"От ее грации веет силой". Одеяло не такое большое, чтобы с кем-то делиться; она начинает убеждаться, что его в лучшем случае хватает на три четверти кровати. Сняв ботинки, она поджимает под себя ноги и натягивает на себя одеяло. Разорвав жевательную резинку, она дает мне большую половину; наше взаимное чавканье нарушает тишину комнаты. В комнате не хватает тепла даже для того, чтобы заиндевели стекла; с четвертого этажа мы можем обозревать голубой снег под луной и крохотные огоньки, растянутые вереницей на леднике, - далеко у домиков спасательной станции, где, как я представлял себе, суровые мужчины с недюжинной дыхалкой наставляют рога. Их окна покрыты инеем.
"Внутри у нее…"
- "Свободные и блуждающие вещи"? - прочитала она. - Что это еще за блуждающее дерьмо? Мой разум, ты хотел сказать? Блуждающие мозги, да?
- О нет…
- "Блуждающие и теплые вещи", - произнесла она.
- Это всего лишь часть твоего образа, как саквояжа, - пояснил я. - Так сказать, усиленная метафора.
- "Мягкие и круглые вещи…" - прочла она. - Ну, я полагаю…
- Это очень плохое стихотворение, - признался я.
- Ну, не такое уж и плохое, - возразила она. - Я ничего не имею против. - Она сняла парку, и я придвинулся к ней немного ближе, мое бедро - к ее. - Я просто сняла парку, - сказана она.
- А я просто взял себе немного одеяла, - сказал я, и она улыбнулась мне.
- Это всегда такое серьезное дело, - сказала она.
- Одеяло?
- Нет, секс, - ответила она. - Почему это должно быть таким серьезным? Тебе нужно делать вид, будто я для тебя нечто особенное, когда на самом деле ты не знаешь, так ли это.
- Мне кажется, что ты именно такая.
- Не ври, - оборвала она меня. - Не нужно быть серьезным. Это не серьезно. Я хочу сказать, что для меня ты никакой не особенный. Просто ты меня забавляешь. Но мне совсем не хочется делать вид, будто я сражена тобой или что-то в этом роде.
- Я хочу с тобой переспать, - сказал я.
- Я это знаю, - сказала она. - Разумеется, ты хочешь, но мне больше нравится, когда ты меня смешишь.
- Я буду веселым, - пообещал я, вставая с одеялом, которое обернулось вокруг меня на манер накидки с капюшоном, пошатываясь, я направился к ней. - Я обещаю, - сказал я, - выкидывать всякие фокусы и смешить тебя всю ночь напролет.
- Ты слишком стараешься, - сказала она, усмехнувшись. Поэтому я присел в ногах кровати и накрылся с головой одеялом.
- Скажи, когда замерзнешь, - глухо проговорил я под одеялом, слушая, как она коротко засмеялась, чавкнув жвачкой.
- Я не смотрю, - сказал я. - Ты не думаешь, что это исключительно удобный случай, чтобы раздеться, а?
- Ты первый, - потребовала она, и я начал потихоньку, одно за другим, протягивать ей свою одежду из-под одеяла. Она молчала, и я представил себе, как она готовится ударить меня стулом.
Я стянул с себя свитер с высоким горлом, клетчатую рубашку, вязаные носки до колен и кожаные брюки.
- Господи, какие тяжелые брюки, - заметила она.
- Чтобы поддерживать мою фигуру, - отозвался я, подглядывая за ней из-под одеяла.
Она сидела, в полной экипировке, у изголовья кровати и смотрела на меня. Когда я высунулся, она сказала:
- Ты еще не до конца разделся.
Забравшись обратно под одеяло, я принялся сражаться со своими кальсонами. Наконец я их стянул, прижал на какое-то время к низу живота, потом деликатно протянул их ей - редкий подарок. Я почувствовал, как она задвигалась на кровати, и стал ждать в своей палатке, весь напрягшись, как ствол дерева.
- Не смотри, - велела она. - Если ты посмотришь, тогда все кончено.
"Расстегните все ремешки, "молнии" и завязки, распакуйте ее!" Или лучше позвольте ей сделать это самой. Но зачем она делает это?
