- Ладно. А в позапрошлый раз?
- Пожарники заставили нас тушить на службе свечи.
- И вы потушили?
- Мы потушили их, а затем снова зажгли. Мы нарушили предписание, но поймите: храм без живого огня - уже не храм. Кроме того, и в синагоге, и у кришнаитов разрешается зажигать огонь, и только у православных это запрещено.
- Я тоже христианин, но у меня в доме собраний лампады электрические. - Бульдог ненавидел религию и только ради мамы, которую очень любил, ходил по воскресеньям на баптистские собрания.
- Нашей вере больше двух тысяч лет, и в ней всегда было место светильникам. - Видно было, что священник готов говорить больше в защиту веры, но сомневается, поймут ли его.
Мощный, размеренный и устрашающий звук работающих лопастей проник в кабинет сквозь закрытые окна. На крышу соседнего небоскреба садился вертолет. Закатное солнце пульсировало в мельнице его большого винта и порциями бросало малиновый свет в окна "бульдожьего" кабинета.
- Что теперь?
- Я не знаю.
- Что теперь?! - Судья повысил голос и повернулся к секретарше.
- Одно заявление, - лепечущим голосом произнесла девушка, - касается того, что священник неуважительно отозвался о любителях домашних животных, а второе - того, что он ругал на службе гомосексуалистов и лесбиянок. - Последнее слово она произнесла совсем тихо и, произнеся, густо покраснела.
- Это правда?
- Ваша честь. Я всегда говорил, что человека нужно любить больше, чем кошек и канареек. Можно шить собакам тапочки и спать с ними в обнимку, но при этом ни разу не пойти к больному родственнику в больницу. Это неправильно.
- А эти, как их там? Ну, эти?
- Гомосексуализм - страшный грех. Он как магнит тянет на себя наказание от Бога. Если угодно, я говорю об этом в целях национальной безопасности.
- Ха-ха-ха! Греческий приблуда окопался в нашей стране и переживает о ее безопасности! - Судья подошел к священнику вплотную и сверху вниз презрительно посмотрел на него. - Я вижу вас насквозь и ненавижу вас. Я ненавижу ваш церковный запах, вашу нелепую одежду, вашу бороду, ваши проповеди, хоть я их и не слышал. Я ненавижу законы нашей страны, запрещающие мне отвертеть вам, как цыпленку, вашу упертую башку!
Священник не изменился в лице, только опустил голову и закрыл глаза. Судья два раза сжал и разжал тугие кулаки и отошел к окну. Ему хотелось одним ударом справа (а он это умел) сломать этого тщедушного эмигранта. Но он был судьей, а не тюремным надсмотрщиком, поэтому кровь пульсировала у него в висках и не находила выхода.
Солнце спряталось за крышу соседнего небоскреба. На улице стало чуть свежее. Судья открыл окно и, не оборачиваясь, сказал:
- Вы заплатите очередной штраф. Но это - в последний раз. Еще одна жалоба, и я закрою ваш эмигрантский клоповник, а вас на год посажу в тюрьму за злостное противление закону. Идите.
Священник вышел и неслышно закрыл за собою дверь.
- Сволочь, - сквозь зубы процедил Бульдог. Секретарша испуганно покосилась на его мясистый затылок.
Судья открыл шире окно и посмотрел вниз. Люди с высоты тридцатого этажа казались маленькими, как муравьи. Зажглись фонари. Сновали туда-сюда машины.
- Гляди, гляди! - Судья что-то увидел внизу и подозвал к себе секретаршу.
Та выглянула из окна. Внизу по тротуару ползла ленточка людей в одежде одинакового цвета. Они что-то пели и бренчали не то колокольчиками, не то тарелками. "Кришна, Кришна... Харе, харе..." -слабо доносилось снизу.
- Все-таки у нас свободная страна, - сказал Бульдог, широко улыбнувшись. Он закрыл окно и игриво ущипнул секретаршу. Та вздрогнула и глупо улыбнулась в ответ.
Рабочий день окончился.
Школа роста
* * *
Мы жили недалеко от вокзала. В нашем городке вообще все было недалеко. Несколько раз в день мы обегали его кругом, вдоль и поперек, успевая побывать и на пустыре, и у дальних воинских казарм, и еще Бог знает где. Возможно, с тех пор я приучился не столько ходить, сколько нестись, спешить куда-то. Этот навык сильно мешает мне теперь, когда молодость осталась на фотографиях, а рубашка на спине взмокает через пять минут ходьбы и колотится сердце. Но иначе ходить я не умею, и уже через десять (не пять, а десять) минут, шумно дыша и вытирая со лба пот платком, я очутился на месте нашего дома.
Пресвятая Богородица! Здесь был наш дом. Теперь вместо нашего желтого облезлого двухэтажного домика, на первом этаже которого жили мы, а на втором - офицерская вдова, стоял новый шестиэтажный дом. Его стены впитали в себя тепло наших тел и наши голоса, но никто из живущих здесь об этом не думал. Мне захотелось присесть, чтобы, никуда не торопясь, отдаться воспоминаниям, воскресить в памяти картинки детства. Присесть было некуда. Тогда я представил себе, что мне не шестьдесят один год, а восемь или девять, что солнце давно взошло и мать кричит, чтобы я вставал с постели. Она всегда кричала на меня, хотя готова была в любое время отдать за меня всю кровь по капле.
- Георгий! Сколько можно спать! Всю жизнь проспишь. Вставай, лентяй, ты мне нужен.
Отец сидел в углу и занимался работой. Он был сапожник, хотя окончил музыкальное училище. Но в нашем городке каждый второй умел петь и играть на каком-нибудь инструменте, и музыкой было не заработать. Ему повезло вчера. Сделанные им ботинки купили, и, значит, сегодня мы будем есть вкуснее обычного.
- Пресвятая Богородица! Этот лентяй еще в кровати. Георгий! Одевайся и беги за продуктами. Купи овощей, сметаны и можешь купить себе чего-нибудь сладкого. Наш папа заработал немного денег.
Последние слова мама произнесла тише, с нежностью взглянувши на отца.
Я оделся в считаные секунды. Еще немного - и солнечный свет залил мне глаза, и, зажмурившись, я остановился за порогом.
Полстолетия прошло с тех пор, но я помню тот день в деталях. Я подошел к тому месту, где, кажется, был наш порог, и пошел старым маршрутом от лавочки к лавочке, воскрешая себя десятилетнего, покупая для семьи продукты.