Не знаю. Может, я нагнулся бы и начал убирать снедь руками. Не знаю. Вообще-то я трусоват. Но мне не пришлось окончательно струсить, потому что наш сержант вдруг выкинул фортель: шагнул к пирамиде с автоматами и четко проговорил:
- Мы на боевом посту.
Печка дудит. За окном снег. Молчание. Майор оглянулся на лейтенанта.
- Но! - сказал лейтенант и шагнул к сержанту.
Майор засмеялся:
- Кино! Нет, от скуки не помрешь. - Он перестал смеяться. - Ладно. На губу все пойдете. Наряду - по семь суток, гостям - по трое. А тебе, - сказал он сержанту, - а тебя я...
- К Жилмурдаеву его, - подсказал лейтенант, - он любит таких бедовых.
Жилмурдаев был командиром третьей роты пехотного батальона, к нему отправляли на перевоспитание "трудных". "Трудные" быстро становились легкими.
И вдруг майор сказал:
- Нет. А тебе - благодарность!
Наверное, майор чувствовал себя вторым Суворовым.
С тех пор на КПП дежурили по суткам. Наша хуторская жизнь закончилась. Но не в этом дело.
Летом молодой солдат удрал из полка. Солдаты рыскали по степи, в кишлаках трое суток, но беглеца так и не схватили. Дело получило огласку, началось расследование. Выяснилось, что старослужащие... Ну да хватит страстей-мордастей - выяснилась всякая всячина нечеловеколюбивая, и в полк прилетели представители штаба. Расследовав дело, они решили строго наказать виновных. Перед возвращением в Кабул штабные собрали комсомольских активистов из всех подразделений для беседы. Моя рота послала меня, хоть я и не был никогда в жизни, а тем паче в армии, активистом, просто была у меня дурацкая привычка на всех собраниях задавать вопросы офицерам, чтобы повеселить зевающую публику, и офицеры считали меня активистом.
Беседа проходила в полковом клубе. Ни стен, ни потолка в этом клубе не было, были ряды деревянных скамеек, полукруг сцены, огромный вогнутый белый экран, небо и солнце. На сцене стояли столы, за столами сидели майоры и полковники в полевой форме: густые породистые усы, римские подбородки, очки в тонкой оправе, проницательные глаза, выбритые тугие щеки, белоснежные подворотнички, крепкие лысины и лоснящиеся от пота лбы.
Первым выступал начальник штаба нашего полка, майор Акимов. Он сказал: миролюбивая внешняя политика, но когда соседу плохо, и вот мы здесь, напряженные будни, происки империализма, необъявленная война, потери, трудности, славные Вооруженные Силы, рожденные в огне, традиции, высокий боевой дух, патриотизм, отличники боевой и политической подготовки, десятки успешных операций, кавалеры Красной Звезды, десятки награжденных медалями, три Героя... Акимов налил из графина в стакан воды и, как водку, выпил единым духом. Помолчав, он продолжил: но, несмотря на славные традиции, завещания дедов, несмотря на наличие отличников боевой и политической подготовки, несмотря на десятки успешных операций, трех Героев, кавалеров Красной Звезды и все усилия, прилагаемые командирами, политработниками, имеются отдельные недостатки, хоть с ними и ведется ежедневная кропотливая работа, то есть упорная и бескомпромиссная борьба... и вдруг случилось то, что случилось, случайно ли это случилось? и да, и нет, моральный кодекс, высокий гуманизм идеалов, гармония внутренней и внешней культуры, но бытуют в нашей жизни враждебные социализму уродливые пережитки прошлого, как стяжательство и взяточничество, стремление урвать побольше от общества, ничего не давая ему, бесхозяйственность и расточительство, пьянство и хулиганство, бюрократизм и бездушное отношение к людям, и вот отдельные несознательные элементы, прямо скажем, преступные элементы, позволяют себе физически и морально унижать человека!..
Я сидел в первом ряду и слушал. Я подумал: а может, мне... До демобилизации был еще год. Я смотрел на твердое лицо майора, на его маленькие крепкие руки, на лица штабистов, с удовлетворением слушавших майора, и думал: нет.