- Кто такой Билл? - спросил я.
- Найди меня, - сказала она, юркнув ко мне под одеяло. - Кто ты такой? - спросила она, садясь так, что ее колени оказались прижатыми к моим, на индийский манер. Она подвернула часть одеяла под себя, загораживая свое загорелое тело от света. На ней все еще были носки.
- У меня замерзли ноги, - сказала она, заставляя меня смотреть ей прямо в глаза и никуда больше.
Но я снял с нее носки. Большие широкие ступни и сильные щиколотки крестьянки. Я засунул ее ступни меж своих колен, прижал их икрами и обхватил руками ее колени.
- У тебя есть имя? - спросила она.
- Богус.
- Нет, серьезно…
- Серьезно, Богус.
- Тебя так назвали родители?
- Нет, они звали меня Фредом.
- О, Фред, - по тому, как она произнесла это, вам сразу становилось ясно, что оно звучит для нее не лучше, чем "дерьмо".
- Поэтому меня зовуг Богус, - сказал я.
- Прозвище?
- Правда, - признался я.
- Как Бигги, - сказала она и самодовольно улыбнулась; она посмотрела вниз на свой золотой треугольник. - Да, парень, я и в самом деле очень большая.
- Ну да, - согласился я, одобрительно погладив ее длинные бедра; ее мускулы напряглись под моими руками.
- Я всегда была большой, - сказала она. - Так что мне всегда прочили великанов. Футболистов и баскетболистов - больших, неуклюжих парней. Как будто так важно быть одинаковыми. "Нужно подыскать кого-нибудь крупного для Бигги". Словно они подыскивали для меня еду. Да и еды мне давали всегда больше чем надо - почему-то всем казалось, что я постоянно голодная. На самом деле у меня очень маленький аппетит. Почему-то все считают, раз ты большая, то тебе надо много есть. Это все равно как быть богатой. Если ты богатая, то все думают, что тебе могут нравиться только дорогие вещи. И если ты большого размера сама, то тебя должно привлекать вес большое.
Я дал ей выговориться. Я прикоснулся к ее груди, подумав о других больших ее частях, а она продолжала говорить, избегая теперь моих глаз и глядя на мою руку с легким беспокойством. До чего он дотронется теперь?
- Даже в машинах, - продолжила она. - Ты сидишь на заднем сиденье с двумя или тремя другими людьми, и они не спрашивают никого, кто поменьше, достаточно ли ему места; они спрашивают тебя, достаточно ли тебе места. Но ведь если трое или четверо набиваются в одну машину, то места никому не бывает достаточно, правильно? Но все почему-то считают, что об этом надо спрашивать исключительно у меня.
Она замолчала, схватив мою руку, крадущуюся вниз живота, и крепко прижала ее.
- Ты не думаешь, что ты должен что-то сказать, а? - спросила она. - Мне кажется, что ты должен мне что-то сказать. Я ведь не шлюха. Я не занимаюсь такими вещами каждый день.
- Мне это и в голову не приходило.
- Ты же меня совсем не знаешь.
- Я, серьезно, хочу тебя узнать, - сказал я ей. - Но ведь ты не хочешь, чтобы я был серьезным. Ты хочешь, чтобы я тебя смешил!
Она улыбнулась и позволила моей руке подняться к ее груди и застыть.
- Ничего, можешь быть чуть посерьезней, чем сейчас, - сказала она. - Ты должен поговорить со мной немного. Ты должен поинтересоваться, почему я это делаю.
- Да, да, почему? - отозвался я, и она засмеялась.
- Ну, я сама не знаю.
- А я знаю, - сказал я ей. - Тебе не нравятся большие парни.
Она покраснела, но теперь позволила взять обе свои груди; ее руки на моем запястье чувствовали мой пульс.
- Ты не такой уж и маленький, - улыбнулась она.
- Но я ниже тебя.
- Ну да, но ты не такой уж маленький.
- Я не возражал бы стать еще меньше.
- Господи, и я тоже, - сказала она, пробежавшись рукой по моей ноге, в том месте, где я захватил ее ступни. - У тебя явно многовато волос, - заметила она. - Я никогда бы и не подумала…
- Извини.
