Что верно, то верно. Если бы не могильщик, маяться бы мне где-нибудь в сиротском доме. Но разве я не отблагодарил Иосифа за все его благодеяния? Мы оба - два хоронили мертвых, ухаживали за могилами, выкашивали высокую, по грудь, траву - нигде трава так высоко не поднималась, как на кладбище, в ней не только мертвые тонули, но и живые, только лошадь радовалась ей. Да мало ли чего я делал на кладбище! Прошлой осенью, к примеру, кровлю починил, сам, без всякой помощи. Принес дранку и починил, чтобы на голову не текло. Был я у Иосифа не только за кровельщика, но и за конюха, и даже за лекаря: варил в чугунке всякую полезную траву, других лекарств, кроме водки, могильщик не признавал. По субботам, бывало, топаем с Иосифом куда-нибудь в деревню за чабрецом да подорожником, за полынью да ромашкой. Ходим, бывало, по лугу или по лесу, а крестьяне диву даются: чего, мол, нехристи ищут, не золото ли? Боже праведный, как мне не хотелось возвращаться назад! Я бы вечно вышагивал по лугам или лесам с торбой или, на худой конец, сидел бы на крыше и смотрел бы вдаль.
Теперь уж мне не снилось, будто я птица и парю в небе над кладбищем. Мои сны наполнились бегством. Я и сам толком не знал, куда убегал. Наверно, в ту даль, открывшуюся мне однажды с крыши.
Может, не у каждого человека в жизни есть даль, но почти у всех бывает такая крыша. Если не крыша, то дерево или другая какая-нибудь вышка, вроде голубятни на чердаке. Забираешься туда, и все, чем прежде жил, вдруг раскалывается, рассыпается в прах, остается только ощущение высоты и захватывающей дух дали.
С того памятного дня, когда я с охапкой дранки полез на крышу, когда примостился у трубы, меня не оставляло стыдное неблагодарное желание улизнуть от Иосифа, куда угодно, хоть в Америку, хоть в Африку, только бы не видеть эти покосившиеся кладбищенские ворота, эту латаную-перелатанную избу, эти молчаливые надгробия и эти заросшие медвежьим мехом сосны, над которыми неизбывно кружит и кружит воронье.
- А чем я могу ему помочь? - сказал я, почти не скрывая своего стыдного неблагодарного желания.
Хаим и сам не знал, чем я могу помочь могильщику. Служка растерянно заморгал глазами и процедил:
- Посторожи его. Когда человека сторожат, смерть его не трогает. Смерть, Даниил, похожа на вора.
- Бабушку мою сторожили трое, - возразил я.
- Какие там были сторожа?! - отрубил служка. - Один - безногий, - он покосился на Иосифа. - Другой слепец, третий - несмышленыш.
Хаим подошел к кровати, наклонился над Иосифом, прислушался и на прощанье сказал:
- Я пришлю доктора.
- Я отвезу вас, реб Хаим.
- Нет.
- Вы опоздаете на вечерний молебен.
- Я все объясню ему, - сказал Хаим, словно речь шла не о господе боге, а о шорнике Тевье или мяснике Гилельсе. - Он поймет меня и простит.
Я проводил его до ворот, указал ближайшую дорогу и долго смотрел ему вслед. Хаим шел медленно, увязая в снегу и ведя беседу с господом. С неба валил снег, обильный, щедрый, истосковавшийся по земле, и крупные хлопья падали на сгорбленные плечи служки. Вдруг мне почудилось, будто Хаим, обессилев, упал и потонул в снежной заверти, как в омуте. Забыв про Иосифа и про все на свете, я кинулся к нему и, когда догнал, обрадовался и устыдился своего страха.
- У кого доброе сердце, - сказал служка, - у того быстрые ноги. Когда Иосиф выздоровеет, приходи, мы вместе помолимся.
- А если…
- Что если?
- Если Иосиф умрет, кто же будет могильщиком?
- Ты, - спокойно ответил Хаим.
- Никогда.
- Пока кого-нибудь подыщем, тебе, Даниил, придется и рыть, и зарывать.
Маленький, сухонький, весь белый, Хаим был похож на снежный ком. Казалось, скатись он под гору, и обрастет хлопьями, и превратится в студеный светящийся шар.
