* * *
Вместе с первыми теплыми днями пришло в Локти известие о том, что в Иркутске расстреляли "верховного правителя" - Колчака.
По вечерам, собираясь в сельсовете, мужики возбужденно обсуждали эту новость.
- Остался ты, Федот, без главнокомандующего теперь, - пошутил Ракитин.
Артюхин обычно к таким шуткам относился добродушно. Но тут побагровел, закрутил головой, запрыгал вокруг Тихона:
- Чего ты насмехаешься? Чего? Что я служил… Мне и так несладко пришлось… А ты…
И губы у Федота затряслись, как у ребенка, готового заплакать…
- В самом деле, Тихон… Хватит об этом, - заступился за Артюхина Веселов.
- Вот, вот - именно!.. - подхватил Федот. - Определил тоже мне главнокомандующего… Он у меня, командующий этот, тут, в деревне, дома на печке лежит…
Шутил Федот или говорил серьезно, но в прокуренной комнате грохнул хохот. Федот растерялся, потом сообразил, что сказал что-то невпопад, и рассмеялся вместе со всеми.
- Теперь Зеркалова бы так же, - сказал он, когда хохот смолк.
- Ничего, Федот, поймают и Зеркалова, - ответил Веселов.
Когда солнце съело снег и просушило пашни, локтинские мужики проржавевшими плугами ковыряли землю по склонам холмов, вручную из сит и лукошек торопливо засевали ее.
Григорий, глубоко засунув руки в карманы, молчаливо ходил по улицам деревни, смотрел на все какими-то безразличными, отсутствующими глазами.
- Люди пашут, - сказал однажды отец, подрагивая тощей, почти высыпавшейся бороденкой.
Григорий буркнул что-то неразборчивое.
- Так и нам бы… хоть с десятинку… Я-то не могу уж, Гриша… С голоду ведь подохнем.
- А чего мне спину гнуть на пашне? - огрызнулся Григорий. - Вырастишь хлеб, а его отберет Веселов.
Однако через день все же выехал в поле. Кое-как закидал пшеницей вспаханную полосу.
Чуть ли не в последний день сева замешкался на пашне допоздна. Когда стало уже темнеть, пошел в лес за конем. Привычно накинул уздечку, распутал и намеревался уже вскочить на спину лошади, когда из-за деревьев бесшумно вышел человек, негромко и осторожно крикнул:
- Эй!…
Григорий оцепенел. Лошадь, мотнув головой, вырвала у него из рук повод, отошла в сторону и стала щипать траву. Но Григорий даже не пошевелился; широко открыв глаза, он смотрел на стоявшего под деревьями Лопатина, как на пришельца из загробного мира.
Еще перед самым севом в Локтях стало известно, что банда Зеркалова уничтожена. Об этом официально объявил всем Андрей Веселов. Он рассказал, что отец и сын Зеркаловы взяты в плен, осуждены и расстреляны, Лопатин убит во время последнего боя. Григорий не поверил Веселову и спросил как-то у Ракитина:
- Правда, что ли, насчет Зеркаловых?
- На вот, читай. И про Лопатина тут…
Григорий взял смятую, потертую на углах газету, долго читал заметку о ликвидации банды Зеркалова. Молча отдал газету Ракитину, не сказав больше ни слова.
Мысль о том, что Зеркалов жив, что каждую ночь он может появиться на лавочке возле дома, все время камнем давила на плечи. Теперь эта тяжесть свалилась с него.
Беспокоило все время Григория и другое. Только двое знали, что он ночами выслеживал партизан Андрея Веселова, - Терентий Зеркалов и отец. Ну, может, знали еще Гордей Зеркалов да Лопатин. Все они теперь мертвые, в свидетели не годятся. А отец… отец тоже почти мертв…
И вот в пяти шагах перед ним стоит живой Лопатин, грязный, заросший, как зверь. Стоит и настороженно следит за каждым движением Григория, опустив руку в карман. Григорий знал: в кармане наган или нож.
Наконец Григорий проговорил еле слышно:
- Ну чего тебе? Может, есть хочешь? Так я сейчас, у меня осталось там, - и кивнул головой в ту сторону, где стояла одноконная бричка с погруженным в нее плугом и бороной.
