4
"Камень с годами обрастает мхом, человек - умом да добром". Григорий часто вспоминал эту пословицу отца, усмехаясь, думал: "Ума и дурак прикопить может. А насчет добра - ошибся ты, батя. Да и на черта ли оно, теперь, добро, если нельзя, как раньше, пользоваться им?"
И еще вспоминался Григорию хриплый голос: "Каждый живет по своей линии, топчет свои тропинки…" Какую ему, Григорию, выбрать сейчас линию, какую топтать тропинку? Не в коммуну ли?
И опять усмехнулся Григорий. Но улыбка выходила какой-то жалкой, растерянной. Стиснув зубы, он спускался из горницы вниз и срывал зло на Аниске, встречавшей его настороженными, как у лесной козы, глазами.
- Чего уставилась? Собирай завтракать. Да потуши ты свои глазищи!
Однако потом смутно всплывала у него откуда-то мысль: "Зря ведь накричал на нее. Дом содержит в чистоте, ничего, старается… За коровой ходит, как положено. Из нее хозяйка бы вроде вышла…" Всплывала - и тотчас исчезала. Была эта мысль похожа на воздушный пузырек, поднимающийся со дна неглубокого водоема. Пока поднимается, виден человеку прозрачный хрустальный шарик. Но, достигнув поверхности, моментально лопается - и нет ничего.
Занимались и медленно, как бы нехотя, гасли летние дни. Зимой время шло быстрее. Дни были короче, и Григорию казалось, торопливо мелькали они один за другим, будто надоели им до смерти морозы и вьюги, и спешат они к заблудившейся где-то весне.
Время шло, а в душе у Григория постоянно жило одно и то же чувство холодной, пугающей своей чернотой пустоты. Оно появилось впервые в тот день, когда вышел он на улицу после изгнания из села колчаковцев, да так и осталось в душе, как глубоко засаженная заноза. Иногда с горечью думал Григорий о себе: "Живу, а зачем живу? Нет у меня на земле ни одного близкого человека. Даже Аниска - ведь должна бы уж привыкнуть! - и та, если подойдешь, смотрит, как хорек из капкана. Прикрикнешь - спрячет торопливо глаза, покорится. А чуть тронь руками - рванется, пожалуй, оставит в капкане кусок мяса, а уйдет…"
Об Аниске Григорий думал все чаще и чаще. Каждый человек - загадка. Аниска - особенно. Ведь в самом деле уйдет, если что… Но почему же она боится его окриков?
И отвечал себе: "Сырая палка - в дугу гнется. Трещит, а гнется. Но перегни чуть-чуть - сломается. Так и человек…"
Однажды, уже осенью, он поехал за соломой. Возвращался поздно. От одиноких деревьев, забредших на пахотные земли, тянулись черные тени, похожие издали на длинные зияющие пропасти. Из леса, закрывавшего деревню, а может, из этих трещин в земле, тек холодок, наплывал запах свежей, только что развороченной плугами под озимый сев земли.
Неожиданно заднее колесо слетело с оси, покатилось в сторону. Когда выпала чека - Григорий не заметил. Тяжелый воз чуть не перевернулся.
Выругавшись вполголоса, Григорий спрыгнул на землю. Поднял колесо, пошел по следу отыскивать чеку. Она валялась недалеко, метрах в двадцати. Вернувшись, попробовал плечом приподнять накренившийся воз, надеть колесо. Но сил не хватало. Он опять выругался, сдвинул на затылок потертый картуз, сплюнул, отошел в сторону и стал думать, что же ему делать.
В деревне лаяли собаки, визгливо кричала какая-то женщина, плакал ребенок. Григорию казалось, что все звуки сначала долго плутали в черном сыром лесу и уже потом, обессиленные и отсыревшие, долетали к нему.
Где-то застучала бричка, и скоро пароконная подвода вынырнула из леса. Григорий поднял голову, но тотчас опустил ее, отвернулся. В бричке, помахивая кнутом, стоял Тихон Ракитин.
- Здорово! - крикнул Тихон. - Что ты - ни взад, ни вперед? И другим дорогу загородил…
- Что я загородил, объезжай стороной. - На приветствие Григорий не ответил.
