Она, может, и забыла бы ее. Но когда выздоровела и стала передвигаться по комнате на не окрепших еще ногах, Григорий окликнул ее:
- Поди-ка сюда…
Аниска обернулась и обомлела: Григорий смотрел на нее с точно такой же усмешкой.
Видя, что жена не двигается, Григорий сам подошел к ней. И по мере того как подходил, усмешка таяла на лице Бородина, глаза наливались тусклым, свинцовым блеском. Не успела Аниска прийти в себя, как Григорий схватил ее обеими руками за горло и стал душить. Аниска несколько раз дернулась, задохнулась, и ноги ее подкосились. Только тогда Григорий немного ослабил пальцы, встряхнул Аниску, не выпуская из рук ее горла.
Секунд десять они молча смотрели друг на друга. Аниска - глазами, полными великого, не осознанного еще страха, а Григорий - злыми, прищуренными, пронизывающими насквозь.
Наконец Григорий разжал губы:
- Ты знай: задушу, как курицу, одной рукой, если вздумаешь…
На этот раз Григорий говорил тихо, не повышая голоса. Аниска не улавливала в нем ни злости, ни волнения, ни угрозы. Но именно потому, что голос звучал неторопливо, спокойно, поняла: задушит. Вот так же спокойно, не торопясь, как сейчас говорит.
Григорий отшвырнул жену к стене и грузно зашагал по комнате. У Аниски не было уже сил ни подняться, ни закричать. Сжавшись в комочек, она смотрела на его ноги, обутые теперь в тяжелые, пахнущие дегтем юфтевые сапоги. Губы ее по-детски дрожали, Григорий подошел почти вплотную к ней и остановился. Аниска, ожидая пинка в лицо, отстранилась, прикрыла голову локтем. Но Григорий только вымолвил:
- Не бойся, сейчас не трону… Подохнешь еще. А позже - все сполна получишь…
И Аниска получила.
Бил он ее часто, по поводу и без повода. Опоздает ли чуть с обедом, подаст ли мужу по ошибке не то, что просил, - за все Григорий бил жену смертным боем, будто поставил перед собой цель - живьем загнать ее в могилу.
Однажды Веселов, обычно не разговаривавший с Григорием, остановил его на улице:
- Вот что, Григорий… Зачем же над женой измываешься?
Бородин, стоя вполоборота к Андрею, вынул руки из карманов, внимательно осмотрел их зачем-то со всех сторон. А потом, не поворачивая головы, взглянул на Веселова, проговорил осторожно:
- Ну, чего в семье не бывает… Баба же, прикрикнешь в сердцах когда… Она уж и жаловаться побежала тебе…
- Никто мне не жаловался пока. Сам я не раз слышал ее вой, проходя мимо твоего дома…
- А может, она от радости плачет, - уже смелее огрызнулся Бородин.
- Ты брось, Григорий… У Аниски синяки не сходят с лица… Идет по улице - ветер шатает…
- Шатает, говоришь? - зло и угрюмо заговорил Григорий. - А тебе что за дело? Ты чего нос свой суешь в чужую семью?
- Ощетинился! Я же по-человечески с тобой, - попробовал возразить Веселов, но Григорий не стал его слушать.
- Суй свой нос в другое место… И живи со своей… хоть на руках носи ее, хоть на санках вози. А я уж как умею…
Дорого обошлось Аниске это непрошеное заступничество!
Немного поутих Григорий, вроде одумался после того, как у Аниски, почти в начале беременности, получился выкидыш.
- Бил бы… побольше, - тихо проговорила Аниска, когда он злобно прошипел, стоя над ней: "Эх, недотепа! Родить - и то не можешь!"
Она смотрела мимо него через окно на далекое небо, в котором качались жиденькие хлопья облаков.
- О-о!.. - простонал Григорий, грозя кому-то обоими кулаками: не то жене, не то самому себе.
После этого Григорий побои прекратил. И, словно объясняя Аниске свою милость, говорил не раз:
- Ладно, я подожду. Сына чтоб мне принесла. А будет девка - выброшу вас обеих к чертовой матери…
Аниска только ниже опускала голову.
* * *
В Локтях, как и в других селах, большинство мужиков, кто раньше, кто позже, вступили в коммуну. Но многие хозяйствовали единолично.