Я не встал и ничего не сказал. После майора выступали штабисты, они говорили то же самое, что и Акимов. Отобедав, штабисты улетели на вертолетах в Кабул. Старослужащих, причастных к побегу молодого солдата, посадили. Но остальные "деды" почему-то не образумились и продолжали физически и морально унижать "сынов".
- Федя, наверное, это слишком, - сказала Марина, прочитав рукопись.
- И тебе так кажется? Странно. Ведь это полуправда. На самом деле было хуже.
- А почему оратория?
- Музыка тут ни при чем. От слова оратор.
- Я так и подумала.
- Марина, твою статью я жду уже полнедели, - заметила заведующая Луиза-Лиза.
- Я сегодня сдам, - пробормотала Марина и уткнулась в бумаги.
- Федя, твой материал тоже запаздывает.
- Слушаюсь, - сказал Прядильников и взял ручку. Он писал о военруках и наглядных пособиях, о воспитании молодежи в духе... традиции... заветы... патриотизм... мы, молодые, вихрастые, наши стремления ясные, нам подавай небосвод!.. А горы спали, и стадо зеленых черепах спало, было тихо, тепло. Но скрипнула крышка люка, из бронетранспортера высунулся прапорщик, он зевнул, окинул взглядом степь и замер, увидев черных журавлей, на миг он скрылся, появился вновь, осторожно сполз с машины и, пригибаясь, пошел в степь с автоматом, часовые следили за ним, птицы заметили его, вытянули шеи, застыли, прапорщик опустился на колено, приставил приклад к плечу, склонил набок голову, прицелился, птицы побежали, подпрыгивая и плеща крыльями, стая взлетела, бледно-красная очередь пронеслась над степью и впилась в черную стаю. Часовые смотрели молча. Это была первая операция Прядильникова, он трусил, не был уверен, что, услышав щелканье пуль у ног и свист осколков над головой, сохранит хладнокровие и поведет себя как мужественный воин, он боялся, что оплошает и побежит с поля боя или еще что-нибудь такое позорное сделает, он вспоминал всех мужественных кино- и книгогероев, но это не помогало, было тошно, аппетит пропал и все время хотелось мочиться, но рейд проходил спокойно, без единого выстрела, и вот этим утром второго дня Прядильников услышал стрельбу и увидел смерть: прапорщик опустился на колено, склонил набок голову, прицелился, и трассирующая очередь, трассирующая, трассирующая... трассирующая... трассирующая... "Куда-то утром захотелось уехать, - подумал Прядильников. - Что-то такое приснилось, и захотелось уехать. Что же это мне приснилось? ...трассирующая... трр-сс-шшш..."
- Луиза, - сказал Прядильников, - что-то как-то ни черта не идет.
- Федор, - Луиза строго посмотрела на него, - не будь медузой, соберись. Сегодня надо сдать.
Прядильников закурил.
- Так, ребята, - сказала Луиза. - Я - в библиотеку. Этой книги у нас нет. Ведите себя прилично. - Она подошла к зеркалу на стене, поправила короткие темные волосы, подкрасила свои большие выпуклые губы, отступила на два шага, чтобы увидеть отражение ногг поглядела и, улыбнувшись себе, ушла.
Марина и Прядильников сидели за своими столами и молча писали. Марина иногда бросала на Прядильникова быстрые взгляды. Он ей казался сегодня особенно худосочным и уставшим, ей хотелось покормить его. Ей хотелось отобрать у него сигареты. Ей хотелось обметать суровой ниткой измочаленные края его джинсов. Ей хотелось погладить его хромую ногу.
Дверь отворилась.
- О! Пардон, пардон! - крикнул Гостев и скрылся.
Прошло минут десять, и в дверь постучали.
- Да! - отозвался Прядильников.
Дверь приоткрылась. В дверном проеме блеснули очки Завсепеча. Он как-то странно себя вел.
- Я не очень помешал? Можно?
- Пожалуйста, - озадаченно пробормотал Прядильников. Что это с ним?
- Извините, конечно, - сказал Завсепеч, входя. - Я, конечно, понимаю юмор, но... потехе - час, работе - время. - Он цепко оглядел Марину. - Здравствуйте, молодая особа.
Марина оторвалась от статьи, взглянула на него, покраснела и торопливо ответила:
- Здравствуйте.
