* * *
… Вечером, перед тем как лечь спать, Бородин долго сидел на кровати, чесал волосатую грудь, жевал губами. Вот, оказывается, зачем избрали его председателем. "Топай по нашей дорожке…" Так… Вот тебе, батя, и своя тропинка…
Вошла Анисья, бросила на кровать свежие простыни.
- Ну-ка встань, застелю.
Григорий покорно поднялся. Переменив простыни, Анисья выпрямилась, спрятала руки под фартук и спросила:
- Откуда мясо у нас в погребе?
- Какое мясо? А-а… Наше, стало быть.
- Наше?.. Я ведь слышала, как ночью машина приезжала.
- Ишь ты… Бабы, говорят, дуры, а ты у меня понятливая. - И предостерегающе добавил: - Сыну еще расскажи, что и как… У тебя ума хватит.
Анисья покачала головой и вышла. И почти сразу же в комнату забежал с улицы раскрасневшийся Петька. И Григорий тотчас вспомнил, что, проходя сегодня в конце дня мимо Веселовых, он видел сына, который, сидя за столом, вытащенным из избы под старый, развесистый тополь, рассматривал вместе с Поленькой какую-то книжку. Головы детей почти соприкасались. Евдокия, стоя спиной к плетню, за которым остановился Григорий, возилась у летней печки-времянки, готовя ужин. Потом она подошла к столу, тоже нагнулась к книжке и погладила по голове дочь, потом Петьку.
Григорий хотел перемахнуть через плетень, схватить Петьку за руку и там же избить его, чтоб раз и навсегда забыл он дорогу к Веселовым. Но по улице шли люди. Григорий зашагал к своему дому, повторяя: "Ладно, приди домой, шкуру спущу…" И вот теперь оглядывал сына прищуренными глазами.
Петька, как только увидел отца, притих, в нерешительности топтался на одном месте.
- Рассказывай, откуда идешь, - сердито и многозначительно сказал Григорий. - Ну…
Григорий ждал, что сын смутится, может быть, даже заплачет. Однако Петька чуть приподнял голову, посмотрел на отца исподлобья. И Григорий испуганно подумал вдруг: "Чего больше в его взгляде: робости или упрямства?"
- Чего же ты? Язык проглотил? Говори!..
Но Петька опять не ответил и тихо попятился к выходу.
- Куда, щенок? Назад!
Мальчик остановился, переступая с ноги на ногу.
- Ну и ладно. А чего кричать-то?
И опять Григорий не мог понять: что же прозвучало в словах сына? И потому, что не понял, разозлился еще больше, потянулся за ремнем, висевшим на стене. Петька тотчас отпрянул в сторону, сжался там в комочек, испуганно, без звука, завертел головой из стороны в сторону, точно ища спасения от отцовского гнева.
Видимо, Петькина беспомощность, заметавшийся в его глазах испуг привели Григория в себя. Он швырнул ремень в другой угол, тяжело опустился на лавку, отвалился к стене и закрыл глаза.
Когда открыл их, Петька все еще был на прежнем месте. Рядом с ним стояла теперь Анисья и молча смотрела на мужа. Смотрела с немым укором, с жалостью.
- Угробишь ведь мальчонку, - еле слышно произнесла Анисья. - Долго ли детский умишко свихнуть…
- Ему свихнешь, как же… Упрямство бы сломить, и то ладно.
- Господи! Какое у ребенка упрямство! Задергал ты его.
- Какое? - Голос Григория приобрел прежнюю твердость. - Какое, говоришь? А ты не замечаешь? А я вот замечаю, вроде… Э-э, да что…
Григорий накинул на себя пиджак, сорвал с гвоздя фуражку, у порога обернулся:
- Тебя вон я тоже хотел пригнуть к себе. Ломал что есть силы, до хруста. Да не доломал. Чужая ты все равно. И Петька, чую, в тебя, стервец, растет.
Вдруг Григорий снова вспомнил, как склонилась над дочерью и Петькой Евдокия Веселова. "Да, пожалуй, еще и та его на свой манер воспитывает…" И сорвался, заорал Петьке:
- Места живого на тебе не оставлю, если еще раз там увижу!..
