Цыбашев быстро понял, что проповедник из него никудышний. Он мог еще с грехом пополам пересказывать темы, пройденные в беседах с отцом Григорием. Собственных знаний ему не хватало, и по-смердяковски каверзный вопрос какого-нибудь хитроумного дитяти-выпускника ставил его в тупик.
Так, пересказывая слова отца Григория о православии как о религии свободной личности, Цыбашев поскальзывался на банановой кожуре - "раб Божий". Приходилось выкручиваться, аргументируя, что тексты двухтысячелетней давности были созданы при рабовладельческом строе, слово "раб" просто отчетливо демонстрировало дистанцию между человеком и Богом и христианство вовсе не религия рабов.
По объяснениям отца Григория, свобода выражалась в способности человека по собственной воле помещать свое бытие либо в вечную жизнь - рай, либо в вечную смерть - ад.
Люди были созданы Богом не для смерти, но не бессмертными. Первый человек пребывал в Добре, в Боге и, соответственно, в бессмертии, а также в состоянии совершенного сознания.
Первородный грех, дав представление о Зле, то есть о том, что не есть Бог, запустил в мире и людях механизмы смерти. Познавший Зло человек стал, каким его Бог не замысливал, и потому не мог уже находиться в присутствии Бога. Так унаследованным грехом человека стала раздвоенная как змеиное жало смерть: первая, разъединяющая душу и тело - "частное скончание", по словам Иоанна Дамаскина, и вторая - смерть, навечно разделяющая душу и Бога.
Грехопадение было в своем роде как передающаяся из поколения в поколение потеря иммунитета. Бог не мог избавить человека от первой телесной смерти, но мог спасти от второй, гораздо более страшной - вечного адового забвения.
Чтобы вновь обрести бессмертие, следовало восстановить связь с источником вечной жизни, с Богом. Люди были не в силах сделать это, и тогда Бог сам стал человеком, чтобы вернуть людей к себе и даровать им бессмертие. Христос сделался средством, благодаря которому люди хоть умирали прежнею смертью, но не оставались в ней. Человечество было спасено не распятием, как утверждали протестанты, а Воскресением, доказавшим, что смерть может стать не вечной могилой, а коридором в вечную жизнь.
Итак, смерть была страшной болезнью, но от нее было найдено лекарство, и единственное, что требовалось от людей, чтобы спастись, это принять его…
Тогда возникал вопрос: чем хуже фармацевтические показатели католичества, протестантизма во всех его формах, того же ислама и, куда более древнего, чем христианство, иудаизма. Чем плох, в конце концов, буддизм, называющий другими словам те же христианские истины?
И начинались умелые попреки в непримиримости: "Раз вы уже такой православный, то пусть хотя бы светлый образ Александра Меня, человека, в духовности которого у вас, надеюсь, не возникает сомнений, послужит вам примером истинно православной терпимости".
В принципе, с тем же успехом можно было говорить о непримиримости врача, который настойчиво предлагает аспирин больному, в инфекционном бреду утверждающему, что гидроперит как таблетка выглядит ничем не хуже аспирина.
Апостолы, святые подвижники, видимо, не сумевшие подняться до гуманно-демократических высот людей, знакомых с православием понаслышке, считали своим долгом предостеречь особо любопытствующих от экспериментов с иными религиозными практиками; святитель Игнатий Брянчанинов называл католиков еретиками-латинянами по той простой причине, что святые отцы Церкви никогда еретиков христианами не называли; нигде в Евангелии не говорилось о необходимости хвалить чужие религиозные взгляды, ибо это равносильно хулению своей собственной веры. И, наконец, либеральничающий филокатолик, батюшка мудрствующей интеллигенции, Александр Мень, перед смертью своей практически благословивший оккультизм, в конечном счете оказал сомнительную услугу православию. Так считал отец Григорий, и вслед за ним Цыбашев.
