В глазах у меня заплясали звезды, и я прикусил язык, который, несмотря на постоянное при-кусывание в каждом поединке в течение всей моей спортивной карьеры, я так и не научился держать во рту. Я вцепился ей в бедро, когда она попыталась отскочить от комода, ловко блокируя ее свирепый апперкот лбом, и, пока она потирала больное место рукой, я увернулся от ее колена и опрокинул ее на пол боковой подсечкой - на этот раз захватив ножницами ног и придавив ее дальнюю руку своим телом (отчаянный маневр, который я часто использовал в своей карьере). Она молотила свободной рукой, пытаясь куда-нибудь попасть. Я воспользовался этим моментом, чтобы закрепить свое преимущество, и захватил обе ее руки, согнув их под прямым углом к телу и приподняв ее с упором на шею сзади. Она сучила своими смертоубийственными ногами вокруг меня, хотя и была накрепко зажата; на самом деле, я ее даже отправил в туше. Но здесь поблизости не было рефери, чтобы шлепнуть по мату и развести нас. Двойной захват руками причинил ей боль, я это знал, поэтому плавно придвинул свой бледный живот к ее голове, подсунув пупок прямо к ее разгоряченной щеке, следя, чтобы она не укусила. Я старался быть осторожным, чтобы не потерять захват; в такие наиважнейшие моменты я частенько обнаруживал дурную привычку неожиданно оказываться пригвожденным к полу. Я придвинул свой уязвимый орган к ее взбешенному глазу, стараясь, однако, держать его вне досягаемости ее крепких зубов.
- Я откушу его к чертовой матери, клянусь! - прохрипела Бигги и напряглась против моего двойного захвата, зажавшего ее, словно тиски.
- Будь добра, сначала понюхай, Биг, - взмолился я, проводя животом по ее гладкой щеке; ее тяжелые колени плавно зашли за мою склоненную голову, и я ощутил тяжелый удар по спине. - Пожалуйста, понюхай, - попросил я снова, - и честно скажи, чем там пахнет. И пахнет ли мое естество чужим, есть ли там гаремный запах, Биг? И не пахнет ли оно исключительно мной? - Ее ноги стали колотить помедленней; я увидел, как она сморщила нос. - Исходя из этой экспертизы, Биг, - продолжил я, - исходя из своего богатого опыта в том, что касается моего запаха, можешь ли ты с чистой совестью утверждать, будто ты обнаружила хоть слабейший намек на присутствие чего-нибудь необычного? Рискнешь ли ты утверждать, что этот живот скользил по чужому животу и впитал в себя его запах? - Я почувствовал, как она съежилась, ощутил обезоруживающий трепет против двойного захвата и позволил ей повернуть немного лицо и скользнуть носом куда надо - там на ее щеке покоился мой член. "Он не пощадил живота своего, чтобы спасти свою женитьбу". - Ну и чем он пахнет, Биг? - ласково спросил я ее… Уловила ли ты признак преступного полового сношения?
Она покачала головой. Мой нервный малыш лежал под ее носом, на ее верхней губе.
- Но твои руки… - В ее голосе улавливалось сомнение.
- Я прикасался к избитому гомику, покрытому мочой и духами, Биг. Я отвел его домой. Мы пожали друг другу руки.
Мне пришлось посадить ее напротив себя, прежде чем я разомкнул свой двойной захват, и приложиться кровавыми губами к ее шее - мой язык все еще кровоточил, и тонкая струйка крови стекала по горлу. Над моим левым ухом кожа туго натянулась на вздувшейся от удара об ящик комода шишке. Я представил себе повреждения, нанесенные ящичку с дамским бельем. Были ли трусики потрясены этим ударом - скомканные, забились ли они в самый дальний угол ящика и затаились там, встревоженные?
Позже, в нашей нежной борьбе под одеялом, Бигги сказала мне:
- Подвинь руку, побыстрей. Нет, сюда… нет, не сюда. Да, сюда,..