Лопатин качнул головой, вынул руку из кармана.
- Не-ет!.. Не голоден. Добрые люди пока и кормят и поят. Иди сюда. Да иди же!
Григорию ничего не оставалось делать, как повиноваться…
Через минуту они сидели на траве, привалившись спинами к могучему сосновому стволу.
- А писали в газетах - убили тебя. А Зеркаловых расстреляли будто, - проговорил Григорий.
- Гордея в самом деле… царство ему небесное, - негромко говорил Лопатин, расчесывая пальцами бороду. - А Терентий сбежал, пока на расстрел вели. Ночь, говорит, больно темная была, помогло. А про меня, выходит, наврали. Правда, саданули меня в последнем бою из винтовки… Валялся где-то без сознания до вечера. Потом слышу: переворачивают с пуза на спину, говорят: "Бандюга Лопатин, отгулялся, сволочь… Зароем утром…" И ушли. А к утру-то я далече уполз… Врать они про нас мастера, - продолжал Лопатин. - А мы еще живем… Терентий приказ тебе дает…
- А?
Лопатин вздрогнул, по привычке рука скользнула вниз, к карману.
- Фу ты, черт! - глухо воскликнул он. - Чего орешь?
- Кто? Я? Я ничего, - пробормотал Григорий. - Разве орал? - Мысли его были где-то далеко.
- Терентий, говорю, приказывает насчет Веселова… Убрать его надо потихоньку, - вдруг сухо и строго сказал Лопатин. - Как сделаешь - твое дело. Терентий сказал: пусть не вздумает Гришка отказываться, пусть, говорит, вспомнит, куда нас отец его водил. Понял?
Григорий хотел крикнуть что есть мочи: "Сволочи! Оставите или нет меня в покое?" Но вместо этого выдавил из себя:
- П-понял… Чего там…
- Ну вот… Мое дело - приказ тебе передать. Потом пришлю надежного человека проверить.
- Ладно, - тем же безразличным голосом проговорил Григорий. Чувствовалось, что говорит он машинально, по-прежнему думая о чем-то своем. Лопатина насторожило это, он поспешно обернулся:
- Чего ладно?
- Ну… сделаю все.
- Вот так. А теперь пойду. Прощай пока.
Лопатин поднялся. Григорий остался сидеть неподвижно. Но едва Лопатин сделал первый шаг, как Григорий метнулся ему вслед, схватил за ноги и резко дернул к себе. Лопатин упал лицом вниз, ломая грудью торчащие в траве прошлогодние сухие дудки и стебли. И в то же мгновение крючковатые, заскорузлые от земли, точно железные, пальцы Григория впились в горло бывшего лавочника.
- Сволочь!.. - прохрипел Григорий в темноте. - Передай приказ лучше самому Гордею… на том свете…
В первую секунду Лопатин сумел перевернуться на спину, легко сбросив с себя в сторону Григория. Но, отлетев, Григорий не выпустил шеи. Сжимая ее, как клещами, он мигом очутился снова верхом на Лопатине. Тот хрипел, обеими руками пытался оторвать пальцы от своего горла. Поняв, что это ему не под силу, стал шарить у себя по карманам, выхватил нож и, почти не размахиваясь, ткнул им Григория в бок…
Но удар получился слабым. Лопатин уже почти задохнулся. Силы оставили его. Нож только скользнул по ребрам Бородина, не причинив ему особого вреда.
Страшная сила рук на этот раз пригодилась Григорию.
Домой Григорий вернулся далеко за полночь. Отпряг коня, зашел в свою комнату, снял рубаху, немного окровавленную, бросил ее под кровать и лег в постель. Рана в боку уже не чувствовалась. Но забылся сном только перед рассветом… И сейчас же приснилось, что в комнату кто-то вошел и полез под кровать. Григорий откинул одеяло, рывком поднялся и сел на постели.
На улице был давно день, в окна лился желтоватый солнечный свет.
В комнате стоял отец, ковыряя костылем выволоченную из-под кровати, перепачканную болотной тиной и кровью одежду Григория.
- Ты!.. Чего ты? - испуганно крикнул Григорий.
- Ничего, сынок… Кончил, что ли, посев?
Григорий в первую минуту ничего не мог ответить.
