Льнов кивнул:
- Уходим.
Лежавших у забора мертвых охранников он быстро подтащил к проходной. Глянул на часы.
- Шнур - одна минута.
Любченев установил последнюю бомбу. Они вскочили в машину. В этот момент показался ослепший. Он шел не видя дороги, споткнулся и упал. Льнов подскочил к нему, вскинул на плечо. Раненый застонал. Льнов затолкнул его в машину.
"Фольксваген" отъехал на несколько сот метров и остановился. Вначале раздался подземный гул. Потом рвануло в корпусе, через несколько секунд почти одновременно - в цеху и на проходной.
Льнов с усмешкой поглядел на бывший комбинат, охваченный пламенем:
- Хорошо горит.
- Ацетон, бензин, алюминий, хозяйственное мыло, - равнодушно сказал Любченев.
- Теперь фонд имени Елены Ивановны Рерих можно с полным правом переименовать в "Огни большой Йоги".
Слепец застонал.
- Что с ним? - спросил Любченев. - Умрет?
- Нет, - сказал Льнов. - Просто выглядит херово, но раны не смертельны. Все поверхностные…
- В больницу его везти? - Любченев с сомнением посмотрел на Льнова.
- Оставим. Тут скоро и пожарные будут, и милиция, и "скорая", - он вынес бесчувственного парня и положил рядом с дорогой.
19
Черный "Вранглер" мягко покачивало на деревенских ухабах. Вот показался знакомый с детства плетень с узорчатой калиткой, еще больше покосившийся за прошедшую зиму.
Льнов прошел через непривычно пустой и тихий двор. Изба, второй год не обновляемая, ветшала. За ставней достал спрятанный ключ, открыл дверь.
- Это я, - громко произнес Льнов с порога.
В избе витал легкий фруктовый аромат. На печке лежала неподвижная бабушка.
- Вот приехал тебя навестить, - сказал Льнов, прикоснулся губами к сморщенной пергаментной щеке. - Соскучилась? Я тоже…
Прибрал стоящую на столе тарелку с нетронутой позеленевшей крупой, вынес на двор и высыпал. Затем сходил в сарай за топором и быстро нарубил щепы. Набрал в колодце воды. Вернувшись в избу, расторопно затопил печь и поставил вариться кашу.
Сам присел рядом и начал неторопливо рассказывать:
- У меня все хорошо, и дома, и на работе, сам здоров и родители не жалуются, кланяться велели тебе, извинялись, что сами приехать не смогли…
В избе потеплело. Из подогревшейся бабушки приятно запахло вишневыми опилками и ягодным сбором.
Льнов вытащил горшок, положил в глиняную миску дымной гречки, залил медом и поставил возле бабушкиной руки.
- Вот, покушай, и я с тобою.
Льнов взял ложку и начал есть из горшка и нахваливать:
- Ох и вкусная у тебя каша. Разве на газовой плите такую приготовить?
Он поднялся.
- Раз ты больше не хочешь кушать, я на стол тарелку поставлю. Устал немного, вот полежу на лавке часок-другой, подремлю, - Льнов улегся на широкую лавку, постелив старый тулуп.
Через несколько минут встал.
- Вот, бабушка, отдохнул, по деревне пройдусь, знакомых навещу, а потом к деду пойду, проведаю его…
* * *
Свидловка обезлюдела за последние пятнадцать лет на две трети. Кто помоложе был, переехали в город. Старики умерли. Заселенными оставалось лишь девять дворов.
Льнов заглянул к приятелю Ярославу. Ушел от него совсем мрачный. Ярослав говорил, едва ворочая пьяным языком: "Никто не верит, а я в Медвежьем омуте мостря видел. Мне говорят, что это сом был, а откуда там сому взяться?"
Вернувшись в избу, Льнов перебрал дедовы оружейные запасы. Древний ствол из дамаска по-прежнему впечатлял красотой выделки, но Льнов остановил выбор на обрезе противотанкового ружья, симоновской пятизарядке производства сорок второго года. Дед привез ее с войны, на тот случай, если старая пищаль вдруг выйдет из строя. Патрон с каленым сердечником казался Льнову надежней свинцовой круглой пули, пусть и большого калибра.