И, доставляя удовольствие нам обоим, она начала плавно двигаться подо мой в свойственной ей манере, которая вызывала у меня опасение, как бы она не уплыла от меня. Но она никогда этого не делает, и даже не собирается. Скорее она гребла куда-то в нашей лодке, а я просто прилаживался к ее легкому сильному скольжению. Весь секрет крылся в неутомимости ее сильных ног.
- Должно быть, эти движения полезны для лыжников, - заметил я ей.
- Да, у меня хорошие мышцы, - сказала Бигги, легко раскачиваясь, словно широкая лодка на покрытом зыбью море.
- Я люблю твои мышцы, - сказал я ей.
- О, ладно тебе. Не эту мышцу. И вовсе не мышцу, - сказала она. - Знаешь, для девушки у меня слишком много мышц.
- Ты - сплошные мышцы, Биг.
- Ну, не совсем… Нет, хватит тебе, ты вовсе не о мышцах, черт побери…
- Это место лучше, чем мышца, Биг.
- Еще бы, Богус,
- И это занятие для тебя лучше, чем катание на лыжах, Биг. К тому же оно куда веселее…
- Знаешь, мне не хотелось бы выбирать, - сказала она, и я глубже вошел в нее за это.
Будучи тяжелой, Бигги способна переворачиваться мгновенно, словно лодка, захваченная и унесенная прибоем. Я покачивал ее - мы плыли очень медленно. Мы ничего не весили. Затем море внезапно изменилось и швырнуло нас на берег, где закончилась наша невесомость и где я лежал, как выброшенное на песок тяжелое бревно, а Бигги лежала подо мной, такая же спокойная, как вода в пруду.
Позже она сказала:
- Что ж, пока-пока, - но сама даже не пошевелилась.
- Пока! - ответил я. - Куда ты собираешься? Но она лишь сказала:
- Знаешь, Богус, на самом деле ты не такой уж плохой.
- Ну конечно же, Биг, - подтвердил я, стараясь говорить как можно более небрежно. Но мой голос прозвучал хрипло и глухо, как если бы я давно не говорил. "О, медленный, бархатный голос благополучного совокупления! Я помню, как я встретил тебя, Бигги…"
Глава 15
ПОМНИШЬ, КАК БЫЛ ВЛЮБЛЕН В БИГГИ?
Сквозь старинный сумрак Тауернхоф-Келлер я тащил потерявшего сознание Овертарфа к лестнице. Я не слишком волновался насчет него. Плохо управляемый диабет Меррилла часто замутнял его сознание, потом снова прояснял - его организму либо недоставало сахара, либо было слишком много.
- Слишком много алкоголя, - заметил герр Халлинг сочувственно.
- Слишком много инсулина или слишком мало, - сказал я.
- Он, должно быть, сумасшедший, - сказала Бигги, хотя была убеждена в этом. Она последовала за нами вверх по лестнице, игнорируя занудство своих уродливых товарок.
- Нам пора идти, - ныла одна из них.
- Это не наша машина, - заявила мне вторая. - Она принадлежит команде.
Пересекая лестничную площадку вместе с Бигги, я догадывался, что она заметила, какой я невысокий. Она смотрела на меня немного сверху. Чтобы компенсировать это, я делал вид, будто мне ничего не стоит тащить Меррилла: подкидывал его, словно мешок картошки, и переступал через две ступени сразу, чтобы Бигги видела, что я хоть и маленький, но зато сильный.
Волоча Меррилла в его комнату, я ударил его головой о дверной косяк, на который налетел, потому что от натуги у меня потемнело в глазах. Бигги вздрогнула, но Меррилл лишь пробормотал:
- Не сейчас, пожалуйста. - Он открыл глаза, когда я свалил его на постель, и уставился на верхний свет, словно это был сверхинтенсивный пучок света от лампы над операционным столом, на котором он лежал, неподвижный, ожидая операции. - Я ничего не чувствую, ничего, - заявил он анестезиологу, затем он ослабел и сонно закрыл глаза.
- Если вы хотите все вытащить из этого чемодана, проворчал он, - то должны положить все обратно на место.