Григорий с Аниской каждую весну с полдесятины засевали пшеницей, садили огородишко. Летом дней за десять-двенадцать ставили на лугу небольшой стог сена с таким расчетом, чтобы хватило на зиму единственной лошаденке и корове. Если пахать и сеять волей-неволей приходилось рядом с локтинскими мужиками, с тем же Павлом Тумановым, то стог сена Григорий ставил всегда в стороне, в самом дальнем углу луга, хотя зимой и приходилось топтать к нему санную дорогу в одиночку. И жил Григорий в одиночку, сторонясь людей. За все время к нему ни разу никто не пришел в гости. И он ни к кому не ходил и Аниску не пускал.
Григорий присматривался к коммунарам, вслушивался в их горячие речи, но сам в разговоры никогда не вступал.
Только вернувшись домой, сообщал иногда Аниске:
- Вот те и коммуна! На дню у них семь пятниц. Сперва распределяли урожай поровну на каждый двор, а теперь по едокам…
- Правильно, - отвечала Аниска, помолчав.
- Что правильно? Чего ты понимаешь?
- Я не понимаю, я так, по-своему соображаю: семь человек в семье или только двое-трое - разница. Как же поровну делить?
Григорий, видимо, улавливал в рассуждениях жены верную мысль и сердился:
- Помолчи-ка со своими соображениями! Вот попомни: перерешат они скоро еще крест-накрест.
А через некоторое время торжествовал.
- Ага, что я говорил? Нынче уж не по едокам хлеб распределяют, а по списку Андрюхи Веселова. Сам, говорят, составил: тому столько-то, этому столько-то… Жи-сть!.. Ну, чего молчишь? Может, и тут соображаешь что?!
- Я кабы видела те списки… Может, кто хуже работал, кто лучше…
- Хуже, лучше… Найди у них правду! Себе-то, поди, нахапали, проставили в списке соответственно… А Ракитин еще: "Прибивайся к нам!.."
Однажды Анисья робко выговорила.
- А все-таки вместе бы… с людьми. А то живем, как… - но тотчас прикусила язык, увидев, как багровеет лицо Григория.
- Ишь ты! - прикрикнул Бородин. - Отошла?! Забыла?
Коммуна в Локтях отживала свой недолгий век. Каждую осень, при распределении зерна, у дома Лопатина, возле завозни, стоял шум. Каждый почему-то считал себя обиженным, обделенным, в чем-то убеждал Веселова, чего-то требовал. Григорий в такие дни с удовольствием втирался в толпу, слушал разговоры. Дома говорил Аниске:
- Посмотришь, весной развалится эта коммуна. Сейчас уже говорят мужики…
Но хотя некоторые, особенно беспокойные мужики вышли из коммуны, многие продолжали запахивать, как и раньше, землю сообща.
- Ну, что? - приехав в поле, кивнула головой Аниска в сторону коммуновских земель, где виднелся народ. - Говорил ведь - развалится. А они пашут…
Григорий выдернул плуг из земли, обчистил лемех, ослепительно блеснувший под весенним солнцем.
- Веселов - хитер! Трудодни какие-то выдумал. Сколько, говорит, заработает кто, столь и получит. А все-таки многие вышли из коммуны. Всех-то не обманешь! Погоди, и остальные побегут.
В этот день Григорий до вечера пахал молча, а когда, уже почти ночью, ехали на телеге домой, проговорил задумчиво:
- Чудно! Коммуна ведь - все общее: дома, кони, плуги-бороны, даже куры… Бабы вот только еще - у каждого своя… А хлебушек вырастет - не тяни лапу, не твой. Посмотрим еще, дескать, сколь заработал. А если я, к примеру, хворал все лето, тогда как? С голоду мне подыхать? Ну, чего молчишь?
- Я… не пойму, о чем ты, - виновато проговорила Аниска.
Григорий снисходительно улыбнулся:
- То-то… Вот и все твое бабье соображение. Оно в другом должно быть… Ты мне сына подавай. Забыла, что ли?
- Не забыла… - покраснела Аниска от неожиданности. - Я бы сама рада, да что сделаешь, если…
- Ты что, бесплодная, что ли? - В голосе Григория прозвучали прежнее раздражение, знакомые ей металлические нотки.