Тихон Ракитин, пыльный, красный, с лицом, будто торопливо высеченным из ноздреватого кирпича, слез с брички, обошел вокруг накренившегося воза.
- А ну-ка, бери колесо… Не зевай только…
Наклонившись, Тихон подлез под воз. Лицо его из
красного медленно превращалось в темно-багровое, согнутые ноги мелко задрожали. Когда ось приподнялась над землей, Григорий тотчас надел колесо.
- Ну, вот и все… - Тихон Ракитин рукавом когда-то черного, а теперь грязновато-серого пиджака вытер со лба испарину, выступившую от напряжения, и добавил:
- Хотя помогать-то тебе не следовало.
Григорий и на это ничего не ответил, молча вставлял чеку.
- Ну, иди, что ли, закурим, - проговорил снова Ракитин, усаживаясь на краю канавы, размытой талыми водами.
Григорий нехотя подошел, взял из заскорузлых, плохо гнущихся пальцев Тихона кисет.
- Ну и силища у тебя, - промолвил Григорий, кивая на свой воз.
- Ничего, есть пока, - согласился Тихон. - Урожай обмолотил?
- Обмолотил помаленьку.
- Почем с десятины взял?
- Какая у меня десятина? - усмехнулся Григорий. - Загона полтора всего запахиваю. Может, пудов восемь-десять всего собрал. Тут не разживешься. У меня и земля-то в низине. Попрела пшеница во время дождей. Нынче самый хлеб на высоких местах.
Григорий говорил и сам удивлялся. Если бы час назад ему сказали, что он будет когда-нибудь сидеть вот так с Тихоном Ракитиным, покуривать как ни в чем не бывало и говорить с ним о хозяйственных делах, он бы только усмехнулся. Однако сидел вот, говорил. А не его ли отшвырнул когда-то Ракитин от двери Веселова, не он ли, Григорий, замахнулся тогда ножом, готовый всадить его в грудь Тихону по самую рукоятку?! И всадил бы, если бы спокойно не подошла к нему теплая, пахнущая еще сном Дуняшка и не отобрала нож.
Эта мысль мелькнула как-то неожиданно. За что же бить его, Ракитина? Вот он сидит рядом, покуривает… Может, не надо сторониться его, избегать людей? Не лучше ли держаться поближе к ним? Протоптать к ним… или рядом с ними свою тропинку? Они, конечно, не пустят к себе, если узнают, куда ходил, кого искал в лесу, в Гнилом болоте, несколько лет назад. Да как узнают теперь?
- Так, значит, пудов восемь собрал, - услышал Григорий и вздрогнул. Мысли его оборвались. Тихон, освещенный последними неяркими лучами солнца, сидел неподвижно, казалось, задремал.
- Ну, может, говорю, десять будет. Не вешал, - отозвался Григорий.
- А нам в коммуне пудов по двадцать на душу придется, наверно. Еще не распределяли.
Григорий помолчал, сунул окурок под каблук сапога, раздавил его.
- У вас земли общие. В низине - попрело, на взлобке - уродило. Лошадей опять же много у вас. А я что на одной кляче сделаю?
- Соображаешь… Артелью озеро вычерпать под силу. Один попробуй… Не-ет, одному плохо… А если друг за друга держаться - ничего, можно еще…
Солнце, глянув последний раз из-под кровавого козырька наплывающих на землю туч, скрылось.
Григорий проводил его взглядом и стал негромко, медленно ронять слова:
- Жить… конечно, везде и всяко… можно. Кот живет, и пес живет… Одному жрать в посуде дают, другому - в грязь бросают… - Помедлил и добавил: - И опять же один наелся - на горячую печь. А другой на морозе блох из шкуры вытрясает… Да и понятия у каждого разные: одному блины нравятся, другому оладьи… Кому что…
- Кому что - это верно. Но вот ты… скажи-ка, ну, кто ты есть на земле? - повернулся к нему Тихон. Григорий выжидал, не отвечая. - Кулак?
- Вам видней…
- Батька твой, правда, начал вроде влезать на мужицкую шею… - будто сам с собой рассуждал Ракитин. - Помер вовремя - его счастье. Да и твое, пожалуй…
- Ну?
- А ты, Григорий, не жалей его.
- Отец все-таки…
- Ну, жалей, ладно, - согласился Тихон. - А тропинкой его не ходи. Зачем вон батрачку завел?..