Уж слишком неожиданно прозвучал голос отца, как-то мягко, задумчиво, даже с нежностью.
- Ну… кончил, - наконец сказал Григорий растерянно.
- А это? - прежним голосом спросил его отец, тыкая костылем в одежду. - Откуда, думаю, опять болотом воняет в доме? Ишь все в земле перемазано. Смотрю - и впрямь ты не зря погрозился отцу недавно. Кости, что ль, откапывал цыганские? Куда понесешь их теперь? К Веселову?
- Замолчи ты! - громко вскрикнул Григорий, соскочил с кровати, ногой запихнул одежду на прежнее место и повернулся к отцу. - Какие кости я откапывал, чего плетешь?
- Ну, может, не откапывал… Может, наоборот, закапывал кого, тебе не впервой… Откуда кровь-то на пиджаке? И смотри-ка… На рубахе вон? Говори! - Старик поднял костыль, чуть не ткнув в бок Григория.
Григорий прикрыл локтем пораненное место. Петр усмехнулся, сел на табурет, поставил костыль между ног и положил на него обе руки.
- Ты, Гришуха, подлюга все-таки, - с обидой в голосе сказал Петр Бородин. - Кому грозил-то? Отцу… Не испугался я. Ведь мне и так помирать теперь… Но не прощу тебе обиды той, не прощу, дьявол, до самой смерти!!
И вдруг заплакал скупыми старческими слезами, вытирая их маленьким, сморщенным и сухим кулаком.
- Ведь я для кого старался? Кто думал, что оно так вот все… перевернется? А ты - отблагодарил батьку!.. А ежели я кой-чего расскажу про тебя? Ведь раздавит тебя Андрюха, как вошь на гребешке… Пиджак-то сгноил тогда…
Григорий сидел на кровати, вцепившись руками в край перины. Он был готов кинуться на отца, как бросился вчера на Лопатина, вцепиться в отцовское горло. И, может быть, сделал бы это, если бы отец сказал еще слово.
Но старик ничего не говорил, только смотрел на сына ненавидящими глазами.
2
В лесах, вокруг Локтей, на старых пожарищах, поросших высокими травами, на прогреваемых солнцем щетинистых увалах водится много лисиц. В поисках пищи они часто забредают в село, неслышно подкрадываются к курятникам.
Учуяв хищницу, налетают на нее собаки. Лисица бросается в спасительный лес, скатывается в нору, забивается в самый дальний угол, прижимается к земляным стенам дрожащим телом, пугливо поводя в темноте зеленоватыми глазами. Лежит в норе долго, иногда день, два, три… Потом осторожно, на брюхе, подползает к отверстию, нюхает воздух, осматривается по сторонам. И если не заметит опасности, выскакивает наружу и ныряет в чащобу.
Примерно так же вел себя Григорий Бородин. После разговора с отцом несколько дней не выходил из дому, настороженно следя за каждым его движением.
Старик разгадал его мысли, презрительно усмехнулся:
- Ладно, не бойся. Не выдам.
Странная, казалось Григорию, настала жизнь. Все вроде было по-старому. Весной мужики, как и в прошлые годы, ползали по склонам холмов за деревней, распахивали не совсем еще просохшие лопатинские и зеркаловские земли. Но, обмолотив урожай, везли зерно не в хозяйские амбары, а всяк себе. Это было необычным. Казалось: вот-вот явятся те, кому принадлежат земли, станут разъезжать от дома к дому, выгребая из глубоких дощатых сусеков звенящую, старательно провеянную пшеницу. Поднимется крик, вой, плач…
Но Григорий знал: уж кто-кто, а Лопатин-то не вернется…
Всю зиму выли свирепые метели. От мороза трещали стены домов, звенели под ветром жесткие, как железные прутья, ветви деревьев.
В сельсовете по вечерам собирались локтинские мужики, толковали о полыхавшей где-то войне.
- Ведь год назад свернули Колчаку голову… - высказывались мужики. - А война-то идет да идет…
- У нас Павел вон Туманов воюет, еще и другие… Может, кого в живых уже нет…
- Ты разъясни нам, Андрей, что и как. И когда оно все кончится?