- Нет, должно быть, ты же знаешь, - произнесла Аниска и попробовала прижаться к плечу мужа. - Ты потерпи еще… может, и будет…
- А-а, отстань, - резко двинул плечом Григорий.
Аниска испуганно отшатнулась.
Во двор они въехали по-прежнему молчаливые и чужие.
2
Жизнь сложилась так, что никто Бородина не трогал, никто вроде не обращал на него внимания, не вспоминал старое.
Вел он себя тихо-мирно, ни с кем не ругался, никуда не лез. Пахал себе помаленьку да сеял. До нового урожая собственной муки никогда не хватало. Каждую зиму Григорий ездил в соседнюю деревню и прикупал несколько мешков пшеницы. Возвращался обычно ночью, чтобы никто не заметил, мешки тщательно прикрывал на санях соломой.
- На что покупаешь? Я думала, нет у нас никаких денег, - заметила однажды Аниска.
- Думала?! Ты думала, что всю жизнь будешь под окнами милостыню просить, а вот хлеб белый жрешь невпроворот, - отрезал Григорий.
Аниска осеклась и больше никогда на эту тему разговора не заводила.
Если иногда прежнее беспокойство и охватывало Григория, то он успокаивал себя: кто докажет теперь? Знал отец, да помер. Знал Лопатин еще да Зеркаловы. Из трех один только может объявиться.
Мысль о Терентии Зеркалове, о том, что жив он пока, и вызывала иногда беспокойство Григория. Но тут же он убеждал себя: "Не может быть, чтоб не нарвался Тереха на шальную пулю. А может, в тюрьме сидит?"
В последнее время Аниска стала замечать, что муж угрюмо раздумывает над чем-то, ночами долго не спит, ворочается с боку на бок.
- Неможется, что ли? - спросила она как-то осторожно.
- Не твое дело! Ты лежи да помалкивай, - буркнул Григорий. Но, однако, через несколько минут проговорил: - Вот что думаю… Сена нынче пару стогов ставить будем. Корову я другую купить надумал…
- Господи, да зачем нам? Семеро детей, что ли, по лавкам сидят?
- Семеро… От тебя одного бы хоть дождаться… Да не о том я сейчас. Я все ждал, побаивался… А чего ждать? По другим деревням вон живут мужики… И ничего. Косятся на них, а не трогают. Да и у нас вон Игнат Исаев хозяйство раздул… Одних коней сколь развел. Вот и я лошаденку еще одну погляжу где-нибудь… Хватит Павлу Туманову на нашей земле хозяйничать. Сами нынче всю засеем…
- Да не справимся ведь вдвоем! - невольно воскликнула Аниска, приподнимаясь с постели.
- Не ори, не глухой. Попробуем! А там… видно будет.
И в самом деле весной Бородин купил вторую лошадь.
Когда Павел Туманов с женой приехал на пашню, Григорий уже распахал ее на одну треть, захватив и тот участок, на котором сеял Павел.
- Ты чего это делаешь? - крикнул Павел, крепко выругался и соскочил с телеги. - Где я сеять буду?
- По мне, хоть у себя на завалинке, - ощерился Григорий, шагая за плугом.
- Да ведь я тут сколь годов сеял?! Сколь каменьев одних повыворачивал! А ты, сволочь…
Остановив лошадь, Григорий вплотную подошел к Туманову.
- Вот что, Павлуха, - обдал его Бородин горячим взглядом. - Ты не затевай греха. Земля-то моя… Иди вон в коммуну.
- Чего ты гонишь меня туда? Чего гонишь?
- А что? Трудодни теперь выдают, заживешь…
И, вернувшись к своему плугу, стал наматывать вожжи из крученого конского волоса на кулак, ухмыльнулся, глянув на Анну, которая, сидя в телеге, беспокойно переводила глаза с Григория на мужа.
- А туго будет - пусти жену на заработки. Она у тебя знает, как на жизнь заработать…
Думал Григорий, что неизвестно Павлу Туманову о его бывших отношениях с Анной, иначе не осмелился бы так сказать. Но когда понял свой промах, было уже поздно. Павел качнулся и, ни слова не говоря, двинулся к нему.