Пока я извлекал все эти пузыречки с индикаторами и пристраивал подставку с пробирками для теста его мочи над раковиной, Бигги прошептала своим гарпиям у двери, что соревнования закончились, что комендантского часа нет и что машина была взята под честное слово и будет возвращена.
- У Меррилла есть машина… - бросил я на немецком Бигги, - если ты захочешь остаться.
- Это еще зачем? - спросила она. Вспомнив вранье Меррилла, я сказал:
- Я хочу показать тебе стихи, посвященные тебе.
- Мне очень жаль, Боггли, - пробормотал Меррилл, - но это были такие потрясные сиськи. Господи, ну и приманка… я просто должен был выстрелить по ним. - Но он тут же заснул, совершенно обессиленный.
- Машина… - все скулила одна из уродок. - В самом деле, Бигги…
- Мы просто должны вернуть ее, - вмешалась вторая.
Бигги обвела комнату Меррилла и меня заодно холодным, вопросительным взглядом. Где бывший прыгун с шестом держит свой шест?
- Нет, пожалуйста, не сейчас, - объявил всем Меррилл. - Мне нужно пописать… да!
Жонглируя пузырьками и пробирками для теста мочи, я повернулся к девицам, толпившимся у двери, повторив Бигги на немецком:
- Он должен пописать, - и с надеждой добавил: - Ты можешь подождать за дверью.
О, теплая, крепкая велюровая глыба!
Затем я оказался отрезанным дверью от их бормотания в коридоре, до меня доносился лишь сердитый шепот гарпий Бигги и ее спокойное возражение.
- Ты не забыла, что утром за завтраком у нас встреча…
- А кто собирается пропускать завтрак?
- Тебя спросят о сегодняшнем вечере…
- Бигги, а как же Билл?
"Билл?" - подумал я, пока, покачиваясь, вел Меррилла к раковине; его руки хлопали, словно крылья какой-то слабой, неуклюжей птицы, которая пыталась взлететь.
- А при чем тут Билл? - резко прошептала Бигги.
Правильно! Передайте Биллу, что она сбежала с прыгуном с шестом!
Но ненадежное положение Меррилла у раковины потребовало всего моего внимания. На стеклянной полочке, где находилась зубная паста, стояла подставка для пробирок с растворами веселых расцветок для определения уровня сахара в моче. Овертарф уставился на них точно таким же влюбленным взглядом, каким, как я видел, взирал на яркие бутылки позади стойки бара, и мне пришлось удерживать его локоть, чтобы он не соскользнул в раковину, пока я пытался пристроить его обвислый стручок в специальную кружку для писания - пивную глиняную кружку, украденную им в Вене; он любил ее потому, что у нее имелась крышка и в нее вмещалась почти кварта.
- Все в порядке, Меррилл, - сказал я ему. - Давай, писай. - Но он лишь глазел на подставку с пробирками, как если бы никогда раньше ее не видел.
- Проснись, малыш, - теребил я его. - Ну, давай! Пи-пи. - Но Меррилл только косил взглядом сквозь пробирки на свое смертельно бледное лицо, отражавшееся в зеркале. Через плечо он увидел меня, маячившего за ним, - зловещего типа, который, прижавшись к нему изо всех сил, старался удержать его в вертикальном положении. Он уставился на мое отражение крайне враждебно - он меня, видимо, не знал.
- Отпусти мою пипиську, эй ты, - сказал он отражению.
- Меррилл, заткнись и писай.
- Неужели это все, о чем вы думаете? - прошептала Бигги своим товаркам в коридоре.
- Ну так что нам сказать Биллу? - спросила одна из гарпий. - Знаешь, я не собираюсь врать, если он меня спросит, я все ему скажу.
Я открыл дверь, затем, удерживая Меррилла за талию, пристроил его краник в кружку для писания.
- А почему бы вам не рассказать ему все, даже если он и не спросит? - обратился я к этим крокодилицам.
