У Петра замерло сердце: что сейчас скажет отец? Но отец, нахмурившись сильнее обычного, молча ушел на работу.
Уже перед самым отъездом Петра отец спросил:
- Жить-то где будешь? Родни в районе нет у нас…
- При школе интернат есть. Общежитие такое для учеников из других сел…
Подумав о чем-то, отец проговорил:
- Ладно… Только чтоб каждый месяц дня на три приезжал домой.
И Петр все годы, пока учился в школе, вынужден был строго выполнять это непонятное для него требование, пропускать уроки. В районе он купил самоучитель для баяна, выучил ноты и, приезжая, целые дни просиживал с инструментом на коленях. Петр видел, что это нравится отцу, и, незаметно для самого себя, усмехался.
Зато Григорий замечал эту усмешку. Робкая, чуть горьковатая, она в последние годы все чаще и чаще стала трогать крупные, резко очерченные губы Петра. И было для Григория в этой усмешке что-то знакомое, а вместе с тем, новое, непонятное.
- Чему смеешься? - спрашивал он.
- Я не смеюсь, тебе кажется, - отвечал Петр начинающим грубеть голосом.
- Что, что? Кажется? Ишь ты!
Петр смотрел на отца, пожимал плечами и отворачивался.
Григорий-то знал - не показалось! Вот отвернулся сын, а улыбка на его губах так и не потухла, теплится чуть-чуть, но чувствует он - разгорится она вовсю, будет жечь его, Григория, все сильнее и сильнее. И не потушить ему ее, не вернуть себе сына…
Несколько раз Анисья напоминала: баня разваливается, хорошо бы поставить новую. Наконец Григорий внял ее просьбам и сказал сыну:
- Слышь, Петро? Давай завтра свалим десятка два сосен. По первопутку вывезем, а зимой новую баню поставим.
- Ладно, - согласился Петр, как обычно.
Рубить сосны в бору, возле деревни, не разрешалось. Надо было идти в лес, окружающий Гнилое болото. Утром отправились туда. Григорий захватил двустволку.
Всю ночь сеял мелкий обложной дождь, и теперь под ногами хлюпала грязь. Когда кто-нибудь задевал неосторожно куст, обоих окатывало холодной, прозрачной водой.
Добрались до места оба промокшие.
- Замерз? - спросил Григорий.
- Ничего, сейчас согреемся.
Работали молча.
- Устал? - время от времени спрашивал отец.
- Нет, - упорно отвечал Петр, хотя готов был от усталости свалиться на мокрую землю и тут же заснуть.
Когда кончили валить деревья, Григорий взялся за топор.
- Ты посиди, отдохни, а я сучья обрублю.
Петр развел костер и стал сушить мокрую одежду. Тяжелый дым от сырых веток стлался по земле. Низом его тянуло в сторону болота, где время от времени тревожно кричали отставшие утки.
- Что, если попытаться достать к ужину парочку крякух, а? - спросил Григорий, с размаху всаживая топор в очищенное от сучьев бревно. - Ты как, Петро?
Подбросив хвороста в костер, Петр ответил:
- Опасно, говорят, в дождь по болоту ходить. Засосет.
- Эка страсть. Не впервой. Ты посиди тут.
Взяв ружье, Григорий нырнул под низкорослый осинник, уже наполовину растерявший свой ярко-красный наряд. Скоро почти дуплетом ухнуло невдалеке два выстрела, немного погодя еще один. Петр, подкидывая в огонь тяжелые сосновые лапы, ждал четвертого. Но вместо выстрела услышал чей-то крик:
- Э-э-з-э-э… Пе-е-етька-а-а!
Петр вскочил, но, растерявшись на мгновение, тут же сел. "Кто это кричит?" - подумал он, не узнав голоса отца.
- Пе-етька… Скорей, скоре-ей! Тону-у-у! Пе-е… Голос захлебнулся. И только теперь услышал Петр, как стучит сердце. Сорвавшись с места, побежал на крик.