Григорий услышал, как вскрикнула Аниска, видел, как испуганно привстала в телеге Анна. Понимая, что надо обороняться, Бородин торопливо стал разматывать с кулака вожжи, но только сильнее запутал руку. И опять услышал он над своим ухом:
- А-а… Сморчок склизлявый! Воспользовался, что баба с голоду подыхала, а теперь измываешься… Думаешь, не рассказали мне люди добрые…
И сильный удар в голову оглушил Григория. Он отлетел в сторону и ткнулся в мягкую, рыхлую землю. В противоположную сторону отпрянули испуганные лошади и понеслись, волоча за собой перевернутый плуг и Григория.
В первые секунды все растерянно смотрели вслед умчавшимся лошадям. Потом Аниска повернулась и глянула на Павла Туманова. Тот растерянно топтался на месте.
- Черт… Под лемех ведь может угодить…
Пронзительно вскрикнув, Аниска сорвалась с места.
Пробежала несколько шагов в ту сторону, куда умчались лошади, остановилась, оглянулась и опять побежала.
Анна соскочила с телеги и кинулась вслед за Аниской. Помедлив, туда же пошагал и Павел.
Григорий лежал в изодранной в лоскутья рубахе на хрупкой, проржавевшей за зиму стерне, странно скрючившись, раскинув в сторону руки. Одна из них была окровавлена, вожжи, сорвавшись, начисто сняли кожу с ладони и пальцев.
Но не это было самым страшным. В левом боку Григория зияла большая рваная рана, желтовато поблескивали оголенные ребра.
Случилось то, чего боялся Туманов, - Григорий попал под лемех…
* * *
Июльское солнце быстро поднималось над землей, обваривало травы, плавило стволы сосен. С самого утра небо от края до края затягивалось дрожащим грязноватым маревом.
Бородин возвращался в Локти из больницы вместе с Тихоном Ракитиным, ездившим в район по делам коммуны. Почти всю дорогу Григорий молчал, будто обиженный, поглядывая на небо, беспрерывно снимал с наголо остриженной головы фуражку и вытирал с лица выступавший пот.
- Что у вас там? - спросил он наконец.
- У кого это - "у вас"?
- Ну, вообще, в Локтях.
Они сидели в ходке спиной друг к другу, свесив ноги почти до земли, бороздя ими по пыльной придорожной траве.
- Разное в Локтях… У Андрея сынишка помер от дизентерии…
- Сам бы лучше изошел он… этим самым… - буркнул Григорий.
Тихон глянул на Бородина, усмехнулся:
- И откуда у тебя злость такая?! Ведь из могилы еле выкарабкался, радоваться надо.
Григорий ничего не ответил. Заговорил, только когда подъезжали к самой деревне.
- Как-то поживает Павлуха Туманов, крестный мой?
- Сам ты виноват, Григорий. Павлу ведь семью кормить надо, а ты землю вздумал отбирать…
- Пусть в коммуну шел бы, у вас земли много…
- Не хочет.
- Ну!.. Почему же?
- Не нравится, стало быть…
- Он же вроде активист.
Тихон, засунув под себя вожжи, молча достал кисет из кармана. Закурив, облокотился о колени и только тогда ответил:
- Ну так что? Коммуна, она, Григорий, и меня не совсем устраивает.
Бородин всем телом повернулся к Тихону.
- Тебя?! - ехидно спросил он.
- Меня… И других многих… Что ж? Переступили уж мы, понимаешь, через это. Сейчас вот, говорят, колхозы кое-где организуют. Не слыхал?
- Где мне? В больнице не просвещали. Да и не интересуюсь. - Но тут же спросил: - Это что же за колхозы?
- Не знаю точно. Веселов рассказывал, да я не понял толком. Говорит, на манер коммуны, только каждый может отдельное хозяйство держать для себя: коровенку там, овечек, птицу… Пожалуй, так-то с руки будет, а?
- Может, с руки, да поверят вам только дураки. - И добавил без всякой связи: - Если в Пашка Туманов… Андрюху Веселова, как меня, так засудили бы, наверно…
Ракитин бросил окурок.
- Что ж, подавай и ты в суд на Туманова, коли хочешь. Кто тебе заказывает? - И тряхнул вожжами.
Лошади побежали быстрее.