- О, это не страшно.
- Я твой первый нелыжник? - спросил я ее.
- Знаешь, я не так часто сплю с мужчинами.
- Я знаю.
- Нет, не знаешь, - возразила она. - Не говори того, чего ты не знаешь. Когда-то я знала одного парня, который не был лыжником.
- Хоккеиста?
- Нет, - засмеялась она. - Футболиста.
- Но он был большим?
- Ты угадал, - сказала она. - Мне не нравятся большие парни.
- Я ужасно рад, что я не большой парень.
- Так ты проигрываешь всякие записи, да? - спросила она. Это был серьезный вопрос. - Все эти пленки… Но ведь на них ничего такого нет, да? Ты говоришь, что ничем не занимаешься?
- Я твой первый никто, - сказал я и, испугавшись, что она воспримет это слишком серьезно, наклонился и поцеловал ее - в сухой рот, стиснутые зубы, запрятанный язык. Когда я поцеловал грудь, ее пальцы нашли мои волосы, они слегка дернули их - казалось, она хотела оттянуть меня от себя.
- Что такое?
- Моя жвачка.
- Твоя что?
- Моя жвачка, - повторила она. - Она прилипла к твоим волосам.
Уютно устроившись между ее сосков, я сообразил, что, видимо, проглотил свою.
- Я проглотил свою, - сказал я.
- Проглотил?
- Ну, я что-то проглотил, - сказал я. - Возможно, это был твой сосок.
Засмеявшись, она подняла свои груди, приложив их к моему лицу.
- Оба на месте.
- А у тебе их два?
Затем она растянулась на животе во всю длину кровати, добравшись до пепельницы на ночном столике, куда пристроила жвачку и пучок моих волос. Обернув одеяло вокруг плеч, как накидку, я потянулся поверх нее. Не зад, а тыква-рекордсмен! На ней невозможно было лечь ровно.
Она повернулась, так что мы могли обвить друг яруга, и, когда я поцеловал ее, ее зубы разомкнулись. В голубом свете, в котором поблескивал за окном снег, мы прижались под пологом из одеяла рассказывая друг другу о своей неясно какой учебе и еще более неясных впечатлениях о книгах, друзьях, спорте, растениях, предпочтениях, политике, религии и оргазме.
И под жарким одеялом (раз, два, три раза) гудение летящего низко самолета, казалось, уносило нас за пределы этой холодной комнаты, через все эти голубые мили ледника, туда, где мы взрывались, и наши обгорелые части разлетались в разные стороны, затухая, словно горящие спичечные головки в снегу. Мы лежали порознь, почти не касаясь друг друга, откинув в сторону одеяло, пока кровать не остыла и не затвердела, как снежный покров ледника. Затем мы обнялись против кромешной темноты и лежали под одеялом, словно заговорщики, пока первый луч солнца не блеснул на вершине ледника. Наконец его яркое металлическое сверкание прорезало медленные ручейки в морозном узоре на оконном стекле.
И тут в резком солнечном свете расплывчато появилась трясущаяся фигура Меррилла Овертарфа в его собственном одеяле, лицо его казалось серее городского снега, одна рука поддерживала хилый фаллос, а вторая - инсулиновый шприц с тремя кубиками мутной жидкости, чтобы привести в порядок его плохую химию.
- Боггли, - начал он заиндевевшим от холода голосом, выдававшим его дурной сон; будучи в жару, он сбросил с себя одеяло и пролежал голый всю холодную ночь, описал постель и проснулся, обнаружив, что зад его примерз к заледенелой простыне. А когда он наполнил свой утренний шприц инсулином, его руки так трясло от холода, что он не смог сделать себе укол.
Я прицелился иглой в его голубое бедро и осторожно воткнул, но она отскочила. Однако он ничего не почувствовал, поэтому я снова поднял руку и вогнал шприц с иглой, словно дартс, - таким образом, я видел, делают доктора, вводя иглу немного глубже.
- Господи, ну и мускулы у тебя, - проворчал Меррилл, и я, не желая и дальше причинять ему боль, нажал пальцем на стержень, быстро выдавив лекарство.
