемое: нужно ли оно сейчас? не введет ли его исполнение в грех самолюбования и превознесения? да и не чуждо ли вообще это желанное христианскому духу и образу жизни? – либо смириться и отказаться от сомнительного желания, либо молиться и дальше, твердо зная, что Господь попросту испытывает твое терпение и веру в Него.
Научитеся от Мене, яко кроток и смирен сердцем…
Уже само по себе терпение в наше время – экспонат воистину музейный. Мы привыкли перекусывать на скоростях, делать одновременно тысячу и одну вещь, делить горе и радость с ближним на лету, в переходе метро или на подъездной площадке, где судьбе будет угодно нас столкнуть.
И даже любить человека, совсем не теряя головы: быстро, конкретно, потребительски… (Впрочем, это тема особая!) Но это что касается терпения… Что уже говорить о том, что, помимо терпения, Его Возвеличеству Человеку нужно, смирив гордыню, о чем-то долго и слезно просить Того, в чьей всеохватной власти он находится, да еще с поясными и земными поклонами. Да еще и без малейшей гарантии, что просимое будет исполнено.
Православные отцы, написавшие кучи томов для вразумления нашей братии, утверждают, что эта гордыня – и есть самый главный порок, корень всех зол, из которого уже во все стороны тянутся ростки прочих, многообразных и многоликих грехов.
… всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится. (Як. 18:14).
Произносишь слово "смиренномудрие" – и сразу чувствуешь, до какой степени чуждо оно духу современности. Какое там смиренномудрие, какое там смирение, когда вся жизнь теперешняя построена на одном сплошном самолюбовании., самовосхвалении, на пафосе внешней силы и первенства, величия, иерархического могущества и т. д. Этот дух гордости и самовосхваления сверху донизу пронизывает собою не только политическую и государственную жизнь, но и личную, профессиональную, общественную… Христианство, проповедуя смирение, не умаляет, а возвышает и, главное, – уважает человека. Ибо только тот нуждается в самовосхвалении, кому не хватает чего-то, только уроду нужно приукрашать себя., только слабый постоянно похваляется мнимой своей силой. Там, где есть свобода, там не нужна пропаганда, где есть подлинная сила, там не нужны угрозы, где есть подлинная красота, там не нужна "убогая роскошь наряда". И потому смиренномудрие – это то, чего так не хватает современному миру, то, о чем, сам того не зная, но изнемогая в море лжи и самовосхваления, он тоскует больше всего… (Протоиерей Александр Шмеман, "Воскресные беседы").
Одна моя подруга рассказывала о своей бабушке, женщине лет восьмидесяти, как однажды ночью, упав с кровати при попытке подняться и не в силах встать на ноги самостоятельно, она лежала на полу до утра, боясь потревожить сон сына и невестки, которым рано подниматься на работу… Человек, живущий исключительно своей семьей, ее заботами и чаяниями – и при этом абсолютно перечеркивающий самого себя, относящийся к самому себе жестко и без поблажек, бегущий как черт от ладана, от благодарности за свою сердечную любовь и заботу.
Как это не похоже на обычные внутрисемейно-торгашеские отношения, где: "ты мне – я тебе", а иногда даже циничнее: "мы – мне" настолько всосалось в нашу кровь, въелось в кожу, что лишь мощная чистка души от этой многолетней зашлакованности может явить нам наше первозданное "по образу и подобию", вызвать горечь, боль, ужас при осознании отстояния нас нынешних – от нас изначальных и истинных, какими нам заповедано было быть нашим общим Отцом, какими были наши предки в своем большинстве, к чему нам снова так важно, так необходимо вернуться.
Не о "сучке в глазу брата" моего – уже о бревнах, которым несть числа. Мои, твои, его, ее – наши…
Иногда – бывают такие светлые минуты – знаешь и головой, как надо, и горишь сердцем творить то, что из считаных "надо", как из пяти хлебов , преломляется в сотни, тысячи лучезарных "хочу". Но как не жизненны, не жизнеспособны такие минуты.
Дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей. (Ф. М. Достоевский).