У Льнова не было опыта охоты на мостря - последнего застрелили больше семидесяти лет назад. Были только рассказы деда Мокара. Прапрадед Льнова вообще ходил на мостря с рогатиной и пищалью.
Льнов, кроме пятизарядки, прихватил двуствольный дробовый самопал. С рогатиной пришлось повозиться. Под крышей дед хранил древки. Наконечник на мостря отдельно лежал в сундуке - мощное обоюдоострое лезвие почти метровой длины подошло бы и для китового гарпуна.
С противотанковым ружьем на одном плече, с рогатиной - на другом Льнов ранним утром зашагал в лес. На поясе в кобуре был самопал, сбоку висел топор. В рюкзаке лежала свежая свиная требуха и мешок из бычьей шкуры.
Лес был тих и благостен. Льнов шел с детства знакомыми тропами. Пришлось лишь сделать небольшую остановку, чтобы подстрелить глухаря. Раненая птица ошалело колотила по земле крыльями. Ей уготовлялась роль приманки.
Льнов вышел к озеру. Ему показалось, что он уже чует горьковатый рыбий смрад, сопутствующий нечисти. Посадив глухаря в мешок из бычьей шкуры, Льнов прикрепил его к сплетенному из толстой лески шпагату, который обернул требухой. Заточенный глухарь всполошился. Забросив ожившую шкуру в воду неподалеку от берега, Льнов стал ждать, когда шум выманит мостря. Озерная гладь долго оставалась неподвижной.
Сжимая рогатину, Льнов высматривал дно. Наконец он увидел его, всплывающего как утопленник.
Почуяв опасность, глухарь отчаянно забился в шкуре. Мострь как омерзительный гигантский пупс подгреб к приманке и перевернулся на спину, чтобы удобнее подъедать снизу шкуру. Слизкое брюхо показалось на поверхности.
Льнов метнул рогатину. Бросок мощного оружия проткнул мостря насквозь и утащил на дно. Держа наготове топор, Льнов прыгнул с берега, погрузившись по пояс в воду.
Древко уходило через раздувшееся грязно-голубое брюхо в озерный песок. Черные внутренности разлезлись и трепыхались. Уродливый младенец с бульдожьими чертами был еще жив и тоже видел Льнова. Из зубастого рта вылетело несколько пузырей, мострь хлопал морщинистыми глазами. Маленькие, со сросшимися пальцами ладони и ступни шевелились как плавники.
Мострь обхватил древко ручками и стал подтягивать себя вверх. Голова его и туловище показались над водой, и вместо пузырей изо рта вырвался пронзительный яростный плач: "Буда!"
Рогатина надежно пригвоздила мостря к озерному дну.
Льнов выбрался на берег, установил ружье в нескольких метрах от мостря, приспособив вместо сошек древесную развилку.
Новое, непристрелянное оружие страшно подвело Льнова. Мощный патрон разорвал мостря в животе пополам и перебил древко - тварь освободилась.
Голову с разорванной грудью выкинуло на берег. Помогая себе ручками, синий урод спешил к воде. Льнов выстрелил из двух стволов самопала. Крупная дробь увязла в мостревой голове, но не развалила ее. Живучесть существа была поразительной. Увидев вновь целящегося Льнова, мострь взвыл свое "буда!" и плюхнулся в озеро.
Когда Льнов подбежал к берегу, мостря уже не было. Он исчез в песчаном дне. Кишки, нижняя часть живота с крошечными гениталиями мужской особи и кривыми жирными ножками плавала на поверхности.
Льнов выловил огрызок туловища. Достал из рюкзака склянку с бензином. Глядя на черный дым, исходящий от нечистого тела, Льнов заставил себя думать, что мострь все равно не оправится от такой раны и подохнет.
К вечеру Льнов добрался до скита. Досада, разъедавшая сердце после бесславной охоты на мостря, сразу исчезла, едва донесся низкий шум Устени. Льнов приблизился к гостеприимно распахнутым дверям скита, зашел внутрь и увидел дедушку Мокара.
