Удивительно велика была роль Иоанна! Что десятилетиями волновало сердце отшельника, теперь, подобно землетрясению, сотрясало души людей и пульсировало в тысячах сердец. Но каким бы серьезным и чуть ли не пугающим ни было его первое впечатление от своих действий, их конечным результатом был чистый свет. В душах наступало просветление, непроглядная ночь богоотчуждения и греховной совести уходила прочь, гонимая изумительно прекрасными лучами священного света Божьего. То, что когда-то предрекал Иоанну, еще лежащему в колыбели, отец: "Дать уразуметь народу Его спасение в прощении грехов их" (Лк 1:77), и выпало на его долю. Он ярко высветил два понятия – "грех" и "прощение", из которых тотчас же возник вопрос, требующий от каждого неотложного решения. В дряхлеющих религиях набожность вырождается в некое искусство, которое обычному, заурядному человеку только осложняет их исповедание, а то и вовсе отбивает всякое желание приобщиться к ним, поскольку тому противится нечто здоровое, неповрежденное, скрытое в глубинах его души. И он, отчасти с почтением, отчасти недоброжелательно и с опаской взирая на людей набожных, занимается повседневными делами, стяжательством, предается удовольствиям, участвует в политических интригах, в партийных баталиях и т. п., особенно не задумываясь о своей совести и успокаивая ее расхожими фразами, вроде тех, что он не хуже других и вообще все будет в порядке. Именно такого "простого человека" и напугало подобное раскатам грома возвещение Иоанна о грядущем Суде. Но не только это, ибо само по себе оно на него вряд ли подействовало бы. А все дело заключалось в том, что перед ним открылась дверь прощения. Того самого, которое прежде казалось совершенно недостижимым и которого безнадежно искало его бедное сердце. Но перед реальной перспективой спасения блеск мирского для него тотчас же меркнет. Все прочие интересы отступают, и постепенно приходит понимание того, что "Его спасение в прощении грехов их". Оказывается, спасение Божие, эта великая отрада для бедного народа, вновь доступно простому человеку.
Так одинокий Иоанн внезапно стал отцом семьи своего народа, чего даже отдаленно не удостаивался ни один из его предшественников. Сам Илия позавидовал бы ему! Шутка, конечно.
Правильно воспринимая Иоанна, можно сказать, что самой сутью его жизни, его делами совершился великий переворот в духовной истории человечества, прежде всего в характере самой Священной истории, истории народа Израиля.
Культурная история не зря напрасно четко разделяет классический (греко-римский) и христианский (современный) образ мышления. Классическая мысль сосредоточилась на огромном мире явлений, прежде всего, на положении людей в государстве. Отдельный же человек интересовал ее лишь постольку, поскольку был частью единого целого. Для христианского мышления важнее всего собственное Я – удивительный мир мыслей каждого человека, ставший для нас таким важным, – он-то и делает каждое отдельное Я бесценным. Нечто подобное мы наблюдаем и в Священной истории. В ней Израиль предстает как одно целое, и как таковое опять-таки лишь как средство для достижения целей, охватывающих еще большее целое – все народы Земли. Вряд ли можно точнее и категоричнее выразить подобный взгляд, такое умаление индивидуума, какое звучит в словах Иоанна: "…Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму". И именно этот грубый человек со своими исполинскими целями стал тем, о ком Ветхий Завет ровным счетом ничего не сообщает, – врачевателем и воспитателем этих личностей, попечителем душ! Итогом своей продолжительной борьбы в вере и надежде он видит душевное благополучие каждого и оздоровление душ многих. Приближающийся в его видении День Господень был еще далеко, но его сияние, как в капельках росы, отражалось в тысячах человеческих душ.