3
Жена беспокоила Григория меньше. И до ухода в армию она была какая-то странная, непонятная, безмолвная. Иногда неделю-две он не слышал от нее ни слова. Она жила в доме незаметно, бесшумно, вынашивала в себе какие-то, известные ей одной, думы. Но о сыне Григорий думал теперь каждый день.
В течение всей службы в армии жила в его памяти почему-то одна и та же картина: стоят вчетвером на вокзале перед уходящим эшелоном Евдокия Веселова, Анисья, Петька и Поленька. Петька и Поленька держат друг друга за руки и смотрят встревоженными детскими глазами, пытаясь понять, что же происходит. Возвращаясь домой, Григорий думал: "Анисья - черт с ней, а сына не отдам… Глотку перегрызу за него…"
Сначала Петька, помня об угрозе, вроде безмолвно покорился отцу, притих, к Веселовым, да и вообще никуда не ходил, целыми днями возился с баяном.
- Хорош мой подарок? - спросил как-то отец.
- Хороший.
- Вот видишь… Будешь слушаться - что захочешь, куплю.
Но через некоторое время Петька забросил баян и почти не подходил к нему, пропадал в компании ребятишек где-то на озере. Григорий с удивлением присматривался к сыну. Однажды спросил:
- Что же на баяне не учишься играть?
- Не хочу.
- Вон как! Это почему?
- Так… - Петька вытер нос рукавом, поднял глаза на отца, хотел что-то сказать, но не осмелился, отвернулся. Вздрогнул, когда отец повысил голос:
- Ну-ка, ну-ка!.. У тебя вроде бы слова на губах висели?
- Ничего не висели, - начал Петька, запнулся и вдруг заявил: - А может, и висели, тебе что? Раз не сказал, значит, передумал…
- Ты… ты как разговариваешь с отцом?! - рассердился Григорий. - Я тебе покажу "передумал"! Опять, наверно, к Веселовым ходил? Говори сейчас же. Вот ремень, видишь?
И тогда в карих глазах Петьки вспыхнул злой огонек. Петька молча попятился в угол и сжался там, как загнанный зверек.
Если бы не этот огонек, разговор, может, на том и кончился бы. Во всей сжавшейся, испуганной фигурке сына только одни глаза и выражали непокорность. Григорий хлестнул сына ремнем:
- Скажешь?! Говори, сукин сын…
Петька закусил вздрагивающие губы, закрыл лицо руками, но не заплакал. И Григорий еще вспомнил: ведь и на берегу озера, когда он застал сына с Поленькой и ударил прутом, он не заплакал. Это воспоминание привело Григория в бешенство. Рука его, сжимавшая ремень, судорожно дрогнула…
- Ну и бей! - тоненько крикнул вдруг Петька. - Бей! Я ходил к Поленьке и к тете Дуне, и все равно еще пойду…
Григорий избил Петьку. Вбежавшая с улицы Анисья, всхлипывая, подняла сына с пола и, сгибаясь от напряжения, унесла его на кухню.
Часа через три Григорий зашел туда. Анисья загородила сына своим телом, с мольбой и ненавистью прошептала:
- Уйди…
Григорий молча оттолкнул ее, глянул на Петьку. Он лежал па лавке красный, весь в огне.
- Ну, так что же? Еще пойдешь?
Петька шевельнул головой, открыл глаза, через силу проговорил:
- Ты баян привез мне, чтоб я к Поленьке и тете Дуне не ходил? А зачем мне баян? Мне не нужно…
Григорий несколько минут стоял молча, удивленный, не зная, что ответить.
- И так все ребята дразнят: "Батьки испугался, за баян продался…" - добавил Петька.
- Вон как!
- Ну да!.. - Петька вздохнул глубоко, порывисто. - А Витька Туманов - тот совсем дружить перестал со мной. Иди, говорит, пиликай на своей гармошке…
- Ну а ты? - не унимался Григорий.
- Я с Витькой помирюсь. А к Веселовым еще пойду… Все равно пойду. И ты меня…
Договорить Петька не успел. Григорий нагнулся, цепко схватил сына за худенькие плечи, поднес его бледное лицо к своему, вдруг посеревшему, и прокричал, царапая щеки сына усами:
- А я говорю - не пойдешь, щенок! Понял? Не пой-де-ошь! Ноги выдерну!