Отца он увидел неожиданно, вывалившись из цепких зарослей кустарника, опутанного жесткими стеблями ежевики. Вернее, не отца, а его голову. Она торчала среди мелких кочек, на которых по весеннему зеленела травка и цвела розоватая водяница. Немножко подальше поблескивали небольшие зеркальца чистой воды.
- Топор-то… Эх, не догадался… Живо за топором, продержусь как-нибудь, - прокричал Григорий посипевшими губами, как только увидел сына.
Петька побежал обратно, поминутно спотыкаясь о травянистые кочки, разрывая грудью перепутанный кустарник. Бежал и думал: "Зачем топор? Веревку надо… Говорил же ему - засосет… Хотя, правильно, топор. Нарублю мелкого осинника, настелю до него… Ведь говорил же…"
- Скоре-ей! Не могу-у-у! - донесся слабый крик отца из-за деревьев и долго-долго, как показалось Петру, не смолкал. "Ведь потонет, потонет…" - замелькало у него в голове. Выхватив топор из бревна, он бросился назад.
- Вот здесь, вот здесь… руби, - задыхаясь, крикнул Григорий, показав глазами направо. Там, метрах в четырех от отца, росло на сухом мыску несколько корявых осинок. - Да скорей ты, черт!..
Между Петром и осинками, на которые указал отец, было чистое от кустарника пространство, покрытое такими же кочками, меж которых провалился отец. Петр секунду оглядывал их.
- Выдержат… Ты легкий, Петенька… С кочки на кочку, только не сорвись… И топор не урони.
Но Петр не слушал уже отца. Отталкиваясь от уходивших из-под ног кочек, он бежал к осинкам. У самой цели вдруг оступился, и ноги его провалились в клейкое ледяное тесто. С ужасом ощутил он, что опоры под ногами нет и они медленно погружаются все глубже и глубже. Петр вскрикнул, взмахнул руками и упал на живот. Руки тотчас провалились в зыбкую хлябь.
К счастью, во время падения Петр не выпустил топора, который ударился лезвием в трясину, прорубил ее и зацепился под жидкой грязью за корень дерева. Петр напряг все силы, обеими руками держась за топорище, подтянулся вперед. Потом схватился за ветки кустарника, росшего вокруг осин, выполз на твердое место. Один сапог остался в трясине.
С того момента, когда Петр оступился и упал, прошло несколько секунд. А Григорию казалось, что Петька барахтается в трясине уже целый час. В голове его что-то гудело, билось, но мыслей не было. Но когда Петр вылез, Григорий с надеждой подумал: "Может, не конец еще".
Способность соображать вернулась к Григорию, он выплюнул ржавую воду и прохрипел, вытягивая шею:
- Руби крайнюю… Скорей, сынок… Старайся пониже…
Через минуту осина, подрубленная Петром, бесшумно упала. Верхушками она накрыла Григория, оцарапала в кровь ему лицо. Но он не ощущал теперь ни боли, ни холода. Ухватился за корявые, скользкие ветви и радостно засмеялся.
Выбравшись из трясины, Григорий долго лежал вниз лицом на примятой траве, глубоко дышал. С него стекала жидкая вонючая грязь.
Наконец пошевелился, сел, стал смотреть на то место, которое чуть не стало его могилой. Оно по прежнему ласково и безобидно зеленело.
- Поохотился… Тьфу, черт!
- Я же говорил, - подал голос Петр.
- Да ведь я здесь часто ходил - ничего. За время дождей расквасило. Кабы не ружье - крышка. На него опирался. Ну, пойдем к костру, продрог я.
С мыска переправлялись на твердую землю, кидая под ноги осиновые ветви. В руках держали на всякий случай по длинной жерди. Тонкие ветви хлюпали по воде, прогибались, но выдержали.
Костер, разложенный Петром полчаса назад, чуть-чуть курился. Только разожгли его, стал опять накрапывать дождь.
- Лихорадку схватишь еще. Пойдем, что ли, домой. Там отогреемся.