Мы позволили себе эти пространные рассуждения об Иоанне, потому что дошли в своем рассказе до вершины его служения. И тут нам становится страшно за него. Что будет дальше? А если Тот "Сильнейший его", Которого он уверенно обещал, не придет или окажется не таким, каким Его ожидали? Сколько было и сколько еще будет эффектных религиозных явлений, внешне подобных дворцу с импозантными входными воротами, из окон которого до нас доносятся возгласы "Какое счастье жить здесь!". Но стоит только войти в те ворота, как тут же замечаешь, что все усилия были потрачены на возведение одного лишь фасада, само же убранство дворца убогое, да и жизнь в нем такая же, и вся радость его обитателей, все, чего они достигли, состоит в том, чтобы постоянно убеждать самих себя и тех, кто снаружи, в том, как им здесь хорошо и как здесь все прекрасно. Неужели дело Иоанна могло завершиться так же? Его положение было явно не из легких, а его задача не из простых. Все, что он делал, подразумевалось как некое начало, да на совершение всего он был и не способен. Если "Сильнейший его" не придет и не совершит обетованное, тогда, выходит, Иоанн своих крестников обманул.
На мечтателя он, правда, не походил, и свидетельство тому – его простота, трезвость ума, скромность, в которой до сего времени жил и он сам, и его община. На важные вопросы: как жить дальше? чем руководствоваться в своих поступках? – у него был только один ответ: любовью, любовью к ближнему, только ею и больше ничем, той любовью, что ради другого готова на любые жертвы.
Примечательны его советы относительно профессий, презиравшихся тогда в народе. Дряхлеющим религиям свойственно и то, что набожность, по крайней мере, внешне, отдаляется от общественной жизни и ищет прибежища в занятиях, отличающихся, по ее представлению, особой благочестивостью (так, к примеру, возникали духовные ордена и т. п.). В результате все больше светских профессий объявляются "нечестивыми", отчего складывается впечатление, будто образ мыслей – благочестивый или неблагочестивый – проявляется уже в самом выборе профессии. Дурной репутацией пользовались тогда мытари и воины. Именно их было большинство из тех, кто приходил креститься к Иоанну. Представ пред ним, они смущенно спрашивали: "Что нам делать?", ожидая услышать в ответ: "Как можно скорее найдите себе другое занятие!" Но Иоанн и не собирался давать таких рекомендаций. Его мысль была иная: "Эти профессии нужные, поэтому лучше, чтобы в них подвизались мужи, живущие в страхе Божьем и в любви к ближнему! Будьте честными мытарями, кроткими воинами!"
Как ему, наверное, хотелось вместе со всеми своими крестниками выйти однажды из этого временного состояния! А что оно временное, Иоанн понимал лучше других. Как хорошо он осознавал, что его крестники, смыв однажды с себя старую грязь, вскоре опять впадут в прежние грехи, если им не будет дана свыше новая сила, дух обетованный! И тут, должно быть, в его представлениях о грядущих событиях наметился некий перелом, породивший совершенно новые мысли, о чем и повествует евангелист Иоанн. Его ум – и это справедливо – выделял из всего обетованного прежде то, чего жаждало его сердце. Сейчас ему явно было доверено управлять делами Божьими на Земле, и тем самым давалась определенная свобода и поручалось истолковывать грядущее так, как того требовало настоящее, соразмеряя с этим перед Богом и свои желания. Прихода же Судьи, Который бросит в огонь неугасимый, если все будет по-прежнему, сердце его не жаждало. Тем сильнее он тосковал по Тому, Кто даст этот Дух, Кто будет крестить Духом. Именно о Нем ему и было сказано в откровении, позволяющем нам заглянуть в полную тревог душу этого "отца семьи", которой и являлась его большая община. Иоанн должен был и хотел иметь некий знак, гарантирующий ему то, что он не жертва иллюзии. Ему было просто необходимо твердо знать, что Грядущий, который и будет действовать после него, действительно обладает даром Небес, а не одними лишь человеческими возможностями, иначе все будет просто пустышкой, хотя и в новой отделке. "На кого увидишь (однажды) Духа сходящего и пребывающего на Нем, то есть крестящий Духом Святым". Однажды, значит, не обязательно во время крещения, да ему и в голову не приходило, что крестить Грядущего будет он.
Одна мысль о приближающемся Суде наводила на него ужас. Что станет тогда с миром? Все, что он делал, – как бы щедро ни было благословение – капля в море, в сравнении с тем, сколь велико падение мира.