Он выглядел так же, как и двенадцать лет назад, седовласый, бородатый, лежал в своей выгоревшей куртке и штанах, заправленных в тяжелые кирзовые сапоги. Ветер бормотал в старике тихие слова о рае.
Льнов присел рядом и почувствовал, как устал за последнее время. Опять вспомнился тот страшный путь с дедушкой на плечах, через лес…
Они пошли на охоту, и посреди дня дедушка вдруг лег на землю и сказал:
- Засыпаю я. Смертью. Не дотяну до хаты. А до Тригорьева скита идти ближе, неси меня туда. Видно, так и должно было случиться, раз я нашел его, чтобы мне в нем и лежать. Спеши, Васька, чтобы я раньше не уснул.
И Льнов, закинув дедушку на плечи, бежал без передыху несколько часов. Уложил его в ските. Дедушка некоторое время дышал, потом затих. Льнов напряженно вслушивался, когда же он оживет ветром, но дед лишь коченел и молчал. Когда Льнов с горечью осознал, что дедушка просто умер, произошло необычное.
Дедушка глубоко вздохнул и выдул слова: "Светлы лики, красной весны лучики… Синица нежная, голубое перышко небес… Лесной карась, золотой князь…."
Так появился говорящий мертвец - дед Мокар.
* * *
Льнов взял дедушку за руку, прижался к ней щекой. Так он просидел до вечера. Солнце уже опустилось за Устень, а Льнов в ласковой полудреме все слушал воздушные речи - то слова, то просто нежные гласные звуки.
Неслышно сменился ветер.
"И… и… и…" - стал неожиданно заикаться дедушка. Потом отчетливо сказал: "Падаль!"
Льнов вздрогнул и проснулся. Слово не было райским.
"И… и… и падаль!" - повторил мучительно дедушка. "И падаль! И.. и… и падали! И… падали… два башмачка! Падали два башмачка!" - закричал мертвец.
Льнов, не понимая, что происходит, вскочил, хватая обрез.
"Пастор!" - завывал во рту дедушки странный ветер. "Пастор Нак!"
Вихрь снаружи подул какой-то немыслимой свастикой, захлопывая все четыре двери одновременно.
Сквозняк оборвался. Дед Мокар замолк.
На глазах Льнова родные дедушкины черты исказились, стремительно высыхая. Через мгновение показался безликий, обтянутый желтой кожей череп.
Сухие кости ног переломились, и кирзовые сапоги грохнули подошвами об пол.
Часть II. Отцы
1
- Ну, кто, бля, утаил серебряную ложку? - дядя Коля как саблей замахнулся пиковой дамой.
- Ходи уже, бля, а не пизди! - недовольно сказал небритый сорокалетний Михалыч.
Юные Толик и Степа, играющие вдвоем на прикупе, посмотрели на сидящего рядом парня:
- Давай, Леха.
- Я свои две взятки по-любому возьму, - парень сбросил десятку.
- А я и не спорю, - рубанул по столу черным валетом дядя Коля, собирая последние козыри.
Парень подмигнул Михалычу:
- А ты, батя, влетишь на минус четыре.
- Он нарочно, гад, "Сталинград" загадал, - буркнул Михалыч.
Дядя Коля засмеялся, обнажая съеденное олово зубов.
К столику неслышно приблизился молодой человек. Он был одет в черный костюм и белую рубаху с галстуком, в руке сжимал толстую книгу.
- Здравствутье, ребьята, - сказал он с сильным акцентом и широко улыбнулся. - Всье в картишьки тужитьесь?
- На толчке тужатся, мудак, - грубо сказал Толик. - Русский язык сначала выучи! Карнеги хуев!
- Точно, - подхватил Степа. - Уебывай в свой Макдоналдс, говно американское!
- А что делают в картъишки? - подошедший продолжал улыбаться. - Мне очень интьйересно!
- А че вы с ним так? - тихо спросил Леха Михалыча.
- Он, пиздюк, часто здесь появляется. Буржуйский поп. К религии склоняет.