- Пойдем, - коротко отозвался Петр.
Всю дорогу шли под мелким дождем - впереди Петр, за ним отец. Петр нес в руках сапог. Второй сапог и ружье остались в болоте.
Вечером Анисья молча стирала пропахшую болотной гнилью одежду мужа и сына.
В течение недели никто - ни Петр, ни Анисья - даже словом не обмолвились о происшедшем. Жили так, будто и не случилось ничего, будто не был он, Григорий, на волосок от смерти.
На восьмой или девятый день Григорий не выдержал:
- Эх, вы!.. Утони я - обрадовались бы…
- Господи, что говоришь-то ты, - промолвила Анисья, покачав головой.
А Петр промолчал. Григорий медленно подошел к нему, наклонился и заглянул в глаза.
- Так какого черта лез тогда ко мне по болоту?! - Григорий сильно встряхнул Петра за плечи. - Ведь захлебнулся бы сам в трясине!
- А ты что, не полез, если бы тонул… кто-нибудь? - спросил, в свою очередь, Петр. В глазах его было только удивление.
Григорий отмахнулся, неслышно отошел прочь, медленно и изумленно повторяя несколько раз: "Кто-нибудь… Ага, кто-нибудь…"
И с новой силой ощутил: нет у него сына.
* * *
А следующей весной, когда Петр сдал экзамены за девятый класс, отец, покалывая его глазами, спросил:
- Кончил учебу?
- Раз приехал домой, значит, кончил.
Григорий подергал себя за ус, точно пробуя, крепко ли он держится.
- Вот что, Петро… Ты уже мужик вроде, а?
Петр промолчал. Отец усмехнулся и продолжал:
- Я думаю - хватит тебе на батькиной шее сидеть. Работать надо. Как ты думаешь?
- Думаю десятилетку кончить.
- Ну, ученьем сыт не будешь… Курсы трактористов нынче зимой в МТС открываются. Понял?
Петр не только понял, он давно знал, что спорить с отцом бесполезно, и несмело подал голос:
- Лучше уж на шофера тогда… - Хотел добавить: "Как Витька Туманов", - но побоялся.
- Дурак. На тракторе больше заработаешь, - бросил Григорий. Он посидел немного, хлопнул ладонью по столу, застланному клеенкой, и проговорил: - Решено.
Петр поднял было на него глаза, но отец не дал ему возможности возразить.
- Ну, ну, что? Договоренность уже есть с директором МТС, место для тебя оставлено. Лето погуляй - и хватит. Нечего тебе баклуши бить. Ступай.
Вечером того же дня Петр рассказал Витьке о решении отца.
- Ну а ты что? - поинтересовался Туманов.
- Что же мне делать? Поеду, - вздохнул Петр.
Витька внимательно посмотрел на него. Петр поднял голову:
- Ты чего?
- Какой-то ты… пришибленный, - сказал Витька.
- Как это?
- Да так… - И пояснил: - Вялый какой-то, будто сроду не высыпался. Я давно советовал тебе - вступай в комсомол. Мы разбудили бы тебя, встряхнули.
- Э-э, не до комсомола мне… Отец и так… А тут бы…
- Ну, как знаешь, - холодно ответил Виктор. - Что ж, может, работа на пользу пойдет тебе. Людей увидишь и… окрепнешь, в общем!
Осенью Витька уехал учиться в десятый класс. Петр с завистью проводил его. До самых снегов не знал, куда деть себя с тоски. Теперь он с нетерпением ждал курсов трактористов. Но их открытие задерживалось.
- Чего ходишь, как сонный, из угла в угол? - спросил как-то отец.
- Тут не уснешь, сдохнешь с тоски. Где они, твои курсы? Пойду хоть сено возить на ферму.
- Сиди, без тебя навозят, - грубо отрезал отец.
Только перед самой весной Петр наконец уехал на курсы.
4
Однажды, придя к кузнице, где ремонтировали к весне бороны, брички и всякий инвентарь, Бородин увидел там Ракитина.