Последние слова Григорий выкрикнул так, что в ушах у Петьки словно что-то лопнуло и зазвенело. Он несколько секунд смотрел на отца широко открытыми глазами, потом пронзительно закричал…
Ночью Петька заметался в горячке…
Проболел Петька несколько недель. Когда встал с постели, на дворе было холодно и мглисто, как осенью. Резкий ветер, дувший со стороны озера, срывал с кленов и тополей тяжелые листья и кидал их вдоль улицы. Деревья махали черными, разлохмаченными ветвями, словно отбивались от кого-то.
Вечером Петька оделся потеплее и вышел посидеть возле дома. Он смотрел, как по низкому небу над озером метались последние чайки, небольшие, словно отлитые из твердого металла, сильные птицы.
Из-за угла неожиданно вывернулся Витька Туманов. Он был в сапогах с высокими голенищами, в черной рубахе и замызганной кепке с длинным козырьком, который торчал намного выше головы. Пуговиц на рубахе не было, открытая грудь посинела.
- Во! - удивился Витька, увидев Петра. - Здорово, Петька. А я думал, ты еще хвораешь.
Петька поздоровался. Туманов присел рядом.
- Холодно, черт. Нынче что за лето - не покупаешься даже в озере! Тебе-то хорошо - вон какая фуфайка толстая. - И, помедлив минутку, спросил: - Тебя, говорят, отец бил?
- Тебе что?
- Да мне-то ничего, я так… Ты не сердись…
- Я с тобой помириться хотел, - сказал Петька.
- Ну что ж, давай, - солидно произнес Витька, громко шмыгнул носом и опять проговорил: - Холодно ж, дьявол. А тебя за что отец бил?
- За что? Я не знаю.
- Я пойду, а то насквозь промерзну, - сказал Витька. - Ты приходи ко мне завтра.
- Ладно, приду.
Витька ушел, а Петька стал отыскивать в темно-синем небе над озером чаек. Но там ползали только серые и тяжелые облака. Несмотря на лохматые тучи, небо казалось пустынным.
4
В середине 1944 года один за другим возвратились в село по ранению Федот Артюхин, Павел Туманов и Гаврила Разинкин. Каждого встречали чуть ли не всем селом. Прямо на улицу вытаскивали столы и несколько дней подряд над деревней висели шум, крики, нестройные песни.
- Пей, гуляй! - громко кричал пьяный Федот Артюхин, потерявший где-то костыль и прихрамывающий сильнее обычного. В солдатской гимнастерке, с расстегнутым воротником, без ремня, он в избытке чувств лез целоваться то к одному, то к другому колхознику. - Ведь мы повоевали, да…
- Повоевали… - кивал головой старый, пьяный от счастья Кузьма Разинкин, ни на шаг не отходя от сына. - Эвон, Гавря-то, сынок… Одних орденов да медалей фунта с два… А раньше кресты давали. Те - легкие, без тяжести, - рассказывал зачем-то Кузьма.
- Да ведь и я… - доказывал Федот Кузьме. - Хоть и не имею орденов, а тоже… Сколько раз в таком пекле был, что по сей день не верится - жив ли? А потому не грех сегодня погулять нам… Теперь - заживем… Э-э, Григорь Петрович… Григорий Петрович! - закричал Артюхин, увидев проходившего Бородина, - Выпей-ка со мной, уважь…
Бородин взял стакан пива, нехотя выпил, вытер усы.
- Так я и, говорю, Григорь Петрович… - начал было Федот, но Бородин отмахнулся и пошел к Мусе Амонжолову, который стоял в сторонке возле амбаров и делал ему какие-то знаки.
- Ты чего не пьяный? - спросил Григорий, подходя. - Дружок твой, Егор, без памяти уже лежит.
- Причина есть - значит, не пил, - коротко ответил Муса. - Мне завтра лошадей надо, председатель. Пару лошадей и бричку. На два дня.
- Зачем?
- Наше дело.
- Вот как! Да я кто - председатель или нет? - взбеленился Григорий.
- Свинью брал? - спокойно напомнил Муса.
- Ах ты… - Григорий не смог договорить.
- Меньше будешь знать - тебе же лучше, друг, - продолжал Муса. - Значит, я заберу лошадей на конюшне.