… Аниска встретила мужа молчаливо. Она понимала, что надо бы ей сейчас радоваться. Там, на поле, почти два месяца назад, когда Григорий лежал в стерне с окровавленным боком, шевельнулась в ее душе жалость к мужу. А вот сейчас, едва он переступил порог, вернулось к Аниске старое: казалось ей, стал сразу мир тесным, жестким, неуютным.
Чтобы скрыть свое замешательство, засуетилась она вокруг Григория:
- Сейчас… Сейчас я накормлю тебя… Снимай пиджак. Пропылился-то, господи. Давай встряхну. Выздоровел, слава богу…
- Не сучи языком, - нахмурился Григорий, опускаясь на стул. - Будто в самом деле рада!.. Сколь провалялся в больнице - хоть раз приехала бы проведать. Муж все-таки…
Аниска замерла на месте, в бессилии опустила руки
- Хозяйство ведь такое на руках. Две коровы, две лошади, свинья… как бросишь?.. - неуверенно проговорила она. - Притом еще сено косила…
- Сено? Врешь! - привстал даже Григорий.
- Косила маленько, - повторила Аниска, не поднимая головы. - И посеяла весной, сколь могла.
- Сколь? Сотку?
- Нет, с полдесятины, может, будет… - И видя, что Григорий недоверчиво усмехается, добавила поспешно: - Не одна сеяла… Люди добрые помогли.
- Это что же за люди такие добрые объявились в Локтях? - спросил Григорий, сузив глаза, отчетливо выговаривая каждое слово.
- Павел Туманов с женой…
Григорий на несколько секунд замер, потом переспросил:
- Кто, кто?
- Туманов, говорю…
И вдруг Григорий сорвался с места, забегал из угла в угол, багровея все больше и больше.
- Туманов! Помог! А кто его просил? Кто, спрашиваю?
- Он сам… приехал на нашу пашню… - начала было испуганно объяснять Аниска.
- Сам? Он сам приехал, вспахал и посеял! - гремел Бородин, бегая по комнате. - Ишь, умный какой! Чуть на тот свет не отправил, а теперь задабривает… Нет, я не попущусь. Вон Ракитин говорит - подавай в суд на него. И подам, подам…
Однако горячился Бородин зря. Даже сейчас, бегая из угла в угол и угрожая Туманову судом, Григорий уже знал, что ни в какой суд на Павла он подавать не будет. В суде Туманов ведь обязательно расскажет, за что ударил Григория на полосе. Начнут судьи копаться при народе, когда у него в доме работала Анна, сколько платил… Нет, бог уж с ним, с Тумановым. Остался жив, и ладно.
3
Не успел Бородин окрепнуть после больницы, а коммунары уже разводили по домам обобществленный ранее скот, в корзинках и мешках несли обратно кур, гнали впереди себя важно вышагивающих гусей. Андрей Веселов, Тихон Ракитин и бывший бородинский конюх Степан Алабугин озабоченно бегали по селу, что-то кому-то втолковывали, объясняли.
Новое беспокойное время пришло в деревню.
Бывшие локтинские коммунары почти все вступили в колхоз.
Середнячки, возглавляемые Игнатом Исаевым, по-прежнему держались кучкой. Агитации против колхоза они вроде не вели, но и сами не поддавались уговорам вступить в него. Каждый раз, когда Веселов, Ракитин или Степан Алабугин пробовали заговорить с ними, Игнат Исаев, поглаживая бороду, спрашивал спокойно:
- Колхоз-то - дело добровольное али как?..
- Добровольное, конечно…
- Так об чем разговор тогда?! Мы погодим… А, верно, мужики?
- Верно, - поддерживал Исаева Демьян Сухов.
Кузьма же Разинкин помалкивал. Его сын, Гаврила, служивший у колчаковцев и все эти годы сидевший в тюрьме, недавно вернулся домой. Локтинские мужики косо поглядывали на Разинкиных. Кузьма хоть и жался к Исаеву, но вслух его не поддерживал, отмалчивался. Потом Веселову стали задавать такие вопросы:
- Вот, к примеру, колхоз и коммуна… А чем они отличаются?
Андрей Веселов спокойно, терпеливо объяснял.
- Ну, раз колхозник имеет право личное хозяйство содержать, то чем же он от меня, единоличника, отличается? - спрашивал Игнат Исаев, выслушав Веселова. - Ничем, как я смыслю.