- Дуются в картишки, - ответил дядя Коля. - Но так уже не говорят.
Иностранец внимательно слушал и улыбался.
- Это плохо дутсья в картишки, аминь. Убиват козла тожьйе плохо.
- Забивать козла! Мудачина! - крикнул Толик.
- Аминь. Ви такие славние. Очень интьйересно, а верьйите ви в бога?
- Опять за свое, - вздохнул дядя Коля. Повернулся к Лехе. - Достал, бля. Каждую неделю приходит. Такое несет, за год не высрешь.
- Не, мы не верим в бога, - за всех ответил Степа.
- О, это опасно! Гореть в аду так больно, аминь! Если ви не против, я расскажу вам из Евангелие. Аминь или нет?
- Валяй… - сказал дядя Коля.
- На хуя? - скривился Михалыч. - Он теперь не отъебется.
Толик и Степа закивали.
- Да весело будет, - подмигнул Лехе дядя Коля.
- Давай уже! - разрешил Михалыч. - Только быстро.
- Ой, это так здорово, что ви согласни, аллилуйя! - обрадовался американец. - Боженка сейчас смотрит на вас и радуется, и рукой машет: "Хеллоу, люди!" И мы ему тоже: "Хеллоу, боженка!" - он нежно посмотрел на тучку и помахал ей рукой.
Толик и Степа заржали.
- Ну что за день милий сегодня! - американец закатил глаза. - Аллилуйя! Назовем из Евангелия. - Он задумался. - Как же там било… - Лицо его комично посерьезнело. - О!
Зима стояля,
Дуль ветер из степи.
Беби в вертепе померз, бедненький,
На склоне холма.
А коровка погревала его
Воздухом из рота,
И бичок тожьйе погреваль.
Фермери куртки отряхали от грязи,
Спат еще хотели.
И на утесе они стояли,
Подальше смотрели
И видели поле болшое,
В нем могилки и звездочки.
Палка в снегу торчаля.
А рядом, через форточку
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.
Аминь!
Она горела как сено,
В стороне от неба и Бога,
Как будто ферму подожгли
И пожар на говне…
За столом расхохотались. Михалыч басом, Степа и Толя повыше. Дядя Коля вытер выступившие от смеха слезы: - Леха, слышь, и так каждый раз отмачивает…
- О, на фермах часто говно… - продолжал американец, - это нормално же длъя ферми. Целий космос волновался - аллилуйя, аллилуйя, Бог нас любит! - он начал мелодизировать и пританцовывать.
Он будто рассказывал с выражением сказку.
Все такое красное стало.
Три астролога спешили.
За ними шли верблюди с подарками
И мальеньки ослики.
Мечтали о музеях красивих,
И феях, и вольшебниках,
О ельках новогодньйих.
А так холодно било!
Но они думали и о всьех на свьете
Детках и мандаринках,
И всех яблочках, и золотих шарах.
Фермеры увидали животних и говорят:
- О, и ми пойдем. - И это было как чудо.
Аллилуйя, аллилуйя!
Им даже жарко стало,
К ним ангелы невидимие,
Потому что без туловиш,
Прилетьйели и босими ножками шли.
Фермеры смотрьят - следы,
А человеков не видно.
Собачки гав-гав.
Что за миляя история, аминь!
У камня утьро наступилё.
- How are you? - спросила Мария.
- Can I help you?
О, хай, ми - фермери и астрологи,
Ми подарки принесли и тебе,
И Джизус-беби. Аллилуя!
Сейчас вас похвалим.
Мария говорит:
- Спасибо,
Но ви фермери,
Надо же гигиенично,
Подожьдите на улице.
Они говорят:
- О да, конечно. -
А потом, грубие такие,
Ругаться начали.
Верблюды кричали,
А ослики их копитами били
Так весело, аллилуйя, аллилуйя!
Мария говорит астрологам:
- А ви входите в отверстие. -
Они зашли,
Видят, Джизус-беби спит в дубе,
В ротике осла и ноздрях бичка.