Но оно сопротивлялось нажиму - это была густая, тягучая жидкость, словно комок теста. Теряя сознание, он попытался сесть, прежде чем я успел выдернуть иглу, и отделившийся шприц оставил ее в Меррилле. Он упал поперек кровати, постанывая, пока я искал иглу и извлекал ее из него. Затем я осмотрел его на предмет обморожений, а он с интересом разглядывал Бигги, словно видел ее впервые; он сказал по-немецки, позабыв, что она понимает:
- Ты получил ее, Боггли. Молодец, парень. Молодец!
Но я лишь улыбнулся Бигги:
- Это она получила меня, Меррилл.
- Мои поздравления вам обоим, - сказал он, что заставило Бигги улыбнуться. Он выглядел таким замерзшим и несчастным, что мы засунули его под одеяло к себе, согревая уютным теплом постели и прижимаясь к нему с обеих сторон, когда его начала бить безудержная дрожь. Так мы обнимали его, пока он не начал потеть и пытаться делать какие-то телодвижения, утверждая, что ему будет куда комфортнее, если он повернется лицом к Бигги, а не ко мне.
- Я в этом не сомневаюсь, Меррилл, - сказал я. - Но поверь мне, что тебе лучше лежать так, как сейчас.
- Его руки уже совсем отогрелись, - подала голос Бигги. - Я это отлично чувствую.
Позже его руки были заняты баранкой. Пока Бигги и я кормили его апельсинами с заднего сиденья, Овертарф гнал свой "Зорн-Витвер-54" по хрустящей снегом главной улице Капруна. На ней больше никого не было, кроме спешившегося - чтобы согреться - почтальона, который шагал рядом с почтовыми санями и уговаривал лохматую лошадку, чье теплое дыхание вырывалось наружу, словно выхлопные пары дизеля. Высоко вверху солнце нагрело корку ледника, но деревушки в долине оставались замерзшими до позднего утра, слой серебряной пыли лежал на всем. А воздух казался таким холодным, что дышать можно было лишь с большой осторожностью, маленькими глотками. Капрун сковал такой лютый холод, что, если бы мы дунули в рожок, дома дали бы трещины.
У гостиницы для лыжников мы с Мерриллом дожидались, пока Бигги закончит свои дела, наблюдая за растущим на крыльце числом лыжников мужского пола, которые поглядывали на нас сверху вниз. Который из них Билл? Они все выглядели одинаковыми.
- Ты бы лучше впустил немного воздуха, - поморщил нос Меррилл.
- Зачем?
- Затем, что ты воняешь, - фыркнул Меррилл. Да! На мне остался густой медовый запах Бигги! - И в машине тоже воняет, - пожаловался Меррилл. - Черт возьми, все вещи пахнут так, как если бы они только что трахнулись.
Лыжники с крыльца внимательно осматривали Меррилла, полагая, что он и есть главный виновник.
- Если они на нас нападут, - предупредил меня Меррилл, - не думай, что я собираюсь отвечать за то, чего не делал. - Но они только взирали на нас с высоты; несколько женщин-спортсменок вышли на крыльцо, и теперь они тоже толклись на нем.
Затем появился гладкий, аккуратный мужчина, постарше остальных, который уставился на "Зорн-Витвер-54", словно это был пустой танк.
- Это тренер, - сказал я, когда он спустился с крыльца и приблизился к окошку машины Меррилла - пластиковым шторкам, застегивающимся на манер детских непромокаемых штанишек. Меррилл расстегнул их, и тренер просунул внутрь свою голову.
В очередной раз полагая, что никто, кроме него, не говорит по-немецки, Меррилл произнес:
- Добро пожаловать в вагину, - но тренер, кажется, не расслышал.
- Что это за машина? - спросил он. Его лицо напоминало лица футболистов на старых обертках для жевательной резинки. Все они были в шлемах, поэтому их головы казались одинаковыми, а может, эти шлемы были у них вместо голов.
- "Зорн-Витвер-54", - ответил Меррилл. Тренеру это ни о чем не говорило.
- Такую теперь не часто увидишь, - сказал он.