Он прочел много книг, еще больше услышал от отца Григория, и ему, в принципе, было что рассказать, но для аудитории благожелательной и терпимой.
Цыбашев готовил ловушки с прагматической приманкой и срезался как-то слишком показательно. В его рассказе представал непрощающий Абсолют, подчиненный закону кармы, и уже потому, с точки зрения христианской философии, Абсолютом не считающийся. И был Бог Евангелия, не бесчувственный космический закон, но Абсолют всепрощающий, принимающий человека таким, каким он становится в результате покаянного преображения, без оглядок на прошлое, Бог, подаривший своему творению свой образ и подобие, то есть возможность быть личностью, Бог, чье смирение перед человеком простерлось до Голгофы. Кого, по логике, должен был бы предпочесть даже не верующий, а просто Homo Pragmaticus?
Но звучал приблизительно следующий ответ: "Да, судя по вашему рассказу, Бог православия добрее и лучше. Но лучшее еще не означает правду. А правда - она карма, и не обессудьте, раз уж она показалась вам чересчур горькой".
10
В младших классах православное воспитание делалось проблематичным, хотя бы потому, что при слове "поп" если не возникал смех по ассоциации со стыдной частью тела, то непременно вылезал пушкинский "толоконный лоб". Свято место пусто не бывало. Золотого ангелка с октябрятского значка, по инициативе Министерства образования, теснил другой, уже поэтический кудрявец, вполне способный претендовать на обожествленное детство, которое также можно было в виде курчавого профиля с детскими бакенбардами заключить в звездочку и носить на кармашке пиджака.
Цыбашев в своем стремлении навязать православие где-то перегибал палку. Одно дело в одиннадцатом классе говорить о демонизме в поэзии Блока на примере поэмы "Двенадцать". И совсем другое - объяснять ученикам третьего класса именительный падеж: "Кто? Что?" - и переходить к толкованию слов Григория Богослова: "Не Сущий из сущего, а сущее из Сущего" - вначале был Кто, он создал Что - как в именительном падеже. В сущности, он хотел сказать, что Бог создает безличностную природу, а не возникает из нее, что он творит мир, но сам он не есть мир.
Ему неоднократно делали замечания, что он вместо преподавания литературы занимается совершенно не тем, и в который раз шутливо напоминали, что он преподает не в церковноприходской школе.
Вскоре в лицейской стенгазете даже появилась карикатура. Цыбашев узнал свою копию, с увеличенным носом, в балахоне, который должен изображать рясу, с крестом и кадилом, изгоняющую смеющихся бесов с лицами писателей. Но, глядя на картинку, Цыбашев понимал, кем хотел бы себя видеть. Так у него появилась мысль стать священником.
* * *
Потом произошел второй важный эпизод в его жизни. Цыбашев услышал за дверью класса голос теософской дамы, читающей с протяжными голосовыми подъездами, то есть с выражением, следующие строки:
…Он отказался без противоборства,
Как от вещей, полученных взаймы,
От всемогущества и чудотворства,
И был теперь, как смертные, как мы… - Ребята, почему отказывается Иисус от противоборства? Теперь вы должны это лучше понимать… Правильно, потому что, как всякий посвященный, Иисус знал о законе кармы, с которой нелепо бороться…
Цыбашев зашел в класс.
Учительница приветливо улыбнулась ему:
- Мы тут немного влезли в литературоведение, не обессудьте. Ваше мнение нам будет тоже интересно, - она засмеялась, - хотя мы его уже все заранее знаем.
Цыбашев сел на свободное место за первой партой, напротив учительницы.
Она вскинула к лицу книгу.
- Дальше поэт пишет:
…И, глядя в эти черные провалы,
Пустые, без начала и конца,
Чтоб эта чаша смерти миновала,
В поту кровавом он молил отца… - Пастернак предельно ясно объясняет очевидные вещи. Иисус знает об ответном ударе, который обрушится на весь народ за убийство великого Учителя. Он прозревает казнь и грядущую трагедию народов во время молитвы в Гефсиманском саду…
- И откуда же Иисус мог знать о законе кармы? - резко спросил Цыбашев.