- Что?!
- А то как же? Аниска-то кто у тебя?
- Ну, живет… кормится… Полы когда смоет… Так что же? В поле же не заставляю ее работать. Один все… Один да один!
- Полы смоет? Да она же на тебя спину гнет день и ночь!
- Пусть уходит. Не держу.
- Или ты взаправду не понимаешь, или… - Тихон вздохнул, развел руками.
Бородин поднялся. Встал и Тихон.
- Вот, говоришь, восемь пудов пшеницы собрал. А жить - год до нового урожая. Не хватит. Как же дальше? Так что ты… прибивайся к нам. Тебе выгоднее, и нам польза будет.
- Какая с меня польза?
- У тебя инвентаря крестьянского сколь в завозне стоит без дела. Сам же говоришь - одному не подняться. А нам бы в хозяйстве оно сейчас очень к месту.
- Ишь ты, хитер!
- А что? Я тебе обо всем по-простому, как оно мне самому понимается. Старого зла не будем помнить, если нового не сделаешь. Ты подумай, прикинь, где тебе самому больше с руки - единолично или в коммуне…
Они пошли к своим бричкам. Григорий подобрал вожжи и обернулся:
- За помощь спасибо. А насчет коммуны зря разговор завел. Не дорога мне с вами… Ну, прощай, темнеет уже…
- Будь здоров, Григорий. Дело твое. А насчет Аниски я тебе не шутя сказал. Батрачка. Факт!
Приехав домой, Григорий принялся сметывать солому на крышу поветей. Из дверей дома выскочила Аниска, повязывая на ходу черный платок, взяла во дворе вилы и полезла на крышу. Григорий долго и пристально смотрел на нее.
- Что ты?! Кидай, укладывать буду, - удивленно проговорила Аниска.
- Иди отсюда! Сам сметаю. Приготовь ужин, - тихо ответил Григорий.
Ничего не понимая, Аниска слезла с поветей, прошла по двору, обернулась, постояла и юркнула в темный проем открытых дверей.
Несколько дней Григорий ходил по комнатам мрачнее обычного. Часто Аниска чувствовала на себе его цепкий взгляд. Вечером рано спускалась вниз, закидывала дверь на тяжелый кованый крючок. Потихоньку собрала пожитки, связала их в узелок, проверила и смазала затвор на оконном переплете. Если что - соображала она - вот эдак, в окно, и уйду…
Но дни шли - Григорий относился к ней по-прежнему. Понемногу Аниска успокоилась.
Знал Григорий: тронь только ее - и останется он снова один. Пугало его не то, что некому будет тогда мыть полы, стирать белье, готовить обеды, - нет! Слишком хорошо помнил Бородин те дни, когда умер отец, ушла бабка-стряпуха и он ходил как неприкаянный по гулким, нахолодавшим комнатам, слушал ночами, как зловеще воет, насмехаясь над ним, ветер в трубе. В те дни и понял Григорий: нет ничего страшнее одиночества.
Не забывались и слова Тихона Ракитина. Как-то после завтрака, поглядывая на Аниску, Григорий неожиданно спросил:
- Ты вчера вечером где была? Не к Андрею ли… за советом бегала?
- Я-то? - растерялась девушка. - Ты откуда узнал? За каким советом?
- Узнал, стало быть… Не в коммуну ли хочешь вступить?..
Аниска вдруг откинула голову, и Григорий увидел, как в ее быстрых синих глазах дрогнули и зажглись упрямые искорки.
- Тебе что? Может, и вступлю.. Я сама себе хозяйка…
"Вот, вот… "сама себе хозяйка", - зло подумал Бородин.
Никогда Аниска не говорила так. Григорий чувствовал, что сейчас он, если захочет, сможет еще потушить в ее глазах не успевшие разгореться искорки. Стоит только построже прикрикнуть на нее… Сможет и в другой раз, и в третий, может быть.. А потом? Видно, пришло время действовать по другому, чтобы удержать Аниску возле себя.
- Значит, не нравится тебе у меня? - спокойно спросил Григорий. - Трудно, что ли? - Она не ответила, вышла из комнаты.