- И в пятьдесят четвертом такую можно было увидеть не чаще, - заметил Меррилл.
Бигги спускалась с крыльца с голубой фирменной сумкой авиакомпании, сумкой с эмблемой лыжной команды США и огромным пальто из бобрика. Один из членов команды нес ее лыжи. Я вылез наружу, чтобы открыть для нее дверцу машины. Интересно, этот с лыжами и есть Билл?
- Это Роберт, - представила его Бигги.
- Привет, Роберт.
- Что это за машина? - спросил Роберт. Тренер подошел к багажнику.
- Какой большой багажник, - удивился он. - В наше время таких уже не делают.
- Нет.
Роберт пытался решить, каким образом ему пристроить лыжи Бигги на багажнике машины.
- Я никогда не видел такую большую подставку для лыж, - сказал Роберт.
- Это не подставка для лыж, идиот! - неожиданно громко одернул его тренер.
Роберт выглядел обиженным, а Бигги подошла к тренеру.
- Пожалуйста, не беспокойся, Билл, - сказала она.
Так это тренер был Биллом!
- Я вовсе не волнуюсь, - возразил он и направился обратно к гостинице. - У тебя есть "Руководство для летних упражнений"? - спросил он.
- Ну конечно.
- Я должен написать твоим родителям, - сказал он.
- Я и сама могу это сделать, - возразила Бигги.
Билл остановился и повернулся к нам.
- Я не знал, что их двое, - сказал он. - Который из них?
Бигги показала на меня.
- Здравствуйте, - поздоровался я.
- До свидания, - ответил мне тренер по имени Билл.
Я и Бигги сели в машину.
- Мне нужно остановиться у гостиницы "Фореллен", - сказала она, - где живет французская команда.
- Au revoir? - спросил Меррилл.
- Во французской команде есть девушка, у которой я собиралась остановиться, - пояснила она. - Во Франции она должна была взять меня к себе домой.
- Какой восхитительный шанс выучить язык, - проворчал Меррилл. - Культурный шок, так сказать…
- Заткнись, Меррилл, - попросил я его. Бигги выглядела грустной.
- Ничего страшного, - сказала она. - Все равно эта девушка никогда особенно мне не нравилась. Я думаю, это было бы ужасно.
Так что нам пришлось подождать Бигги у "Фореллен" и быть подвергнутыми такому же пристальному вниманию со стороны мужской части французской команды. Они все перецеловали Бигги, когда она вошла в гостиницу, и теперь пристально разглядывали "Зорн-Витвер-54".
- Как сказать по-французски "Что это за машина?"? - спросил у меня Меррилл, но ни один из лыжников не приблизился к нам, а когда Бигги вышла на крыльцо, они все перецеловали ее снова.
Когда мы уже тронулись, Меррилл поинтересовался у Бигги:
- А как насчет итальянской команды? Поедем попрощаемся и с ними. Мне всегда нравились итальянцы, - но Бигги выглядела расстроенной, и я пихнул Меррилла в спинку сиденья.
Пока мы ехали через Зальцбург, он все время молчал; на автобане до Вены старенький "Зорн-Витвер-54" скользил легко, словно паук по стеклу. Бигги позволила мне взять себя за руку, при этом прошептала:
- Ты пахнешь странно.
- Это тобой, - прошептал я в ответ.
- Я знаю. - Но, видно, мы шептались недостаточно тихо.
- По-моему, это отвратительно, - заявил Меррилл. - Чтобы в такой старинной машине так воняло! - Поскольку мы не ответили на его реплику, он не открывал рта до самого Амстеттена. - Ну что ж, - произнес он, - надеюсь встретить вас в Вене. Может, мы даже сходим вечером в оперу, если у вас найдется время…
Я поймал выражение его лица в зеркальце обозрения, хватило быстрого взгляда, чтобы убедиться, что он говорил серьезно.
- Не болтай ерунды, Меррилл, - возразил я. - Конечно же ты будешь видеться с нами. Каждый день. - Но он молчал и, кажется, не поверил мне.
Бигги не могла спокойно видеть, как он впал в свойственное ему уныние. Она всегда отличалась отзывчивостью.