- Что, нажаловался в райком? - спросил он, присаживаясь на снятый с колес и опрокинутый ящик брички-бестарки. - Чего вообще лезешь куда не надо? Что тебе вот на кузне понадобилось?
- Проверяю, как ремонтируют брички, бороны к весне, - спокойно ответил Ракитин. - По правилу - тебе бы проверять-то надо как председателю. А ты… - И, видя, что Бородин собирается что-то сказать, чуть повысил голос: - Ну, вот что! Если опять сейчас за старое примешься - Ракитин, мол, на мое место метит, - то зря. Не поможет уже! Понятно?
В голосе Тихона прозвучали металлические нотки. Бородин удивленно и неожиданно для самого себя спросил:
- Гм… Это почему?
- И вообще, - продолжал Ракитин, оставив его вопрос без ответа, - давай-ка поворачивай в другую сторону, занимайся как следует делами, раз ты председатель пока…
- Вот как! Пока?! - тихо и насмешливо произнес Бородин.
- Вот именно, пока, - повторил Ракитин. - Мы своевольничать тебе в колхозе не дадим теперь. Запомни.
- Кто это - мы? - воскликнул Бородин, вскакивая. - Не много ли берешь на себя?
Но Ракитин, не обращая больше внимания на Бородина, пошел прочь. Вместо Тихона Бородину ответил кузнец Степан Алабугин:
- Мы - это колхозники.
- Чего, чего?! - обернулся Бородин в широкие, настежь открытые двери кузницы.
Алабугин в прожженном ватнике отер пот с широкого, лоснящегося лица, насмешливо проговорил:
- Вот тебе и чего…
И опустил с плеча на наковальню тяжелую кувалду. Из-под кувалды во все стороны брызнули искры.
"Мы - это колхозники!" Бородин вспоминал слова бывшего своего работника теперь каждый раз, когда встречался с Тихоном. Да, колхоз - не только Бутылкин, Тушков, Амонжолов. Это и Ракитин, и Туманов, и Алабугин, и Евдокия Веселова, и Марья Безрукова, и многие другие.
Весна для Бородина началась необычно.
Как-то недели через две, после того как сын уехал на курсы трактористов, Григорий сидел дома, поглаживая лежащую у него на коленях собачью морду. Неожиданно из конторы прибежал запыхавшийся счетовод.
- Там… в конторе… из района приехали, - сказал он, размахивая руками, будто это помогало ему извлекать из глотки слова. - Тебя требуют…
- Скажи приезжему, чтоб ко мне шел, - ответил Бородин счетоводу, не вставая с места. - Что он, не знает, где председатель живет? Анисья! Сообрази-ка насчет обеда…
Счетовод опять замахал руками:
- Отправляли его к тебе, не идет. Вскипел только: "Я разве в гости к председателю приехал!" Партийный секретарь, шепнул мне Ракитин. По фамилии Семенов.
Если бы земля разверзлась перед Григорием, он так не испугался бы, как при упоминании этой фамилии. Сделавшись белее стенки, Григорий пошевелил губами. Однако звуков не последовало. Никита на всякий случай шагнул к двери, проговорил:
- Н-ну… Чего это ты? Приехал - так что? Уедет…
- Врешь! - как-то с присвистом выдавил Григорий, сжимая кулаки, - Врешь ведь, а? Придумал?
- С чего это я бы? - не спуская глаз с Бородина, промолвил счетовод, отступая еще на шаг. - Я скажу - сейчас будешь, а?
Григорий не отвечал. Счетовод, сочтя благоразумным не задавать больше вопросов, вышел.
Семенов… С давних-давних пор, пожалуй, с тех времен, как снова увидел он во дворе веселовского дома сбежавшего из Локтей ссыльного, Григорий стал испытывать при мысли о нем какой-то страх. С Семеновым Григорий не встречался, если не считать того случая, когда неожиданно столкнулся с ним ночью в переулке возле дома Андрея, никогда не разговаривал, но боялся и ненавидел почему-то больше, чем самого Веселова. Сначала страх этот был безотчетный, необъяснимый. А потом все яснее и яснее начал понимать Бородин, что не было бы на свете таких, как Семенов, нечего бы ему, Григорию, бояться всяких там Веселовых, Ракитиных, Тумановых.