- И ты здравствуй, ветеран, так сказать, - обратился Завсепеч к Прядильникову.
- Здравия желаем, так сказать.
Завсепеч в упор посмотрел на него: издевается ведь щенок, а?
- Разрешите присесть? - смиренно спросил Завсепеч.
Марина и Прядильников переглянулись.
- Садитесь, садитесь, ради бога, которого нет. Хотите кофе? Мы заварим.
- Нет, спасибо. Благодарю. Пишете?
- Да.
- Дела идут, контора пишет, хе-хе. И что, позвольте узнать, на сей раз взволновало ваши юные сердца?
- Мое юное сердце разрывается от горя, видя несовершенство военно-патриотического воспитания в школах города. А ее - от пьянства и всяких прочих родимых пятен и прыщиков буржуазного прошлого, вскакивающих на теле советского студенчества.
- Пьют студентики?
Марина кивнула.
- Безобра-а-зники. Но не подавляющее ведь большинство ?
- Да-да, - ответил вместо Марины Прядильников. - Это нетипично. Она описывает частный случай. А вообще советские студенты очень и очень.
Завсепеч сощурился.
- Что?
- Ничего. Просто очень и очень, и все. Очень и очень и самые-самые.
- Критикуешь все, Прядильников, - сказал Завсепеч, улыбаясь. - Все черные очки на носу держишь, все из окопа на мир взираешь... Орден починил?
- Починил. Только новая беда: краска облупилась, надо покрасить, никак нужной краски не найду.
- Однако, - сказал Завсепеч и нахмурился, - ты бы думал, что говоришь о государственной награде.
- Мы, журналисты, сначала говорим, а думаем потом, на ковре.
- И плохо! Очень плохо! Я бы посоветовал думать сначала. Хорошенько. Хороше-э-нько! - раздраженно проговорил Завсепеч. - Не пора ли быть серьезнее? Что у вас тут за балаган такой, понимаешь? Что за фиглярство такое? Мне этот стиль совсем не нравится. Разумеется, молодежная пресса несколько раскованна, и это накладывает отпечаток на облик сотрудников редакции, но не до такой же степени! Журналистика - серьезная вещь. Должно быть чувство ответственности. Если не хватает чувства ответственности, то стоит хорошенько подумать, на своем ли я месте.
- Я очень часто думаю, Демьян Васильевич: на своем ли ты месте? Это я так спрашиваю себя: на своем ли ты месте, Федя?
Завсепеч посмотрел пристально на Прядильникова. Марина испуганно улыбнулась и отвернулась к окну. От Завсепеча это не ускользнуло.
- Где редактор? - тихо спросил он. Он еще владел собою.
- У себя, наверное, я не знаю, - ответил Прядильников.
- Позвать.
Прядильников взглянул исподлобья на Завсепеча и повторил:
- Он, наверное, у себя.
Завсепеч уставился на Прядильникова.
- Сейчас, - сказала Марина и встала.
Но Завсепеч тоже поднялся и, ни слова не говоря, вышел.
- Ты обалдел, - сказала Марина.
- Я обалдел, - согласился Прядильников и закурил.
Вскоре за дверью послышался голос Завсепеча:
- Вот, Егор Петрович, вот, полюбуйся художествами. А? Но ведь это редакция, а не цирк. А если бы не я, а посетитель это увидел? Что бы он подумал о нас с вами? Пишут на уровне десятиклассников, а амбиции - о! о-го-го! Распустил ты, Егор Петрович, своих кузнечиков. Никакой серьезности, никакой политической зрелости, одна язвительность. Партия и правительство, понимаешь, заботу проявляют, вашему этому, так сказать, ветерану, понимаешь, автомобиль дали, квартиру дали, - как сыр в масле катается. Что у нас с тобой было в его годы? То-то. А он все язвит и ерничает, все корчит, понимаешь, из себя обиженного. Над государственной наградой изгаляется! В общем, так. Будем аттестацию проводить. Долго я смотрел сквозь пальцы на твоих кузнечиков - хватит. Понабрал, понимаешь, недоспелых всяких шутов - паяцев, понимаешь. Но есть, есть у нас грамотные, серьезные журналисты. Есть. В районках сидят годами. Опытные, зрелые. А ты хватаешь с улицы первого попавшегося. Пишет, как курица, а амбиции - о! о-го-го! И потом у меня есть сведения...
