6
- … А староверы с Алтая уходили в долину за высокими снежными горами и называли то место Беловодьем. Путь лежал между Иртышом и Аргунью до соленых озер, потом до гор Бурхан-Будды, оттуда до хребта Кокуши, потом через вечные снега Ергора в священную долину. Ламы из Сиккима говорят про тайные ходы, ведущие через ледяные пещеры Канченджанга. Отшельники, живущие в пещерах Кайлас, указывают на определенное место к северу от священной горы. Тибетские ламы утверждают, что повелитель мира Ригден-Джапо возникает на черной скале, по дороге в Ладакх - это тоже к северу от больших Гималаев.
- Ты не понял, Льнов, - Цыбашев с трудом разлепил пересохшие губы. - Я говорил, что Он порождение другой Шамбалы. Внутренней…
- Вроде внутренней Монголии?
- Нет. Я говорю об адовой бездне. Где Сатана. О Шамбале, которая в душе. Как нарыв. Вот ее нужно взорвать. В самом себе взорвать!
- А отчего же сразу не настоящую? Я думаю, это несложно.
Внизу под этажами словно вздохнуло огромное существо и, выдернув из себя пробку, с утробным бульканьем выпустило кровь.
- Что это? - подхватился Льнов.
- Вода с нижнего этажа ушла, - сказал Цыбашев.
Льнов поднялся.
- Надо проверить… Все равно спускаться пора.
Он растолкал Любченева, стал поднимать бессильного Цыбашева.
- Ты не сомневайся, я ведь не шучу насчет Шамбалы. Вот выберемся отсюда, отдохнем немного и махнем втроем в Гималаи. Отыщем и взорвем ее на хуй!
Цыбашев слабо улыбнулся:
- А как же утверждение, что никто не в состоянии достичь Шамбалы без зова!
- А я считаю, это тибетские попы нарочно придумали, - вдруг сказал Любченев, - чтобы люди и не пытались искать.
* * *
Священник уже не держался на ногах, и Льнов взвалил его на плечо. Впереди бежал Любченев с фонариком в зубах и с натянутой тетивой рогатки, которую он вместо взрывной пули, за неимением лучшего, зарядил крупной гайкой.
Льнов шел, цепко оглядываясь по сторонам.
- Еще во времена холодной войны были созданы минно-взрывные заграждения, - рассказывал он священнику. - Основу составляли ядерные фугасы. На случай большого количества танков. У нас две линии было, между Китаем и по Варшавскому разделу. Потом, когда Союз развалился, их вывезли, но часть осела в Молдавии и Украине. Кое-что осталось в Казахстане. В районе Семипалатинска полно было ракетных баз. Там много чего в заброшенных штольнях… Я даже одного человека знаю. У него можно купить.
- Льнов, подожди, - сказал священник. - Я устал. Давай здесь передохнем. Это какой этаж?
- Второй.
Чуть дрогнул луч фонаря и сделался тусклее.
- Батаейки шадятся, - чуть шепеляво прокомментировал Любченев, оборачиваясь своей, точно шах-терской, излучающей свет головой. - Полчаша - макшимум.
- Здесь были свечи, - сказал священник. - Посмотри, вон там, в коробке, за книжными стопками…
Льнов осторожно прислонил раненого к стене.
- Нашел! - крикнул Любченев. Послышалось шарканье спички о коробок. - Отширели. Фигня, у меня жажигалка есть…
Погас фонарь, потом появился Любченев с дрожащим огоньком на коротком свечном огарке.
- Всего три свечки…
- Неплохо. - Льнов посмотрел на священника. - Этого часов на пять хватит. Верно, Серега? Что замолчал?
- Я умираю…
- Ты это брось, - торопливо заговорил Льнов. - От пули в ноге никто не умирает. Я еще не досказал тебе… Эти фугасы разных мощностей бывали, и размеры у них незначительные. Сам ядерный запас мало весит и вполне помещается в чемодан. Основной вес приходится на корпус и взрыватель. Перевезти не сложно. Я уже бывал в тех местах. Можно ехать до Барнаула, оттуда через Алейск, Шипуново, Поспелиху и Рубцовск до Семипалатинска. Таможня теперь в районе Рубцовска. Там, конечно, денег придется кому надо сунуть. Из Семипалатинска поезд идет на Аягуз, потом на пограничную станцию Дружба, далее уже Китай. Таможня - она везде одинаковая. Главное, деньги иметь. Из Урумчи можно поездом или машиной попасть в Корла, оттуда через пустыню Гоби машиной в Тибет. Из Нагчу дорога атомобильная в Лхасу. А там проще простого…
- Холодно, - с зубным ознобом произнес Цыбашев.
- Возьми мою куртку, - сказал Льнов.