До самой войны преследовал его, Григория, этот человек. Потом - война, не до Семенова было, хотя червячок беспокойства нет-нет да и засосет сердце при мыслях об этой фамилии. Но Григорий успокаивал себя: "Вон какая ведь мясорубка была. Такие, как он да Андрюха, и совали туда головы в первую очередь". И вспоминал почему-то камень, брошенный однажды в озеро после разговора с Евдокией Веселовой. "Лежит, поди где, склизью оброс… А может, илом замыло". Такие мысли успокаивали…
И вот Семенов, как и прежде, в Локтях!
А может быть, это не тот Семенов? Григорий опустился на стул, зажал голову, в которую часто колотилась кровь, руками. Мало ли Семеновых на свете? Семенов… да Семеновых - пруд пруди…
Но когда стукнула в сенях дверь, Бородин вскочил, вытянулся, как струнка, начал оправлять рубаху.
Но в дверь опять просунулась голова Никиты.
- Сказал - буду сейчас! - закричал Бородин так, что зазвенела посуда на полке. Голова счетовода в то же мгновение исчезла.
Осмотрев зачем-то внимательно комнату, Григорий медленно пошел к двери.
В конторе, однако, Бородин никого не застал. Тот же счетовод сказал Григорию, что приезжий вместе с Ракитиным, Тумановым и другими членами правления ушел осматривать семена, потом собирался на ферму, а ему велел пока приготовить кое-какие цифры.
- Какие еще цифры? - рявкнул Бородин.
- Сколько в прошлом году доходу получили, сколько на трудодни хлеба дали, сколь денег, сколь… - начал перечислять Никита. Но Бородин не стал слушать, выскочил из конторы и кинулся к амбарам. Там никого не было, Григорий побежал к скотному двору.
- Ушли уже! - сказала ему работавшая там Настя Тимофеева. - Досталось же Тихону. Господи! Сперва, правда, хвалил его этот, из района, а потом… В контору ушли. И Ракитин и Туманов.
Григорий опустился на кучу соломы, долго молчал
- Ракитин, Туманов… - тихо проговорил он И вдруг начал жаловаться Насте: - Ну вот, сама видишь… Водят приезжего из района по хозяйству, показывают, рассказывают… Будто нет в колхозе председателя, хозяина…
- Стало быть, нет, - проговорила Настя.
- А?
- Ну, так этот, приезжий, сказал.
- Чего?! - воскликнул Бородин.
- Да ну тебя! - отмахнулась Настя. - Очумел ты, что ли?
Бородин встал и поплелся в контору.
Секретарь райкома партии Семенов встретил его сухо. Поздоровавшись, он внимательно посмотрел на Бородина из-под огромнейших, спутанных седых бровей и будто проколол насквозь. Григорий невольно сделал два шага назад, как Никита за час до этого.
Семенов чуть опустил голову и стоя начал изучать какие-то бумаги. Очевидно, это были те сведения, о которых говорил счетовод.
А Григорий стоял ни жив ни мертв. "Узнал или нет меня?.. Узнал или нет?.. - лихорадочно металось в голове Григория. Потом он подумал: - Поседел как, дьявол. Кабы не брови, сроду и не узнать бы…"
- Сколько зерна выдали на трудодни в прошлом году? - спросил неожиданно Семенов, подняв голову.
- По два килограмма, - ответил Бородин. - И деньгами еще немного…
- По два с половиной, - поправил Ракитин.
- Ну, да… с половиной, - глухо подтвердил Григорий. - Людей поддержать чтоб… С самой войны ведь, почитай, крохи получали, обносились…
- Ну а нынче сколько думаете выдать? - перебил его секретарь райкома.