Недели через две выпал снег. Григорий наладил сани и с обеда выехал за сеном. Вернулся вечером, молча снял внизу полушубок, поднялся наверх. Через некоторое время крикнул:
- Аниска! Иди-ка сюда…
- Чего тебе? - спросила Аниска.
Он сидел на кровати босой, в нижней рубахе.
- Мне-то? Ты вот что скажи… Люди звонят, что батрачка ты у меня будто…
- А то кто же! - Аниска стояла вполоборота к нему, недоверчивая, поглядывая чуть исподлобья. - Все за кофту с юбкой отрабатываю.
- Так… Ну, а почему не уйдешь? Я не держу.
Григорий встал, прошлепал из конца в конец комнаты.
- Что ж… И уйду, пожалуй, скоро… Теперь-то есть куда мне идти. - Девушка опустила на мгновение голову, но тут же быстро подняла ее, услышав щелчок дверного замка.
Григорий стоял у двери и закрывал ее на ключ.
- Вот что, Аниска, скажу тебе, - проговорил он, медленно подходя к ней. - Давно я присматриваюсь к тебе.
Девушка сорвалась с места, с разбегу стукнулась в дверь, точно птица в оконное стекло, тяжело дыша, обернулась, на мгновение припала к ней спиной. Глаза ее метались с предмета на предмет.
- Ты не дури, послушай, - нахмурил брови Григорий, опять шагнул к ней. Она проскользнула сквозь его руки, подскочила к столу, схватила тяжелый кухонный нож, хрипло крикнула:
- Не подходи!..
- Та-ак… - Григорий остановился на секунду и вдруг рявкнул что было силы: - Брось нож! Брось, говорю!! Задушу сейчас своими руками!
И в Аниске что-то сломалось, она съежилась, мелко задрожала, выронила нож. Ей почудилось, что она, маленькая, напуганная и озябшая, стоит не в комнате, а у ворот дома, просит милостыню, смотрит на Григория и со страхом ждет: даст или натравит собак?
Но ни того, ни другого не случилось. Вместо лая собак она услышала глухой голос, казалось, Григорий говорил где-то за стенкой:
- Дура… Я по-хорошему хочу с тобой… Мне хозяйка нужна. Хозяйка. Поняла?
Потом кто-то властно взял ее за плечи и повел куда-то…
* * *
Утром Григорий проснулся поздно, сел в постели, откинул одеяло. Сжавшееся в комочек, маленькое, полуобнаженное Анискино тело вздрогнуло. Она медленно-медленно повернула голову. Григорий увидел ее глаза - огромные, мутные… и по-детски обиженные…
Аниска трудно глотнула слюну и стала, не мигая, смотреть в потолок. Тогда Григорий понял, что она не закрывала глаз всю ночь, что она ничего не видит сейчас. И что-то похожее на жалость шевельнулось в его сердце. Он прикрыл одеялом ее словно раздавленное тело и проговорил, отвернувшись:
- Ну, чего там… Вставай, коровенку надо прибрать. Не батрачка теперь.
Аниска по-прежнему не произносила ни слова, не шевелилась.
- По-хорошему-то - в церковь бы надо… А теперь в сельсовет придется… Будем жить по-новому, необвенчанные…
Григорий говорил тихо, прислушиваясь к своим словам, напряженно пытаясь что-то вспомнить. И вспомнил: сначала - как бежал от Андрея, пригибаясь к земле, потом - как Андрей хлестал его, распростертого на траве, плетью и, наконец, - как единственный раз в жизни целовал Дуняшку, прижимая к себе ее сильное, бьющееся в его руках тело…
Но эти воспоминания вызвали у него все ту же тяжелую злость на самого себя. Она искала выхода, как пар в котле. Григорий резко встал с кровати, сдернул с Аниски одеяло и крикнул:
- Кому говорю - вставай!.. Ну!..
На скулах Григория ходили крупные желваки. Кожа была натянута так крепко, что посинела и, казалось, вот-вот порвется…
Глава вторая
1
Один за другим, как волны Алакуля, катились дни, месяцы, годы. Катились, не задевая Григория, будто обходили его стороной. Он даже не старел, только поперек узкого маленького лба прорезались и прочно залегли две морщины, придавая и без того неприветливому лицу хмурое, вечно недовольное выражение. В плечах Бородин немного раздался, сделался кряжистее, будто крепче, но вместе с тем и ниже ростом.