Дама с ярой готовностью ответила, положив книгу на парту перед Цыбашевым:
- Официальная церковь, разумеется, подвергает редакции биографию великого Учителя. Но имеются очевидные факты, что долгое время он провел в Гималаях. Речь сейчас не об этом. Апостолы ведь тоже были наказаны кармой. Почти все они приняли насильственную смерть. Христос стал не искуплением, а наказанием. В жизни Христа, а не в смерти, заключалось для людей спасение…
Поглядывая на Цыбашева, дама хищно воодушевилась:
- Ваши взгляды мне известны. Но воистину, - она перешла на патетический шепот, - только с дьявольской подачи христианин Кальвин мог сказать, что человечество обязано было убить Христа, чтобы спастись, а Мартин Лютер воскликнуть о благословенном грехе, подарившем миру такого спасителя. Так, двуличная церковная мораль веками косвенно утверждает, что Христос пришел толкнуть людей на страшный кармический проступок. Церковь позабыла слова самого Христа: "Сын человеческий пришел не губить души человеческие, а спасать", - дама вдруг успокоилась, - хотя тут следует сказать особо - сам термин "Спаситель" - применим только в том смысле, что Иисус спасал людей от незнания, принося им позабытые истины Агни Йоги…
Цыбашев пытался оставаться ироничным и холодным:
- Я разделяю ваше возмущение западными отцами. Но, во-первых, какое имеют к ним отношение православные священники? Наша церковь благословляет не крестную смерть, а воскресение Иисуса. А во-вторых, цитата ваша говорит, собственно, о том, что сказавший подобное не мог верить в карму. Иначе он бы не губил народы.
Произнося это, Цыбашев вертел в руках книгу. К своему удивлению, он заметил, что это сборник евангелических текстов, предваренный предисловием со стихами Пастернака. Мелькнуло даже название епархии, выпустившей книгу. Цыбашева это настолько удивило, что он только краем уха прислушивался к выкликам о гниющем трупе христианства, в бессилии борющемся с новым сознанием и наступающей новой эрой, которая не делит людей на православных и остальных…
Цыбашев подумал, что сейчас очень неплохо было бы найти что-нибудь из пастернаковских нелепиц и прочесть вслух, и в тот же момент как-то очень болезненно и глубоко порезал о страницу палец - книга была издана на очень качественной плотной бумаге, с острыми как лезвие краями. Эта боль как-то странно отрезвила его. Он сразу бросил книгу на парту, поднес палец ко рту и стал высасывать из раны кровь.
Дама уже читала другой отрывок:
…И странным виденьем грядущей поры,
Вставало вдали все пришедшее после,
Все мысли веков, все мечты, все миры,
Все будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев…
Цыбашев поднялся, предвидя трактовку о феях и чародеях, и вышел из класса.
* * *
Уже дома Цыбашев вспомнил, что хотел пересмотреть кое-что из Пастернака, достал томик стихов, на вид совершенно не агрессивный, изданный на бумаге желтоватой и рыхлой как промокашка, и начал пролистывать книгу в поисках нужного стиха.
Цыбашев нашел то, что искал, стал читать, придерживая страницу. Он не заметил, как опять открылся порез на подушечке указательного пальца. Бумажное острие листа угодило прямо в разверстую ранку. Цыбашев сразу увидел быстро расплывающуюся на желтом листе бурую кляксу и с интересом наблюдал, как стремительно напитывается красным бумага. На этом процесс не остановился, и кровь начал тянуть следующий лист. Книга была ненасытна как вампир. А Цыбашев все сидел и зачарованно смотрел, как уходит в листы его кровь, и не мог оторваться от этого зрелища. Потом он потерял сознание.
Очнулся Цыбашев от страшного холода, ночью, перебрался в кровать и снова провалился в беспамятство.