Личное знакомство с Иисусом, похоже, радикально изменило его представления о грядущих событиях, и в первую очередь о том, что же принесет людям Иисус. Ничего удивительного в этом нет! Вот если бы знакомство с Иисусом не оказало на него никакого влияния, вот это было бы загадочно и непостижимо. Пророчество дается так, чтобы человек мог его постичь, и притом оно часто еще переосмысливается, однако воплощается в жизнь именно так, как задумал Бог, Чьи замыслы абсолютно не соизмеримы с нашими. Никто не понимал лучше, чем Иоанн, ощутивший на себе как бы дыхание его исполнения. Возможно, он еще яснее, чем мы сегодня, осознавал, что желания (я бы сказал "намерения") Небес исполнить свое пророчество постоянно преобразуются в соответствии с текущим моментом духовной истории. Иоанн был бесконечно удивлен, но отнюдь не разочарован, поняв наконец, что все произойдет совсем не так, как он предполагал, что в этом исполнении пророчества сильно проявится Божественная благодать в отношении к человеку.
Но его первое знакомство с Тем, Кем всю его жизнь было преисполнено сердце, на Которого он сам постоянно благоговейно и не без робости указывал, произошло для Иоанна совершенно неожиданно и застало врасплох. К нему явился некий муж, желавший окреститься, внешне похожий скорее на ремесленника и прежде ему незнакомый. Но каждому желанию принять крещение предшествовало признание грехов, отпущения которых испрашивали, глубоко доверительный разговор, который Иоанн наверняка вел в самой произвольной форме. Но стенания этого человека звучали так необычно! Никто еще не приходил к нему с такой бесконечной печалью на сердце! "Как мы глубоко пали! Как далеко зашли наши заблуждения! Мы совершенно сбились с пути, отступили от воли Отца Небесного". "Кто?" "Мы все, весь мир, вот в чем беда". "Ну а ты?" – наверное, спросил Иоанн, и навстречу его опытному, святому и светлому взору воссияли лучи Иисусовой невинности и чистоты. "И Ты тоже?" В ужасе от того, что такое можно вообразить, Он ответил: "О, молчи обо Мне! Я хочу прийти для всех, человек сам себя искупить не может, я жажду утешения Божьего для всех людей". Таким Он стоял перед Иоанном, как выражение настоящего стыда и мучительных переживаний за грехи мира, но от Его печальных слов веяло детской невинностью, мужской ясностью ума, священной уверенностью, которой Иоанн никогда и в мыслях не мог допустить. И тут его осенило: "Так кто же Ты? Как Тебя зовут?" Ему вдруг стало ясно, Кто пред ним. О, Иоанн, теоретически ты давно знал, что "недостоин развязать ремень у обуви Его", но как, должно быть, ты, великан, умалился перед Сыном Божьим! Потрясенный, он подумал: "Перед этим смирением, этим нежным сердцем, этой детской наивностью и этой силой все мои дела – ничто!" Теперь он Его узнал, но словно "в частном порядке", лично убедившись, Кто Он. Открывшееся ему потребовало от него молчания, пока ему не будет дано знамение. Иоанн узнал Его, но ведь он и "не знал Его" (Ин 1:33), оставаясь уверенным лишь в одном: "Он больше, чем Я". И тут радость охватила его: наконец-то отраду, которую он даровал тысячам людей, получит и сам – от Иисуса. Но Он не соблаговолил дать ее ему. То, что он услышал в ответ от Иисуса, свидетельствует о свойственном истинным мужам ясном, но исключительно скромном осознании Им Своего превосходства, и в то же время – о твердом, хорошо обоснованном решении пока подчиняться Иоанну. Слова "ибо так надлежит нам" звучат как предложение дружеского союза. "Мы сегодня оба рабы Божьи, мы будем и должны держаться вместе, делая то, что положено каждому из нас". Великое, священное мгновение, когда Иисус вошел в Иордан. Дух обоих мужей, у каждого по-своему, но внутренне едино, был с надеждой обращен к Богу с мольбой о спасении всего мира.
И вот знамение пришло! Пришло, когда мятущаяся душа Иоанна уже не могла больше ждать. Какая это была отрада для него! Он, как никто иной познавший человеческое сердце, наверное, не раз говорил себе: "Если не придет с Небес некто, никому еще не ведомый, – то никакой человек, сколь великим бы он ни был, с его земными средствами, тут мало чем поможет". И вот с Небес, к которым он всю жизнь возносил свою веру и молитву, зримо сошел Тот – Предвещенный. Слышал ли Иоанн тот голос, мы не знаем.