Веселов тер ладонью чисто выбритый подбородок, прикуривая от стоящей на столе лампы толстую самокрутку, рассказывал:
- Колчаку свернули голову, верно… Да если в один Колчак был на свете! Много их, колчаков таких, много врагов у трудящегося народа… Недавно, в начале нынешней зимы, в Крыму придавили тамошнего Колчака, Врангеля по фамилии…
- Насмерть? - спросил кто-то из угла, куда не доставал слабый свет керосиновой лампы.
- Нет, убежать за море успел, гад, - ответил Андрей. - Кроме того, разные страны войска посылали против нас. Ну, знаете, говорил я вам, что перемололи мы их, остатки выперли обратно. Сейчас вот японцы еще цепляются за Дальний Восток. Но, по всему видать, уберутся скоро восвояси… Тогда, должно, и война кончится…
- Эх, скорей бы… Да еще хлебушек изымать перестали бы - как зажить можно! Ведь нынешний год опять, Андрей, выгребешь все у нас?
- Не все, а излишки, - строго поправил Веселов. И добавил сурово: - Коль понадобится - выгребу.
- Да мы понимаем, чего там…
Но однажды, уж в марте, Веселов сам созвал в сельсовет народ и, оглядев всех, объявил радостно и торжественно:
- Вот что… Нынче излишки хлеба изымать не буду! - и потряс зажатой в кулаке газетой. - Продразверстка заменена продналогом.
- И тот прод, и этот прод… Какая нам разница, - раздалось сразу несколько голосов.
- Чудаки вы, ей-богу, - воскликнул Веселов. - А ну, поближе к столу, сейчас объясню все…
Весной мужики запахали не только все зеркаловские и лопатинские земли, но захватили добрую половину и бородинских полей.
Перед севом вернулся в Локти Павел Туманов, мужик высоченного роста, широкоскулый, лобастый, с глазами навыкате.
Несмотря на неприветливое выражение лица и молчаливость, это был добродушный и покладистый человек.
Туманов посеял рядом с Григорием, на его земле. Бородин поглядывал на Павла косо, но прогнать его не решался.
Григорий знал, что Туманов воевал под Перекопом с Врангелем, и спросил как-то, что это за Врангель. Павел коротко ответил:
- Врангель - барон, вроде вашего адмирала Колчака.
- А-а!.. - ответил Григорий и про себя подумал: "Нашего? Жена твоя была нашей, это точно…"
Однажды Туманов сказал Бородину:
- У тебя, Григорий, пашня урожайнее, потому под самым склоном. А моя земля истощенная какая то… Как бы нам распределиться, чтоб одинаковые пашни были, а?
Григорий слушал и чувствовал, что может не сдержаться, ударить Павла. "Твоя, значит, земля? - думал он, отворачиваясь от ставшего давно ненавистным крупного лица Туманова. - Черт, зря тебя под Перекопом этим… не закопали…"
Однако ничего не ответил Туманову, продолжал пахать под склоном.
Григорий стал еще более молчаливым, замкнутым, ходил по деревне словно с зашитыми в карманы руками, посматривал на мир прищуренными, ничего не выражающими глазами.
Он ни с кем не разговаривал, и его никто не трогал. Веселов, маленький, коренастый, крепкий, при случайных встречах бросал взгляд на Григория и тоже не трогал - забыл, что ли? Нет, не забыл. Иначе не обжигал бы Григория так его взгляд, не заставлял ежиться.
Спокойно, не торопясь, проходила иногда мимо дома Бородиных Дуняша Веселова. Григорий смотрел на нее из окна и чувствовал: всплывает, поднимается, как вода во время прибоя, давняя, застаревшая злость на весь мир.
Вместе с тем в сердце, в самой глубине его, шевелилось что-то живое, похожее на прежнее чувство к Дуняше, однако прорваться наружу не могло, быстро утихало, оседало на самое дно, как мелкий песок, поднятый в стоячей воде речушки брошенным туда камнем. Дуняшка исчезала, а Григорий все стоял у окна, бездумно смотрел на улицу. Вдоль нее ветер мел опавшие сухие листья тополей, крутил их под заборами, под окнами почерневших от старости бревенчатых изб.
Часто спешила куда-то мимо дома Бородиных и Анна Туманова. Она тоже шла прямо.