Было слышно, как наверху скрежетала по бетону выдираемая из петель дверь.
- Очень долго… - прошептал Цыбашев.
- Что долго? - переспросил Льнов.
- Поездом ехать…
- А можно и быстро, самолетом… - Льнов устало прикрыл глаза, - частный самолет зафрахтуем. Вначале до Ташкента, оттуда в Дели. Из Дели в Джамму. Из Джамму в Сринагар.
- Смешно звучит… - неожиданно сказал Любченев. - Сри на гар.
- Смешно… - прошептал священник.
- Точно, - рассмеялся Льнов, - я бы и не подумал - сруны индийские! - он поднялся. - А оттуда по Трансгималайской трассе. Есть и другой вариант. Лететь из Дели в Катманду. Дальше, конечно, путь только с проводниками… Ладно, пора вниз.
- Оставьте меня пока здесь, - сказал священник. - Проверите, что там, на нижнем этаже. Если есть выход, за мной вернетесь. Если нет, можете не возвращаться. Я все равно скоро умру…
- Перестань, - хмуро сказал Льнов, подбирая секиру. - Мы пойдем все вместе.
- Я серьезно говорю. Свечу только не забирайте - не хочу в темноте быть. Они будут здесь минут через пятнадцать, - продолжал уговаривать Цыбашев. - Им еще сквозь книги прогрызться надо. Вы успеете за мной вернуться.
Льнов решился.
- Хорошо. Вот, пистолет, на всякий случай.
- Да не нужно. Я все равно стрелять не умею.
- Это просто. Вот предохранитель. Вот так сдвинул и нажимаешь на спусковой крючок. Понял? А мы тогда скоро, да, Любченев?
- Льнов, я хотел тебя попросить, - Цыбашев снял с себя массивный серебряный крест отца Григория. - Ты только не подумай, что я тебя к православию склоняю. Просто он мне дорог, и если что, я бы хотел… На память, тебе. Только в карман не клади, потеряешь. На шею надень. Вот так…
- А как же ты? Священник, и без креста?
- У меня мой нательный… Знаешь, мне уже лучше стало. Не так холодно. Можешь взять куртку. Все. Уходите. Очень прошу…
7
Льнов и Любченев шли по лестнице все ниже. С четвертым этажом бетон кончился. Казалось, что винтовой ход и ступени вырублены в горной породе. Фонарь осветил низкие неровные своды штольни. Внизу ее пересекал затопленный тоннель. Бетонный полукруг сводов чуть отступал от черной линии воды.
Видимо, раньше тоннель соединял завод и склад, и сюда подходили вагонетки с грузом. Льнов и Любченев стояли на возвышении, теперь больше похожем на причал, чем перрон.
- Если бы у нас было время, стоило бы подождать, когда уровень воды спадет, - сказал, наконец, Льнов.
Любченев коснулся воды рукой:
- Холодная.
- А ты что думал, - усмехнулся Льнов. - В принципе, можно и плыть на спине, только один нос высунув…
- Если там дальше не затоплено полностью…. И плавать я не умею…
- Вот повод научиться. Побежали наверх за священником.
Луч фонарика сделался совсем дряблым. Любченев погасил его, в темноте поменял местами батарейки, чтобы выжать из них максимум электричества, но безрезультатно.
Сверху раздались далекие звуки пистолетных выстрелов.
- Все, они добрались до него. Быстро, - с горечью заключил Льнов. - Скоро у нас будут.
- Послушай, - запинаясь, произнес Любченев. - У меня в рюкзаке есть бомба. Я ее всю жизнь делал. Для такого случая… - он вытащил большую запаянную гильзу зенитного патрона. - Давайте… давай взорвемся. Это не больно…
Льнов глянул в решительные глаза своего товарища:
- Не паникуй, выберемся. А с бомбой лучше вот что сделаем. Мы ее наверху установим. Когда эти подберутся - рванем. Тут вход камнями завалит. В любом случае время выиграем. Сможешь?
Любченев что-то недолго решал про себя. Потом улыбнулся и кивнул.
- Хорошо. - Он склонился над рюкзаком. - Как чувствовал, что углубление придется долбить, и молоток взял… - он запихнул его за пояс, поджег один огарок и вместе со вторым передал Льнову. - Я себе зажигалкой посвечу… Не, вы здесь оставайтесь, я сам справлюсь, - недовольно скривился он, заметив, что Льнов двинулся за ним.
Любченев проворно взбежал по ступеням, скрылся за лестничным поворотом. Льнов остался ждать.