На следующий день он не смог подняться и пойти на работу, ибо чудовищно ослаб. В полузабытьи подобрал книгу стихов, выпившую, наверное, не меньше трети его крови. За сутки она высохла и топорщилась покореженными, бурого цвета, листами. Шрифт подсох какой-то черной корочкой, словно это была книга для слепых с выпуклыми буквами.
Цыбашев сцарапнул несколько строчек, они отвалились как шелуха, прикрывающая истинный их смысл, и он прочел на бумаге совсем другое, не для людей, настолько страшное и мерзкое, что закричал и в страхе откинул прочь проклятую книгу.
В слабости он лежал дни, ночи, осознавая случившееся. Вспоминал день своего крещения и плакал, потому что только теперь ощутил всю благодать и любовь Бога.
Ненасытная бездна, находящаяся в злой книге, с кровью вытянула родную ей субстанцию, весь псевдодуховный яд, накопившийся в Цыбашеве.
11
Цыбашев все больше склонялся к мысли о поступлении в духовную семинарию. Для начала он корректно поговорил о своих будущих планах с директором лицея. Тот позволил себе что-то вроде напутствия и благословения. Через месяц, когда Цыбашеву нашли замену, он, никем не порицаемый, получил расчет и хвалебную характеристику.
В семье тоже все обошлось мирно, во многом благодаря тому, что речь свою Цыбашев обставил спокойно, без помпезности. Родители быстро примирились с его решением. В последнее время сын их очень устраивал, хотя бы потому, что второй год не курил, и вообще поменялся в лучшую сторону - стал более уравновешенным и терпимым.
Каждый из родителей даже нашел для себя какое-то приятное объяснение. Отец с грустным удовлетворением сетовал, что, сам того не желая, создал воспитательную систему, формирующую личность со столь высокими духовными запросами. Мать видела за этим решением поступок обиженного сердца. Подруга Цыбашева, на которой он чуть не женился, поддавшись всеобщему процессу брачевания на пятом курсе, не выдержала его колебаний и вышла замуж. Сам-то Цыбашев вздохнул с облегчением, но мать была уверена, что он страдает. Все это ей напоминало добротную сентиментальную историю и уже потому нравилось. Потом она вспомнила, что семинария уж никак не монастырь и, даже если сын туда и поступит, еще не значит, что закончит, а если и закончит, то, верно, обзаведется попадьей. После этого мать окончательно успокоилась.
Единственный, кто не одобрял стремления Цыбашева, был отец Григорий. Он настойчиво советовал продолжать работу, учебу в аспирантуре, говоря, что служить Богу можно и в миру. Отец Григорий чувствовал некий душевный ущерб в Цыбашеве и боялся, что мощная мистика православия, с которой тому предстоит столкнуться, может оказаться непосильной для его психики. Старый священник помнил таких восторженных молодых людей, единожды в экстаз вошедших и так в нем до смерти и пребывающих.
Впрочем, по ходатайству отца Григория, Цыбашева взяли в православный храм. Там он полгода работал сторожем и помогал священнику при службах.
Он отказался от навязчивых проповедей, осознав, что унижает собственную веру, превращая ее в источник конфликтов с окружающими, и по-прежнему виделся со всеми своими приятелями, не чураясь пивных посиделок.
* * *
Когда Цыбашев еще дорабатывал в лицее последний месяц, его отправили на склад за книгами. Лицей, радея об учащихся, благоразумно закупал для уроков литературы недорогие издания изучаемых авторов в нескольких десятках экземпляров, чтобы все ученики класса были обеспечены необходимой для урока книгой. Это действительно было удобно. Во-первых, не у каждого дома находилась достаточная библиотека. Имелась и вторая выгода. Учитель и ученики работали с одинаковыми изданиями, поэтому не возникало проблем с быстрым поиском нужного эпизода или цитаты.