Не ожидая ответа, Муса Амонжолов неторопливо пошел прочь, но, что-то вспомнив, остановился и сказал, обернувшись:
- Завтра Ракитин приезжает.
- Что?! - челюсть Бородина отвалилась сама собой. - А п-похоронная?
Муса пожал плечами:
- Может, с того света возвращается. Жена его телеграмму получила…
На следующий день Бородин, внешне спокойный, рано утром явился в контору и приказал сторожихе сбегать за Артюхиным и Тумановым. Когда те явились, Григорий мягко заговорил:
- Вот что, Павло… И ты, Федот. У нас обычно: приедет фронтовик - три-четыре дня гулянка. А сейчас сенокос, каждый день на счету. Прошу вас, берите косы да в поле. Для примера другим. Я сейчас на лошадь - и по домам. Всех выгоню на луга. Договорились? Тебя, Павел, конечно, в кузню потом определю, на старое место…
Федот с готовностью встал со стула.
- Ну-к что! Крестьяне - понимаем. Голова только трещит. Придется стаканчик ломануть для похмелья. А догуляем потом…
Павел Туманов ничего не сказал, только посмотрел на Бородина своим единственным глазом. Второй глаз Туманов потерял на фронте и носил теперь черную кожаную повязку.
В этот день Григорий проявил такую расторопность, какой никто от него не ожидал. Через час все, кто мог держать косу, были на лугах.
* * *
На станции Тихон Ракитин увидел какую-то машину и подошел к шоферу.
- Не в Локти?
- Нет. Из соседнего колхоза я. - И открыл дверцу. - Садись, от нас доберешься как-нибудь. Там недалеко.
- Нет, я в кузов. Оттуда виднее, - ответил Тихон, кинул в кузов фанерный чемоданчик и следом вскочил сам.
Всю дорогу он ехал стоя, держась за крышу кабинки. Ветер развевал его совершенно белые, седые волосы.
До Локтей Тихон добрался под вечер. Ему навстречу из небольшого мазаного домишка выскочили раздетые ребятишки, заплаканная женщина.
Ракитин бросил в дорожную пыль чемодан, схватил в охапку детей, поднял в воздух.
- Подросли, значит, без меня. Правильно сделали, - одобрил он. Потом поставил ребят на землю, обнял плачущую жену и проговорил: - Ну, будет. Долго плачут только с горя…
А небольшая изба уже была битком набита колхозниками. Многие, узнав о приезде Ракитина, с обеда побросали косы и прибежали в село. Тихон, переступив порог, окинул взглядом людей и стал медленно снимать солдатскую шинель. Тогда все увидели орден Ленина и несколько медалей на его полинялой гимнастерке.
Восхищенно загудели колхозники. Отовсюду посыпалось:
- Вот тебе и Тихон! А считали покойником…
- Знай локтинских! Кавалер! Как Гаврила Разинкин!
- А седой-то как лунь! Да что же это ты так?
- Чего же ты молчал? Где был? Написал бы хоть: так и так, орден дали…
- Нам бы это очень даже интересно знать… И для авторитета села Локти…
Тихон еще более смущался.
- Чего там хвастаться, дело прошлое… А не писал потому, что сам не знал: буду жить или помру. Больше года в госпитале провалялся. Думал: семья давно меня считает мертвым. Напишу, что жив, - обрадуются, ждать будут… А я тем временем в самом деле помру. Опять слезы… Так вот и не писал.
Неожиданно гул голосов смолк. В комнату вошел Григорий Бородин, нагибая голову в дверях.
- Здравствуй, здравствуй, Тихон Семенович, - как-то виновато улыбаясь, заговорил Бородин. - Хе-хе, не смог я удержать народ на полях, как узнали, что ты едешь… Сенцо мы косим… Ну что же, поздравляю тебя, Тихон Семеныч…
Ракитин при первых звуках голоса Бородина стремительно обернулся, невольно отступил шага на два назад. Люди непонимающе переводили взгляды то на Ракитина, то на Григория.
- Ты?! - изумился Ракитин. - Ты… жив?
- Вроде бы, хе-хе…
- Председатель наш, - проговорил оказавшийся рядом Бутылкин. - Недавно избрали.
- Что? Как?! - воскликнул Ракитин еще более удивленно,
- Да что это вы, в самом деле? Не знаете, что ли, друг друга? - спросил кто-то.