Парафиновое озерцо вокруг огненного фитиля вышло из берегов, потекло каплями по гладким бокам огарка. Взгляд Льнова на миг оторвался от дрожащего трехцветного лепестка и упал на рюкзак. Что-то стеклянно блеснуло на брезенте. Он подошел к нему и присел. Свет отразила прозрачная пленка, в которую была закатана газетная фотография Брежнева. В картонной спичечной рамке, на шнурке. Льнов единственный раз держал ее в руках, когда сам относил заламинировать этот ветхий клочок бумаги, чтобы уберечь от дальнейшего тления. С этим самодельным образком Любченев никогда не расставался.
Льнов посмотрел в черный провал, где исчез минуту назад Любченев. Наверху послышался гул приближающейся толпы, и донеся звонкий голос: "У этой бомбы нет взрывателя, по ней молотком нужно бить! Прощайте!"
Дрогнул купол штольни. Грохот разорвавшейся бомбы вобрал в себя вражеский топот и высыпал его под ноги Льнову уже дробным каменным потоком из несуществующего больше коридора.
8
Взрыв завалил бетонными осколками выход, надежно оградив Льнова от подступающих нелюдей. Уже несколько часов он стоит на перроне затопленной штольни, прикрывает ладонью огонек последней свечи, чтобы случайная влага с потолка не погасила его. Он думает о Любченеве, и глаза жжет забытая с детства щелочь выступающих слез.
Свеча еле освещает полукруглые своды. Снаружи не доносится ни звука. Вода чуть плещется у ног, уходя в обе стороны тоннеля. Она блестит как черный японский лак, в зеркальной поверхности Льнов видит свое отражение. В этот момент ему особенно нужно смотреть на себя, чтобы осознавать, что он еще жив. Он вспоминает рассказ деда о смотрящейся душе, и ему кажется, что сейчас он - душа собственного отражения. Легкая рябь морщит тусклое изображение человека с православным крестом и образком с газетным ликом Брежнева на шее.
В мучительной жажде жизни Льнов смотрит на сверкающую черную воду, и ему кажется, что он прозревает в этом зеркале картины будущего.
Вот спадает вода, открывая рельсы, по которым когда-то катились вагонетки. Путь открыт. Льнов свободно бежит по тоннелю. Вскоре показывается ржавая лестница, ведущая куда-то наверх. Льнов поднимается. Удар секиры вышибает ветхий люк. За ним заводское помещение. Еще рывок - и свежий ветер земли холодит лицо.
Вот он, вооруженный гранатометом, штуцером и, конечно дедовой пищалью, заряженной серебром, выслеживает крылатого Пастернака. Пархатому демону никуда не деться от священной ярости Льнова.
Ему видится небольшой пограничный городок на Украине, желтый от яркого солнца. Улица в изумрудных и тонких тополях, частный дом. Вот тот самый, обещанный священнику, нужный человек. Он бывший прапорщик, усатый и полупьяный, …енко или …чук, без особой торговли уступающий два ядерных фугаса.
Разговор сменяется многочасовым перелетом, гулом моторов, облаками. Льнову улыбается миловидная стюардесса. Он ест сэндвич, и в горле шипит газировка из пластиковой бутылки.
Пыльная индийская дорога, тропические заросли, коричневые люди в белом тряпье, слон, похожий на растрескавшийся камень. Мощный вездеход Льнова везет убийственное снаряжение.
Раннее утро, сверкающие раскаленным добела металлом ледяные вершины Канченджанга. Льнов растирает лицо горным снегом. Позади дымящиеся развалины монастыря. Взятые в плен черные ламы что-то с ненавистью бормочут на своем обезьяньем языке не менее запуганному переводчику. Льнов подобрал этого университетского умника, китаиста и тибетолога, возле посольства. Льнов равнодушно стреляет в затылок первому ламе, потом второму. Третий начинает кивать и что-то лопотать. "Он согласен, - говорит переводчик, - он покажет".
Льнов отмечает на карте новый маршрут. Лама не соврал. В вездеходе связанными лежат желтый монах Гелукпа и красношапочный последователь Падмы Самбхавы. И вот третий вариант маршрута, полученный от черного ламы Бонпо. Он совпадает с двумя предыдущими. Теперь дело за малым - дойти. В вездеходе лежат стальные чемоданы, облицованные изнутри свинцом. Их начинки достаточно, чтобы на хуй смести спрятанную в горах Шамбалу…
* * *
Теплый выдох из тоннеля колеблет воду и отражение, сдувая в темноту огненное перышко свечи. Льнов какой-то миг еще видит гаснущий оранжевый кончик фитиля и серую прядку дыма, а затем его окутывает абсолютный мрак.
Эпилог Живой Доктор
1
- Мамочки…
- Бр-р, как холодно…
- Смотри, шевелится!
- Ай! Идиот чертов! Напугал!
- Мизрухин, вы взрослый человек, перестаньте ребячиться.