"Ишь стерва… И эта выпрямилась… - думал Григорий, морщась, как от зубной боли. - Рассказать бы мужу, как жила без него… А то литовкой замахиваться…"
Это было несколько недель назад, когда убирали хлеб. Вечером, перед концом работы, Анна сказала что-то мужу, взяла косу и пошла в лес, намереваясь накосить две-три охапки травы на ночь лошаденке. Григорий, прихватив уздечку, отправился туда же, будто бы ловить коня.
Увидев меж деревьев Григория, Анна тотчас перестала косить, спокойно, выжидающе обернулась к нему. И в этом повороте, в узковатых глазах, устремленных на него, было что-то предостерегающее. Всегда покорная, податливая, стояла она сейчас на выкошенной сыроватой земле прямо и твердо, плотно сжав сухие, крепкие губы.
Григорий все-таки попытался изобразить на своем лице улыбку и шагнул к ней, проговорив:
- Ну, ну, Анна, чего ты?!
Она не отступила, только приподняла косу и промолвила:
- Иди себе…
Усмехаясь, Григорий спросил:
- Или мужа боишься? Раньше-то, помнится, смелее была.
- Раньше есть нечего было. А ты пользовался нищетой нашей, паразит.
Григорий потоптался среди высокой, начинающей сохнуть уже лесной травы. Анна снова подняла косу:
- Уходи лучше от греха…
… И вот, провожая ее из окна взглядом, он думал, что хорошо бы рассказать Павлу Туманову о том, как жила Анна без него. Но сам же понимал, что думает об этом зря, что не осмелится, побоится рассказать.
Скоро в Локтях пошли разговоры об организации коммуны. Григорий опять несколько раз видел в селе бывшего ссыльного Федора Семенова и думал: "Начальство, видать, теперь. Вишь, Андрюха вьюном вьется…"
Больше всех бегал по селу заполошный Федот Артюхин, останавливал каждого встречного, кричал чуть ли не в самое ухо:
- Слыхал, Андрей коммуну делает, а? Как ты? Я думаю - вступить безоговорочно. И Семенов Федот советует. А? Они же партийцы с Андреем, эти… большаки. Уж худого не присоветуют. Всем миром, значит, пахать и сеять будем…
- Пахать-то - миром, да не пойдем ли по миру? - отвечали иные.
Тогда Федот сердился, доказывал:
- Все-таки Советская власть, брат, коммуны эти того… не зря. Понимать надо.
Степан Алабугин говорил более определенно и убедительно:
- Мне, безлошадному, совсем трудно. Помогает, конечно, Андрей сколь может… А в коммуне и я всегда с хлебом буду. Не-ет, я за большаками пойду…
Григорий, по своему обыкновению, прислушивался к таким разговорам, но никогда не ввязывался в них. Он видел, что за "большаками" идет не только его бывший работник, но почти вся деревня. Значит, ему не по пути с ними.
В горнице на кровати валялся теперь старый и дряблый, как прошлогодняя картофелина, отец. Слег он от болезни ли, от старости, или еще от чего - Григорий не знал. Он был рад, что отец лежит пластом. Уходя из дома, запирал двери горницы на ключ и клал его в карман.
Утрами, негромко покряхтывая и охая, старик сползал с кровати, пошатываясь, шлепал к лавке у стены, неслышно опускался на нее. Отдышавшись, толкал створки окна прозрачно-восковой, дрожащей рукой. Григорий бросал на отца обеспокоенные, тревожные взгляды. Однажды заметил угрюмо:
- Простудишься у окна-то. Отошел бы…
- Подышать хоть земной свежестью…
Старик долго кашлял, дергаясь высохшим, невесомым телом. Потом повернул к сыну слезящиеся глаза.
- Не бойсь, не выпрыгну… Мне и в дверь-то теперь не выползти… Так что зря замыкаешь… тюремщик.
Григорий поднял голову, дернул губой, отвернулся.
- Не вороти морду. Правда зенки колет, что ли?
- Какой я тебе тюремщик? - проговорил Григорий все тем же голосом.
- Именно что… На дверь замок повесить можно. А вот на язык - как? Ты подумай, сынок, - желчно добавил старик.