В последний раз, экономя деньги, лицей приобрел книги у какой-то уж совсем завалящей фирмы, через день после заключения сделки вообще разорившейся. Банкроты постарались остаться честными и сказали, что - да, заказа они не выполнили, но у них на складе, который прошлой весной затопило, еще остались неповрежденные водой книги, может, и не совсем по теме, но тоже хорошие, даже кое-что из классики, и все они теперь принадлежат лицею, если лицей пожелает. Что-то - лучше чем ничего, и Цыбашеву поручили разобраться с содержимым на затопленном складе.
Эта часть города производила тягостное впечатление. Казалось, люди давно уже не живут здесь. Да и с трудом верилось, что в крошащихся пористым кирпичом домах может находиться что-нибудь живее крыс. Цыбашев выехал в ясный день, но в этом месте лучи будто пробивались сквозь навеки закопченное заводами небо, хотя сами заводы уже умерли. Машина долго кружила по ветхим улочкам, где в вековой грязи еще плавали островки асфальта. Цыбашев и водитель по очереди спрашивали редких прохожих, где находится улица лейтенанта Смирского.
Улица нашлась, и на пятнадцатом номере обрывалась каким-то полем. Дома с номером "семнадцать", где должен был находиться склад, не было. Когда Цыбашев уже усомнился в благородстве банкротов и решил, что они отдали не существующее, из окна ближайшего дома выглянула старуха и сняла все подозрения.
То, что Цыбашев и водитель приняли за сваленный шифер и жесть, оказалось крышей, сливающейся в своей грязевой однородности с ландшафтом, среди которого подобьем распятия возвышалась верхушка деревянного столба электропередачи.
Через десяток метров дорога довольно резко уходила вниз. Дом находился будто на дне обмелевшего озера. Водитель наотрез отказался спускаться, сказав, что они потом оттуда по такой грязи не выедут.
По доскам, положенным на кирпичи, как по мостикам, Цыбашев добрался до крыльца приземистой двухэтажной постройки с узкими нежилыми окнами. На первом этаже были заметны следы спешной эвакуации, поэтому, кроме мусора, ничего там не имелось. Люди вывезли все свое добро. Но оказалось, что невысокий дом уходит под землю, по крайней мере еще на несколько этажей.
Цыбашев спустился в первое складское помещение. Электричество на удивление еще работало, но картина от этого не делалась утешительней. Хоть в подвале было почти сухо, состояние упакованного книжного имущества говорило, что уровень воды когда-то находился на почти метровой отметке, потом вода схлынула. По этой же отметке было видно, какой пласт книг спасен, а какой, по мнению владельцев, не подлежал продаже и соответственно был оставлен.
Ряды упаковок с книгами напоминали мощную средневековую кладку. Разбухшие, они и по весу были как каменные блоки. Цыбашев наудачу достал несколько блоков, разорвал на них серую оберточную бумагу. Показался тусклый глянец обложек недорогой фантастики. В верхних упаковках еще в приемлемом состоянии были первые двадцать книг. Остальные безнадежно промокли. Страницы в книгах под тяжестью слиплись в грязно-коричневый брус, и отделить их друг от друга уже не представлялось возможным.
Цыбашев около часа перебирал книги, снимая эти литературные "сливки", переносил на первый этаж и там складывал на газеты. Потом решил осмотреть второй подземный этаж, откуда поднимался тяжелый кисловатый запах.
Свет одинокой неоновой трубы под потолком отразился в ряби изумрудного химического цвета. Три последние ступеньки, ведущие в помещение, уже покрывала вода. Сквозь ее зеленую прозрачность Цыбашев видел затопленные упаковки с книгами, а те, которые выступали над водой, поблескивали скользким мраморным лоском. Некоторые были разорваны, и обрывки бумаги под водой напоминали огромные лепестки. Книги в них лежали как слитки. Одна была совсем недалеко от Цыбашева. Стоило только окунуть руку и достать ее.