- Николай Ефимович, скажите ему, чтобы не пугал.
- Еникеева, с такой повышенной впечатлительностью на медицинском факультете вам делать нечего.
- Правильно, Николай Ефимович, золотые слова.
- А с вами, Мизрухин, мы в декабре на зачете поговорим. Надеюсь, вы уже обзавелись подругой, которая вылетит вместе с вами, как жена декабриста? Ну, прекратили баловство! Приступаем к работе.
Студенты покосились на желто-восковое тело, лежащее на столе, до груди прикрытое клеенкой как одеялом. Николай Ефимович обнажил труп до лобка. Живот уже был вскрыт, и внутренности по-базарному выглядывали наружу. Он запустил блестящие презервативной резиной пальцы в кишечный клубок, раздвинул мышечные ткани.
Раздались прерывистые звуки, наводящие на мысль о неисправной сантехнике.
- П-простите, я не могу, простите! - булькнула Еникеева и, зажав рот руками, побежала к двери. Резко сменила направление в сторону раковины, в которую ее звонко вырвало.
- Со мной на курсе училась одна, - доверительно обратился к студентам Николай Ефимович, - первые полгода как только запах формалина почует - сразу в обморок падала. А потом отпустило, да еще как. Прямо в анатомичке завтрак свой уплетала. Ей что обеденный стол был, что прозекторский - без разницы. Помню, однажды сметану ела и трупу прям на ногу капнула. И что вы думаете, пальцем каплю эту с ноги подхватывает - и в рот, и говорит еще: жалко, дескать, базарная сметана…
За Еникеевой хлопнула дверь. Николай Ефимович, помедлив, обратился к стоящей рядом студентке:
- Ярцева, будьте добры, догоните ее, успокойте как сумеете и приведите обратно.
- Позвольте мне, - вызвался Мизрухин, - я признанный специалист по оказанию первой помощи! Искусственное дыхание, массаж грудной клетки…
- Знаю я, Мизрухин, какой у вас на уме массаж, - насмешливо сказал Николай Ефимович.
- Внутренний, с вливаниями, - прошептал кто-то.
Студенты засмеялись, Николай Ефимович поддержал:
- В наше время это называли мясным уколом, - и рассмеялся громче остальных.
2
Ярцева поднялась из кафельного полуподвала на первый этаж, в холл с регистратурой, гардеробом и кабинетом ургентной помощи. В холле, как на крытом рынке, было людно и шумно.
- Ну и где, блядь, ее искать… - зло вздохнула Ярцева, оглядывая стены, украшенные фресками медицинского содержания: улыбающиеся медсестры с младенцами, хирурги, поигрывающие скальпелями кухонных размеров.
Наудачу она свернула в сумрачный коридор и замерла. Из служебной уборной показалась бледная Еникеева. Она стащила с себя халат, шапочку и запихала в кулек, потом воровато огляделась по сторонам и, не заметив прильнувшей к стене Ярцевой, побежала по коридору к выходу.
- Стоять! Куда собралась?
- Господи, как ты меня напугала! - крупно вздрогнула Еникеева.
- Потому что я хотела тебя напугать, - Ярцева с ненавистью глянула на полуприкрытые цыплячьи веки Еникеевой. - Надевай халат и ступай за мной.
- Ни за что туда не вернусь, - та отступила на шаг.
- Еще как вернешься. Дай руку!
- Зачем?
- Дай, я сказала!
- У тебя сейчас такие глаза страшные сделались, - мелко зашептала Еникеева, - как сливы раздавленные, синее с зеленым, и будто червь по ним ползал. Отпусти меня, Валечка!
- Николай Ефимович предупреждал же, - зло сказала Ярцева, - нечего было в медицинский соваться, - голос ее зловеще подобрел, - чтобы потом сердечко не замирало, пальчики не холодели, губочки не дрожали. Мертвый мальчик живую девочку напугал, да?
- Разве я из-за этого ушла? Только когда Николай Ефимович про свою однокурсницу рассказал. Я просто такой, как она, не хочу сделаться и сметану с мертвого тела слизывать…
- Так не слизывай, дурочка ясноглазая. Другие съедят!
- Я лучше документы из медицинского заберу… - Еникеева заплакала. - Пожалей, Христа ради.
- Мне на слезы твои, родная, плюнуть и растереть. Я сейчас, знаешь, что вспомнила: к нам однажды в окно залетела синица. Бабушка все читала "Отче наш", но не помогло - и через год бабушка умерла от рака. Это к тому говорю, что поздно что-то менять, раньше надо было думать и бояться.
- Отпусти, отпусти, миленькая! - повторяла Еникеева.
- Надевай, сука, халат и шапочку!
Еникеева, давясь тихими слезами, достала из кулька врачебную одежду.