Первые известные нам слова Иоанна, сказанные им после встречи с Иисусом, были обращены к ученикам, когда Он после дней искушения в пустыне вновь пришел к Иоанну. "Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира!" – произнес Иоанн.
"Грех мира!" Перенял ли те могучие слова Иоанн от Иисуса, когда Тот исповедовался ему, или он сам еще раньше пришел к ним? А может, эта великая мысль была одной из многих, в которых они обрели и поняли друг друга? И ему, в чьи уши ежедневно вливались новые потоки человеческой глупости, заблуждений, мерзостей, казалось естественным, что все они в итоге как бы спрессовались в сплошную массу и виделись уже не как множество, а как единое целое – в образе одного великого грешника – мира, и одного преступления – греха. Если Иоанн пришел к такому пониманию через покаяния многих людей, открывшие ему невидимые источники всего происходившего в обществе и позволившие как бы заглянуть за кулисы мирового театра, то Иисус, выросший в мирской суете, сохранив детскую невинность и не утратив при этом внутренней связи с Богом, постоянно осознавая Свое Божественное происхождение, придя к Иоанну, еще больше укрепился в Своем убеждении. Эта мысль, это прискорбное открытие и сплотило их: мир сбился с пути, и вина его безмерна, и все происходит не так, как должно и могло бы.
Оба мужа вступали в жизнь детьми, защищенными, как это свойственно каждому ребенку, священным неведением зла, и имея в своем сердце священный идеал, как это свойственно каждому здоровому человеку. Им было незнакомо постоянное противоречие между тем, чем жила их душа, и тем, что приходило к ней из внешнего мира. И теперь они сошлись на том, что таким, каков мир сегодня, он быть не должен.
"Мир должен перемениться, и мы здесь для того, чтобы он стал другим" – вот еще какая мысль владела ими. И видение Богом происходящего с миром обещало скорую помощь свыше. Они осознавали себя рожденными и посланными Богом именно для этого. Правильнее сказать, для этого был рожден и послан Иисус, что служило им обоим утешением, подтвержденным при Его крещении особым знамением Божьим.
А как сделать мир другим? Как Иисус "очистит гумно Свое"? И что со "сжиганием соломы огнем неугасимым" Он торопиться не будет, Крестителю стало ясно сразу. "Но мир ведь уже созрел для Суда! Суд назначен, зачем медлить?" Что должен был испытать в душе Иоанн, когда ему – то ли при разговоре о крещении, то ли при виде возвращающегося из пустыни Иисуса – открылись удивительные планы Божественного милосердия и намерения Иисуса! Тот, Кто будет вершить Суд, Кто виделся ему Судьей праведным, – Он хочет стать и судимым! На нем должен совершиться Суд над грехами мира! Это было заметно по Нему, по тому, как без усилия над Собой и естественно Он каялся в тех грехах, в отпадении мира от Бога. Он – "агнец Божий, который берет на себя грех мира"! Сколько искреннего сострадания, сколько благодарности заключено в этих словах Иоанна.
Позже, увидев, что Иисус, уже окруженный учениками, действует точно так же, как и он сам, только намного успешнее, Иоанн вновь, но в другом образе, различил свое предназначение, озаренное на этот раз светом победы. "Он – Жених". Брак наделяет супругов общими правами и обязанностями, и им не следует благодарить за это друг друга. Один для другого – величайший дар, и потому все прочее отступает на второй план. В том, как Иисус при крещении признает нравственно и по праву Свое единство с миром, Иоанну видится поведение жениха, а поскольку он уверен в победе Иисуса, образно говоря, "в Его способности уплатить долги Своей невесты", то уже сейчас, наблюдая за Его действиями, Иоанн замечает, как радуется Иисус, ощутивший Себя таким женихом. Иоанн называет себя и Иисуса посланниками Божьими, при этом Иисус – жених, а Иоанн – Его сват. Вначале к невесте приходит сват, которому отводится важная роль, но она такова именно потому, что за ним стоит жених.