Затем я закрыл дверь и направил Меррилла снова к раковине. Где-то на полпути он начал мочиться. Резкий смех Бигги, видимо, задел какую-то особо чувствительную его часть, потому что он дернулся, освобождая мой большой палец от зажима крышки и попадая ногой в упавшую кружку. Рванувшись в сторону, он написал мне прямо на колени. Я схватил его у изножья кровати, где он скрючился, продолжая пускать мочу высокой дугой; лицо Меррилла по-детски скривилось от обескураживающей его боли. Я крепко обхватил его, перегнувшись через спинку кровати, и он мягко рухнул на постель, выпустив финальную струю прямо в воздух, потом он отвалился на подушку. Я поставил кружку на пол, обмыл ему лицо, перевернул подушку и накрыл друга тяжелым стеганым одеялом, но он лежал неподвижный, с потухшим взглядом. Я смыл с себя его мочу и, собрав при помощи пипетки остатки ее из кружки, капнул по капле в разные пробирки: в красную, зеленую, голубую и желтую. Затем я сообразил, что не знаю, где таблица цветов. Я понятия не имел, в какой цвет должен измениться красный или какой цвет означает опасность в голубой пробирке, и должен ли зеленый оставаться прозрачным или же стать мутным, и зачем нужен был желтый. Я лишь наблюдал за действиями Меррилла, потому что он всегда приходил в себя в момент, когда надо было интерпретировать цвета. а подошел кровати, где он сейчас, кажется, спал, и как следует шлепнул его по лицу; он сжал зубы, что-то пробормотал и не проснулся, так что я довольно сильно пнул его в живот. Но вышло лишь "чпок"! А Меррилл даже не вздрогнул.
Поэтому мне пришлось рыться в его рюкзаке, пока я не нашел его шприцы, иголки, пузырьки с инсулином для инъекций, пакетики с конфетами, его дешевую трубку и, на самом дне, таблицу цветов. Из нее я узнал, что все в порядке, если красный стал оранжевым, если голубой и зеленый стали одинаковыми и если желтый стал мутно-малиновым; все не в порядке, если красный "слишком быстро" стал мутно-малиновым, или если зеленый и голубой поведут себя по-разному, или если желтый превратится в оранжевый и станет прозрачным.
Но когда я повернулся к подставке с пробирками, цвета уже поменялись, и я сообразил, что не помню, какой из них был каким. Затем я прочитал в таблице, что нужно делать, если вы обнаружили, что ваш сахар опасно высок или же, наоборот, низок. Разумеется, следовало обратиться к доктору.
За дверью в коридоре царила тишина, и я огорчился, что Бигги ушла, пока я тут возился с писькоструйным механизмом Меррилла. Потом я начал беспокоиться о нем, поэтому я посадил его вертикально, подняв за волосы; затем, придерживая ему голову, залепил увесистую пощечину по серой щеке, потом еще одну и еще, пока его глаза не открылись и он не уронил подбородок на грудь. Обращаясь к шкафу или еще какому-то месту за моим плечом, он разразился громким, душераздирающим криком боли.
- Мать твою так! - заорал Меррилл. - Мать твою так, чтоб тебе сдохнуть!
Потом он назвал меня Боггли совершенно нормальным голосом и сказал, что страшно хочет пить. Поэтому я дал ему воды, много воды, и вылил малиновое, сине-зеленое, оранжевое содержимое пробирок в раковину и вымыл остальные пробирки, на случай если он проснется ночью, ни черта не соображая, и решит выпить из них.
Когда я закончил с уборкой, он спал, и поскольку я был зол на него, то я выжал полотенце прямо ему в ухо. Но он даже не шевельнулся. Я вытер ухо, выключил свет и прислушался в темноте к его дыханию, чтобы убедиться, что все в порядке.
Он был для меня величайшей загадкой. Чтобы упорно уничтожающий себя дурак мог оказаться до такой степени неистребимым? И хотя я страшно расстроился из-за потери этой большой девушки, я не перестал любить Меррилла Овертарфа.
- Спокойной ночи, Меррилл, - прошептал я в темноту.
И когда я вышел в коридор и закрыл за собой дверь, он сказал:
- Спасибо тебе, Боггли.
В коридоре, одна-одинешенька, стояла Бигги.