Вдруг кто-то…
Щас главное, слюшайте…
В темноте слева кто-то
Астролога отодвинул,
Тот оглянулся.
На пороге звезда Рождества в гости пришла,
Стоит и смотрит на Марию.
Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!
Толя сполз от смеха на землю, Степа просто визжал. Дядя Коля утирал слезы, Михалыч отмахивался руками, пока не скинул со стола бутылку с водкой.
- Все, дурак, иди отсюда, - еле выдавил он. - Смотри, что из-за тебя вышло!
- О, Библия, это же очень увлекателно. Я хочью пригласит вас на проповьедь в сегоднья, у шесть часовь, - американец напряженно улыбался.
- Не, с нас хватит. - Дядя Коля посмотрел на Леху. - Вот такие у нас бывают концерты. Уссышься.
- А мне понравилось, - неуверенно произнес Леха.
Толя и Степа, приняв эти слова за шутку, прыснули.
- Я серьезно, - сказал Леха. - Ну, подумаешь, акцент у него. Не страшно. А история интересная.
- Ты че, шутишь? - вытаращился Михалыч.
- Не, кроме шуток. Я бы сходил на проповедь, - сказал вдруг Леха. - Не, правда, мужики, интересно.
- Ты че, Леха, охренел? - спросил дядя Коля. - Пьяный, что ли. Ты ж всего ни хуя выпил.
- Нормальный я… - он посмотрел на американца. - А где проповедь будет?
- Очьень недалеко, - с готовностью отозвался тот, - а ми можемь до этого много поговорьит о Боге.
Леха поднялся из-за стола.
- Ладно, мужики, спасибо за компанию, я пойду, наверное…
- Ты куда, бля! - вскочил дядя Коля. - Ну я, бля, не понимаю ничего! Леха, еб твою! - Жилистой рукой он ухватил миссионера за отворот пиджака. - Ах ты ж пиздло!
- Я на вас так не сержус. Так не сержус. Аминь! О, ми оба болшие грешники, но я спасйон, а ви нет! Будем же спасатьса вместе!
- Что ты, сука, мозги ходишь ебать людям! Сядь, Леш, тебе нехорошо, наверное! Что ты ему веришь!
- Вот здес пишут… - американец указал на Библию. - Так возлюбиль бог мир, что отдал сына своего единородненького… А читат надо - так возлюбиль бог Льеху - понимат надо! Аминь!
- Ты, пидор, не отвечай за него! Леша, ну скажи что-нибудь, бля!
Миссионер скромно потупился:
- Ах, что может бит прекраснее, когда молодой человек говорит: Господь - Пастер наш! Пастер наш!
- Ебло закрой! - всполошился и Михалыч. - Леха, ты присядь…
- Вот есть про двоих малтшиков, - миссионер обморочно закатил глаза. - Петья говориль: "Мне не нужьно Библию, я не понимаю, что там". А Серьежа знал, что Петья покрал в саду у старушки яблуки, и сказал: "Одно, безусловно, ти можешь понят в Библии - вороват нельзя". И Петье било стыдно, и он говорит: "Ой, Господ видит все, что я делаю, аминь!" - И миссионер перекрестил сидящих своей книжкой.
- Я хуею, - произнес, наконец, Толя, глядя, как Леха деревянной походкой удалялся вслед за американцем. - Уболтал его.
- Да, бля, - почесал дядя Коля седеющий, будто загаженный птицами, затылок. - Первый раз такое вижу. Нормальный же был парень. Что с ним случилось?
- Душа - потемки, - сказал Михалыч. - И сколько мы его знаем… Второй день.
- Я такое слышал, - мешал карты дядя Коля, - эти проповедники по-русски говорят, и сами они русские, а только из какой-то зловредности слова коверкают, хотят на настоящих американцев походить.
- Хуею… - шептал Толя, переглядываясь со Степой.
Леха шагал рядом с миссионером, то и дело тормоша его за плечо:
- Понимаешь, по жизни все вроде нормально. Зарабатываю достаточно. Квартира трехкомнатная, машина. А на сердце тоскливо.
- О, это да, - сочувственно кивал американец.