Дверь распахнулась, ударившись ручкой о стену.
- Погляди на него! - потребовал Завсепеч.
Редактор тяжело поглядел на Прядильникова.
- Ты погляди на его лицо. Ему же в ЛТП место. У меня есть достоверные данные.
Прядильников, развалясь на стуле, курил и глядел в потолок.
Завсепеч не вынес этого зрелища: круто развернулся и пошел прочь по коридору. Как только его шаги стихли, в отдел учащейся молодежи потянулись сотрудники, пришла и старушка машинистка. Редактор сел, снял очки, протер их носовым платком, закурил папиросу.
- Что это Демьян Васильевич так? - спросила седая машинистка.
Редактор показал ей лист. Там нарисовано было сердце, пробитое стрелой, было написано: "Перерыв на любовь: 10.00 - 10.15".
- На двери висело, - пояснил редактор, - а тут этот мимо шел.
Старушка достала очки и, приблизив их к глазам, посмотрела на лист. Она оживилась и с интересом поглядела на Марину. Заведующий отделом комсомольской жизни растянул губы в мертвой улыбке.
- Это твоя работа, балбес? - уныло спросил редактор у Гостева.
Гостев потупился.
- Гостев, вообще-то надо меру знать, - сказал заведующий отделом комсомольской жизни, сумрачный тридцатилетний мужчина, много пивший в молодости, но излечившийся от пагубной страсти пять лет назад. Он не пил, был свеж, энергичен, но все пять лет улыбался иезуитской мертвой улыбкой.
- Я сейчас объясню, - сказал Гостев. - Я догадываюсь, в чем дело.
- Дураков не сеют, не пашут, - пробормотал редактор.
- Я догадываюсь, - сказал Гостев. - Дело не в шутке. Подумаешь, сердце, ну и что. Это же не баба голая. Я догадываюсь, в чем дело. Дело в другом.
- Брошу все к чертовой маме, уеду к теще в деревню, буду бешеных быков пасти, - проговорил редактор.
- Просто Завсепеч, - продолжал Гостев, - испытывает чувства к Марине. Комплексует старик.
- Надоел ты со своим психоанализом, - сказала Марина и вышла.
- Это 3. Фрейд, а не я.
- Ну, а ты? Что ты все на рожон лезешь? Что ты на него прешь, как на амбразуру? Кто за язык тянет, Федор - синие брызги, - сказал редактор.
- Мне в армии надоели командиры и замполиты.
Редактор посмотрел в окно на солнечную улицу.
- В деревню. Парное молоко, рыбалка, - пробормотал он. - Охота на зайцев, банька, огород, стадо бешеных быков - рай.
К вечеру голова от табака и военно-патриотических фраз трещала, как печь, набитая еловыми поленьями, с той лишь разницей, что этот треск слышал только Прядильников. Он добил и сдал статью. Луиза поцеловала его в лоб. И он попросил у нее денег. Ты же говорил, есть, ответила она. Я просто очень стеснительный, сказал он. А что ты купишь? Молоко и хлеб. Точно? Клянусь. Ну, гляди, чтоб никакой горючки. Слушаюсь и повинуюсь. Он взял червонец и спросил: позволите ручку поцеловать, мамзель? Лучше Марине. Не дурачься, сказала Марина шагнувшему к ней Прядильникову. Ох, Маринка, не кузнец ты своего счастья, сказала Луиза.
Без пятнадцати шесть все засобирались домой.
- Маэстро, какие планы на вечер? - поинтересовался Прядильников у Бороды.
Борода устремил на него свои печальные красивые глаза и сказал грустно: домой. Ну, ко мне на часок заедем, нажимал Прядильников. Жена опять к теще сбежит, ответил Борода, я пас, позови вон Гостева. Гостев мне до чертиков надоел, сказал Прядильников. Ну, не знаю, а я пас, пас, откликнулся Борода, взял "дипломат" и поспешил удалиться, позабыв даже сказать всем до свидания.
- Федор! Что я слышу! - прикрикнула Луиза.
- Шутка.