Жизнь с Аниской у него долго не налаживалась С того дня, когда он позвал ее к себе наверх, она с месяц почти не разговаривала. Сначала Бородина бесило это молчание, а потом не на шутку испугало. "Господи, не зашелся ли разум у нее?" - думал он и стал настойчиво повторять каждый день одно и то же…
- Пойдем, что ли, в сельсовет… Я же сказал тебе тогда - по-хорошему я. Одевайся, пойдем… чтоб все… по закону было у нас.
Он старался придать своему голосу мягкость, теплоту, но это у него не получалось.
Аниска отвечала коротко: "Не хочу", - и отворачивалась. Потом ничего не отвечала. А однажды заплакала и молча стала одеваться… Григорий засуетился вокруг Аниски и даже помог застегнуть ей пуговицы на пальтишке. И это было, пожалуй, единственным проявлением его нежности к жене за всю жизнь…
Однако и придя из сельсовета, Аниска по-прежнему не раскрывала рта. По комнатам ходила торопливо и бесшумно, прятала глаза от света за длинными густыми ресницами. Что в них было, в ее глазах, Григорий не знал.
- Что же, так и будешь молчать всю жизнь? - спрашивал он иногда, теряя терпение.
- О чем мне говорить?
- Ну хоть - довольна или недовольна? Может, обратно в землянку тянет?
Аниска чуть заметно пожимала плечами и старалась уйти из комнаты.
И это движение плеч больше всего раздражало Григория. Но он сдерживался. Сдерживался неделю, другую…
А позже до конца узнала Аниска, что значит быть женой Григория Бородина. Целыми днями гонял и гонял он ее по комнатам, по двору, заставляя по нескольку раз в день чистить и без того уж чистый коровник, разметать сугробы у крыльца, колоть березовые дрова.
- Ну, чего расселась?! - гремел он, едва Аниска опускалась от изнеможения на табурет. - Работы пoлон дом. - И каждый раз повторял неизменно: - Теперь не батрачка, чай, - хозяйка…
Ночью, лежа в постели, не прикасаясь к Аниске, чувствовал, как мелко дрожит ее маленькое тело, догадывался, что она плачет, и, понимая все-таки, что зря издевается над ней, стискивая до ломоты зубы, выталкивал сквозь них:
- Не реви, корова… Не вой, говорю! На помойке родилась, теперь по-людски живешь, на мягкой постели спишь, на чистом столе ешь…
Знал, даже чувствовал, что слова его жгут Анискину душу, шаркают по ней острой теркой. Но радовался, что из-под терки брызжет кровь. Все-таки не один он страдает.
- Уйду я от тебя, - сказала однажды Аниска сквозь слезы. И потом всю жизнь жалела об этих неосторожно вырвавшихся словах.
Несколько секунд Григорий лежал неподвижно, будто не слышал того, что сказала Аниска, или пропустил ее слова мимо ушей. Но вдруг сильным толчком выбросил ее из кровати. Худое тело ее отлетело далеко в сторону, прокатилось по полу и неслышно ударилось о массивные дубовые ножки стола. Не сообразив еще толком, что же произошло, не чувствуя даже боли, она попыталась встать, приподнялась на колени… Но в это время подскочивший Григорий пнул ее голой ногой в лицо. Мотнув головой, она упала на пол и больше уж ничего не помнила…
Сколько дней пролежала в беспамятстве - Аниска не знала. Когда очнулась, первое, что увидела, - склонившееся над ней лицо Григория.
- Ожила? - спросил он, усмехаясь.
- Болит голова и… тело все, - пожаловалась Аниска и вдруг вздрогнула, будто только что разглядела того, кто склонился над ней, сделала попытку приподняться, зашептала быстро: - А уйти - уйду… Расскажу всем… и Веселову, как ты меня…
Аниска говорила торопливо, словно боялась, что не успеет всего высказать. И точно: на полуслове оборвала, обмякла, закрыла глаза… Когда открыла их, Григорий все так же смотрел на нее, усмехаясь.
- Ну, ну, выздоравливай… А потом посмотрим… - спокойно промолвил он.
И эту зловещую усмешку Аниска запомнила надолго.