Она застегнула свою парку; на верхнем этаже Тауернхофа отопления не было. Она стояла немного съежившись, переступая с одной ноги на другую, пошаркивая ими; она казалась сердитой и застенчивой одновременно.
- Дай мне посмотреть стихотворение, - сказала она.
- Оно еще не окончено, - ответил я, и она посмотрела на меня с вызовом.
- Тогда закончи его, - потребовала она. - Я подожду… - Подразумевается, что она ждала меня все это время затем, чтобы сказать, что я должен вознаградить ее за это чем-то стоящим.
В моей комнате, находившейся рядом с комнатой Меррилла, она плюхнулась на кровать, как неловкий медведь. Эта поза лишила ее грации. Она ощущала себя слишком большой для этой комнаты и для этой кровати, к тому же ей было холодно; она так и не расстегнула парки и куталась в стеганое одеяло, пока я слонялся вокруг стола, делая вид, будто пишу стихи на клочке бумаги, на котором уже что-то было написано последним постояльцем этой комнаты. Но это было на немецком, поэтому я перечеркнул все, как если бы мне разонравилось написанное.
Меррилл глухо стукался головой о перегораживающую наши комнаты стенку; до нас доносились его приглушенные выкрики.
- О, он не умеет кататься на лыжах, но он ни за что не промахнется своим шестом!
На кровати, не меняя выражения, большая девушка ждала стихотворение. Поэтому я попытался его сочинить.
Она сплошь велюр и мышцы,
Втиснутые в виниловый футляр;
Прикреплены к стремительным лыжам
Ноги ее в пластике,
Мягкие и влажные от пота
Волосы ее под шлемом…
Влажные от пота? Нет, не влажные, подумал я, вспоминая о ней, ожидающей на кровати. Никаких влажных волос!
Лыжницы не похожи на бабочек легких,
Словно фрукт, тяжела и тверда она,
Как у яблока, гладка ее кожа,
И так же прочна. Но
Вся маис и зерно - внутри она.
Ух! Можно ли как-то улучшить плохое стихотворение? У кровати она нашла мой магнитофон, зашуршала катушкой, лаская наушники. Надень их, мысленно приказал я, затем ужаснулся от того, что она может услышать. Без всякого выражения она нажала на кнопки и поменяла катушку. Продолжай стихотворение!
Глянь! Как держит палки она!
Нет, господи боже…
Когда срезает горы она,
Как саквояж, аккуратный и тяжелый, упакованная
Хранящий металло-пластико-кожаные ее
Части, от грации ее веет силой.
И она выглядит такой милой?
Господи, нет.
Но откройте ее, не на холоде.
Расстегните все ремешки, "молнии" и завязки,
распакуйте ее!
Свободные, блуждающие и теплые вещи -
внутри у нее,
Мягкие и круглые вещи - поразительные,
Неизведанные вещи!
Осторожно! Она прокручивает катушку с моей жизнью, погружается в нее, прогоняет назад, останавливает, проигрывает заново. Слушая песенки, грязные истории, разговоры, споры и мертвые языки на моей ленте, она, возможно, решает уйти. Неожиданно она, приглушив звук, вздрогнула. Наконец я понял, какую пленку она прокручивает: Меррилл Овертарф форсирует двигатель своего "Зорн-Витвера-54". Ради всего святого, поторопись со стихотворением, а то будет поздно! Но потом она снимает наушники - дошла ли она до того места, где мы с Мерриллом вспоминаем наш совместный опыт с официанточкой из "Тиергартен-кафе"?
- Дай мне взглянуть на твой опус, - говорит она. "Сплошь мышцы и велюр", она делится одеялом и читает стихотворение, сидя очень прямо: в куртке, штанах, ботинках, завернувшись в одеяло и заполнив собой кровать, словно большой дорожный кофр, с которым вам придется разобраться, прежде чем вы сможете лечь спать. Она прочла серьезно, беззвучно шевеля губами.
- "Вся маис и зерно"? - произнесла она громко, едва ли не с отвращением глядя на поэта. В холодной комнате от ее дыхания поднимался пар.
- Потом вышло лучше, - сказал я, не совсем в этом уверенный. - По крайней мере, не хуже.