- Смотри же. - Луиза погрозила ему кулачком. Попрощалась. Ушла.
Марина медленно собирала в стол бумаги. Прядильников снял трубку, накрутил указательным пальцем нужный номер. Не ответили. Побарабанил по аппарату, набрал другой номер. Молчание, точнее, длинные гудки. Еловые поленья кряхтели и разламывались, шуршала груда углей. Прядильников помял указательными пальцами виски. Еще раз набрал оба номера, положил трубку, сказал Марине: пока! - и скрылся за дверью.
Марина сидела и неподвижно глядела на дверь.
Он спустился в лифте вниз, прошел мимо милиционеров, не глядя на них, вышел на крыльцо, прохромал мимо колонн а-ля Парфенон, подошел к своему броневику, отомкнул дверцу, сел. Куда едем? - спросил он у броневика.
Надо вспомнить, что снилось ночью, и тогда станет ясно, куда надо ехать.
Прядильников наморщил лоб. Нет, бесполезно. Повернул ключ зажигания, выехал на улицу. Броневик неторопливо заскользил по осенним улицам. Черные птицы опускались в степь. Опять они прилетели, подумал Прядильников. Черные птицы опускались в степь. Горы спали, зеленое черепашье стадо спало, было тихо, тепло, белели цветы, журавли приземлялись, было тихо и тепло, белели цветы, цветы белели, белецветы, жураженщины, бронечерепа... ччерт!
Он затормозил у винного магазина.
- Вино есть? - спросил у потасканного мужика в спортивных брюках и синей олимпийке.
- Водяра одна, а бормотель, говорят, в "Юбилейном", подвезешь?
- Подвезу. - Мужик сел рядом.
Остановились возле магазина "Юбилейный". На хвост возьмешь? - спросил мужик. Прядильников отрицательно мотнул головой. Облом, сказал мужик и вышел. Следом вышел и Прядильников.
У дверей магазина паслись двое. Они остановили идущего мимо парня и что-то ему сказали. Парень с готовностью полез в карман, отдал им мелочь и пошел своей дорогой. Двое увидели Прядильникова. Один, веселый, кареглазый, шагнул навстречу, улыбнулся и протянул руку: здорова! Прядильников машинально ответил на рукопожатие. Незнакомец стиснул его руку: одолжи, братишка, на винишко, скоренько. Прядильникову было не жалко, но "скоренько" покоробило его, и он ответил, выдергивая руку: я жлоб.
Он купил в магазине вина и сигарет и вышел на улицу. Эй, жлоб, айда побазлаем в кустиках, сказал кареглазый и веселый. Некогда. Ну, Сильвер, ну, айда, а? Но Прядильников шел к своему броневику. Оставь, сказал второй первому, кареглазому и веселому, с убогими грешно махаться. Прядильников стиснул зубы, но не остановился. Он открыл дверцу, сел, положил целлофановый пакет с бутылками на сиденье, повернул ключ. Мотор заработал, Прядильников глянул в окно. Двое все еще паслись. Что за паскудный день, подумал Прядильников и заглушил мотор. Он вынул складной нож из бардачка, подцепил ногтем лезвие и вытащил его из паза. Сунул нож в карман. Распечатал пачку, достал сигарету, прикурил и вышел из машины.
- Ты чего, Сильвер? - удивился веселый. - Ну, пошли, - сказал Прядильников. - Га! кровь у бычка взыграла! - воскликнул веселый. - Мы пошутили, живи, - мирно проговорил второй. - Пошли, - повторил Прядильников. - Слушай, Сильвер, валил бы отсюда, - посоветовал второй, - а то на две ноги захромаешь, ну.
- Салют, мальчики!
Все трое оглянулись. Луиза.
- Салют, киска, коли не шутишь, - живо откликнулся веселый, разглядывая Луизу.
- За молочком, Федя?
Прядильников промолчал.
- Какие проблемы, мальчики?
- Вечные, - ответил веселый. - Вечно не хватает.
- На, - сказала Луиза, вынув из кошелька железный рубль.
- Не фальшивый?
- Ну, еще какие проблемы? - спросила Луиза.
- Всё. Нет проблем, - ответил веселый.
- Поехали домой, - строго сказала Луиза, беря Прядильникова под руку.