Как временные попечения и заботы нам застят вечность, так мы сами, всё, что в нас есть мирского и тленного, застим себе Божий мир… Былинка, подминающая под себя луг… Муравей, с высоты своей сантиметровой насыпи озирающий окрестности…
Неужели я буду еще, и еще, и еще в жизни видеть только себя самого, склонять слово "я" во всех падежах, сводить все только к тому, что для меня – отрада, для меня – страх, для меня – горе, для меня – скука? Неужели вся жизнь может свестись к этому? Как она на самом деле сводится, почему она и не жизнь, почему она – тоска, бесплодность для самого человека и для всех окружающих, почему нам так скучно с самими собой и другим так невыразимо скучно с нами? И вот первое, чему мы должны учиться, это – при всех обстоятельствах себе сказать: отойди в сторону, дай мне вглядываться в даль, в простор, в глубину! В этой большой, широкой, глубокой жизни и я найду себе место, но жизнь во мне не найдет места; человек может влиться в жизнь, но всю жизнь ограничить собой нельзя. (Митрополит Антоний Сурожский, "Духовная Жизнь").
Кто-то из православных подвижников и учителей очень тонко заметил, что даже одним смирением (при неизжитости каких-либо других греховных "хвостов") человек может спастись и наследовать Царствие Небесное. Уже потому только, что единственно гордыней – противоположностью смирения – один из высших ангелов, Денница, отпал от Бога и, увлекая за собой кучку последователей, был низринут во тьму.
А может, потому еще, что излечиться от гордыни, которая метастазами заразила всю мирскую и душевную жизнь человека, можно лишь путем многотрудных и многолетних усилий, в непрестанном молитвенном обращении к Богу и кротком, через силу, через стиснутые зубы, через кипение и бурление восстающего самолюбия, претерпевании поношений, обид, оскорблений и пр. – всего, на что ныне щедра неоскудевающая рука современности.
В знаменитой "Лествице" преподобного Иоанна Синайского есть глава об Исидоре, о подвиге его длительного самоуничижения – покаянном раскрытии всем и вся (на протяжении семи лет!) самого злостного своего греха.
Некий Исидор, один из князей города Александрии, отрекшись от мира, решил удалиться в известную обитель. Пастырь обители заметил в пришельце нрав коварный, злой и гордый и велел ему стоять у ворот обители и всякому, кто входит или выходит из нее, кланяться до земли и говорить: "Помолись обо мне, отче, я одержим злым духом". Семь лет послушник провел в этом подвиге, пока наконец не сподобился кротости и смирения.
Спросил я великого сего Исидора, когда он еще был в живых, какое во время пребывания его у ворот ум его имел делание? " Вначале, – говорил он, – я помышлял, что продал сам себя в рабство за свои грехи и потому со всякой горестью, самонасилием и кровавым понуждением делал поклоны. По прошествии же года сердце мое уже не ощущало скорби, ожидая от Самого Господа награды за терпение. Когда минул еще один год, я уже в чувстве сердца стал считать себя недостойным и пребывания в обители, и видения отцов, и зрения на лица их, и причащения Святых Таин и, поникши очами долу, а мыслию еще ниже, уже искренно просил входящих и исходящих помолиться обо мне".
Святой праведный Иоанн Кронштадтский заповедовал молиться о ближнем, зараженном недугом гордыни: " Господи, научи раба Твоего, в диавольскую гордость впадшего, кротости и смирению, и отжени от сердца его мрак и бремя сатанинской гордыни!" Ибо, по уверениям святых отцов, "блудных исправляют люди, лукавых – ангелы, а гордых – один Бог".
Также молятся о гордых преподобному Алексию, человеку Божиему, и преподобному Сергию, игумену Радонежскому, всея России чудотворцу. Сам преподобный чудотворец, которому молятся о даровании смирения, был до удивительной степени наделен этим Божиим даром. По воспоминаниям его ученика и жизнеописателя Епифания Премудрого, случилось однажды, что в Сергиевом монастыре, ставшем впоследствии Лаврой, закончились и хлеб, и соль – единственная еда аскетичных иноков. Три дня игумен Сергий провел без пищи, а на рассвете четвертого, взяв топор, отправился к одному из братьев, желающему пристроить сени к своей келье, – с предложением плотничьих услуг. К позднему вечеру закончив пристройку, он попросил за "услугу" несколько кусков плесневелого хлеба.