Григорий Бородин продолжал заискивающе и виновато улыбаться.
- Значит, вернулся, Тихон Семенович, цел и невредим? То есть вижу, что э-э… Из госпиталя, значит? Я тоже хлебнул… ранен в плечо был.
Но Ракитин не стал больше слушать Григория, отвернулся. Тотчас обступили его колхозники, заговорили все разом, оттерли от Бородина.
5
На другой день Тихон уже вышагивал по улицам деревни, заглядывая в каждый уголок, точно, уходя в армию, он оставил там что-то, а теперь ходил и смотрел - уцелело ли? Потом часа два сидел на берегу озера, молча смотрел вдаль, на зеленоватые волны.
Вечером зашел к Веселовым. Поленька метнулась в дальний угол, сорвала со стены полотенце, вытерла стул и подвинула его Ракитину.
- Спасибо, - проговорил Ракитин. - Вот ты какая стала! Сколько тебе уж лет-то?
- Двенадцать, - ответила Поленька и смутилась. - Вы подождите, мама сейчас придет. Она вечерами, после работы, сено для нашей коровы косит. Нынче председатель далеко нам покос отвел, возле Волчьей пади. Как вот вывозить будем - и не знаем… Уж вы подождите.
- Я подожду, подожду… Как живете-то?
- Ничего, живем. Мама всю войну огородной бригадой руководила… А недавно председатель снял ее. Сейчас она на разных работах…
Евдокия действительно скоро пришла. Увидев Ракитина, подбежала к нему, уткнулась в плечо и беззвучно заплакала.
- Ничего, ничего… - говорил Тихон, неумело поглаживая ее по спине. - Может, еще и жив Андрей… как я вот…
Евдокия без слов покачала головой. Да и сам Ракитин понимал: то, что случилось с ним, бывает редко, настолько редко, что успокаивать сейчас этим Евдокию бессмысленно.
На следующее утро Тихон пошел в колхозную контору. Бородин, увидев его через открытую дверь своего кабинета, поспешно вскочил из-за стола:
- Заходи, заходи, Тихон Семенович.
Ракитин поздоровался со счетоводом Никитой - племянником Демьяна Сухова, сидевшим в бухгалтерии между двух облезлых столов, кивнул Павлу Туманову, завернувшему в контору, чтобы попросить наконец у Бородина работы в кузнице. Туманов проводил Тихона взглядом до тех пор, пока за ним не захлопнулась дверь председательского кабинета.
Григорий Бородин, собственноручно прикрыв дверь, пододвинул Ракитину старенькое, скрипучее кресло:
- Садись, садись, Тихон Семенович… Значит, ты, я полагаю, насчет работы пришел?.. - говорил и избегал смотреть в лицо Тихону.
- А ты, значит, жив все-таки? - опять, как в день приезда, спросил Ракитин, усаживаясь в кресло.
Григорий попытался улыбнуться, но улыбки не вышло. Тогда он отвернулся и стал смотреть в окно.
- А ты что, думал меня… одним выстрелом прихлопнуть? Бородины живучи, хе-хе… - Но и шутки не вышло. Григорий обернулся, поворошил бумаги на столе, скользнул взглядом, будто невзначай, по лицу Ракитина и опять отвернулся. - Меня простили, потому что… кровью заслужил потом это… Так что… все в порядке по этой линии.
- Как же все-таки от суда отвертелся? Тебя ведь судить надо было…
- Не стали судить, простили… - опять повторил Бородин. - Сказали: иди на передовую, искупай свою вину. И я пошел…
- Врешь!
- Ей-богу…
- Ладно, - махнул рукой Ракитин. - А все-таки я напишу в военкомат, пусть-ка они еще раз проверят.
Григорий вскочил, потом сел, вернее, упал на стул. В голове у него промелькнуло: "Что же делать? Ведь расскажет Тихон, как на фронте я отказался в решающий момент выполнить приказ командира. Расскажет, что собственноручно стрелял в меня… Тогда не только с председателей снимут - судить еще вздумают… Хотя…"
И, вспомнив, видимо, что-то, поднял голову, прищурив глаза, чуть-чуть усмехнулся.
- Не боишься, что ли? - спросил Ракитин, внимательно наблюдавший за Григорием