Впрочем, молясь о сыне/муже/брате/подруге/ и т. д., ошибочно полагать, что сами не грешим этим чудищем о двенадцати головах. Просто гордость имеет разную степень, разные по обширности ареалы и крайне многообразна в своих проявлениях. Ведь дикая озлобленность на вся и всех, крайнее ожесточение, уродливое чванство, пускание мыльных пузырей из надменно надутых губ или жизнь "навыворот и наизнанку", когда, будучи непризнанной, заброшенной и нелюбимой, выказываешь уже самое червивое и худшее, что в тебе есть – свидетельствуют всего лишь о том, что слишком большая территория души поражена уже этой жуткой и гибельной проказой, что слишком глубоко, до самых корней, эта проказа проникла в человека.
Некий мудрый старец увещевал гордящегося брата, но тот ответил ему: "Прости меня, отче, я не горд". Мудрый старец возразил ему: "Чем же яснее ты мог доказать, что ты горд, как не этими словами".
А вот симптомы тщеславия, этой начальной стадии гордости, которые при малейшем самоанализе большинство людей в той или иной степени может обнаружить в себе: нетерпение упреков, жажда похвал, искание легких путей, непрерывное ориентирование на других – что они скажут? как это покажется? что подумают?.. Детская и юношеская застенчивость часто не что иное, как то же скрытое самолюбие и тщеславие. (Священник Александр Ельчанинов).
И даже "правомерные" обиды, "справедливые" упреки, рвущиеся с губ, или просто молчаливая горечь от косого взгляда или невнимания кого-либо к твоей собственной персоне – суть та же гордость, чей дальнейший рост, как рост баобабов, привидевшийся Маленькому Принцу, может разорвать хрупкую планету сердца на множество мелких, ни к чему не пригодных кусочков.
Начинающий монах неустанно молился Господу: "Избави мя, Господи, от гордыни! Избави мя, Господи, от гордыни! Избави мя, Господи…" А выйдя из кельи, тут же уловил косой взгляд идущего навстречу брата и, вместо приветствия, услышал горький и обидный попрек. В злости кинулся он обратно в келью и приступил к выяснению отношений с Богом: "Я же просил Тебя: избави меня от гордыни, а Ты? Вместо того чтобы услышать меня, внять моим мольбам, напустил на меня этого озлобленного монаха, который оскорбил меня и разбудил во мне мою злосчастную гордость!" – "Я всего лишь дал тебе случай, который ты мог использовать для врачевания души своей, но ты упустил его". Бороться с гордостью очень и очень не просто. И это "не просто" очень и очень смягчено. Молить Бога: "Избави меня, Господи, от гордыни!" - равносильно призыву: "Пошли мне, Господи, оскорбление, унижение. Дай словесную пощечину устами невоздержанного человека. Дохни в трамвае махровым перегаром пьяного. Окати грязью из-под колес намеренно чиркнувшей по луже машины. Посади кляксу "Пикантного кетчупа" на праздничную блузу в самом начале корпоративной вечеринки. Зловредностью коллеги обвини привселюдно в каком-нибудь из грехов. Посей нездоровый слушок в почве любознательных соседских ушей. В общем, открой на меня сезон сурьезной охоты, устрой матерую травлю людьми и обстоятельствами – и приучи оставаться при этом образцово-показательной жертвой: мирной, незлобивой и благодарной за оказанное внимание".
"Кто аз есмь? Червь аз есмь" [6]
Вот, для примерной иллюстрации, смысл молитвы: "Избави мя от гордыни". Вариации будут разные, но проигрываемая тема останется та же: "Меня обижают – а я не успеваю благодарить!"
Примеряя подобный образ жизни, образец поведения, как приглянувшуюся обнову, на себя нынешнюю, сразу же чувствуешь: и тесно, и узко, да и фасончик явно устарел. Но что-то в этой "обнове", вновь повешенной на теоретические плечики, так настойчиво притягивает и зазывает, что поневоле уже начинаешь прикидывать: а собственно… если вот тут сбросить гонористый жирок, да там поубавить своенравные отложения, может и… А?