Я вернулся в избу, мокрый и подавленный. Иосиф тяжело дышал, и его неровное, жаркое дыхание не сулило никакой надежды. В его неподвижности было что-то противоестественное, не вяжущееся с его нравом и повадками, даже безногий он вечно елозил, двигался и суетился.
- На столе осталась водка, - отчаянно сказал я, желая во что бы то ни стало его растормошить.
Но Иосиф даже не шевельнулся. Больше в избе не к кому было обращаться. Кошка полгода назад подохла. Раньше она выслушивала мои исповеди и легко дарила мне искупление. И тогда я вспомнил о нем, о друге и заступнике Хаима. Честно признаться, у нас были странные отношения, вернее у него со мной. Он забрал у меня мать и отца, бабушку и деда, и, похоже, все ему было мало. Никого в местечке он не карал своей грозной десницей так, как наш дом. А в чем мы перед ним провинились? В чем?.. В чем вина отца, я, положим, знаю. Он просто в него не верил. Но бабушка его любила больше всего на свете; а дед побаивался пуще пристава. За что же он на нас прогневился? Разве мясник Гилельс или господин аптекарь меньше всех грешат? Грешат они не меньше, а вот жертвуют больше. В прошлом году они отвалили на ремонт синагоги двести литов. От такого дара кто угодно растрогается. Так и быть, и я пожертвую пятьдесят литов - больше у меня просто нет, и те я заработал лопатой, пусть только господь бог смилуется над моим опекуном могильщиком Иосифом.
Я встал у восточной стены и, раскачиваясь на манер Хаима, шепотом стал просить у бога о малой малости, о том, чтобы он ниспослал здоровье своему занемогшему рабу, служившему ему верой и правдой всю жизнь. Пусть только Иосиф поправится, и я уйду, ноги моей не будет больше на кладбище. В шестнадцать лет меня куда угодно возьмут: и к Лео Паровознику, и на мебельную фабрику, и в плотогоны. Лучше всего, пожалуй, наняться на лето в плотогоны. Стоишь на плоту, река несет тебя, солнце припекает, только не зевай, смотри в оба, чтобы не наскочить на мель или не нарваться на дерево на берегу.
Сколько раз я говорил себе:
- Уходи, Даниил!
Но всякий раз передумывал и возвращался обратно. Шуточное ли дело - бросить человека. Собака, и та скулит, когда ее бросаешь. Но она скулит вслух, а человек воет неслышно, и ничем уши не заткнешь. Иосиф свыкся со мной, как со своей деревяшкой. В самом начале, когда я только попал к нему, он еще задумывался о моем будущем, даже ездил к своему родственнику - граверу в соседнее местечко, показывал ему мои фигурки из глины. Гравер будто бы хвалил мою работу - так во всяком случае уверял могильщик - даже обещал взять меня к себе. Каждый день я ждал, когда Иосиф запряжет лошадь и отвезет меня к своему родственнику, но так и не дождался.
- Умер он, - сказал однажды Иосиф, и я ему не поверил. Почему, подумал я, все добрые люди, согласные мне помочь, умирают или вешаются, как учитель Генех Рапопорт. А все другие живут себе, и холера их не берет. Время шло, в мире что-то происходило, мой отец воевал в Испании, Гитлер обижал евреев, мой дружок Пранас работал на мебельной фабрике, а я вгрызался лопатой в черствую, как хлеб наш насущный, землю.
Я стоял у восточной стены, раскачивался, что-то шептал, от напряжения у меня рябило в глазах, и среди ряби возникал и пропадал отрешенный лик всевышнего, усталого, замученного бесконечными просьбами. Он смотрел на меня в темноте с укоризной - чего, мол, беспокою его по пустякам, у него и без меня, и без могильщика Иосифа уйма неотложных дел. То он был похож на служку Хаима, то на мясника Гилельса и даже на парикмахера Лео Паровозника.
За окном чернела морозная ночь, подсвеченная белыми хлопьями снега. Я отошел от восточной стены и по-старчески засеменил к кровати Иосифа, отстегнул деревяшку и осторожно положил ее на табурет. На сей раз она показалась мне необычайно легкой, словно из нее, давно безжизненной, вытекли на пол последние, не то березовые, не то сосновые соки.
На другой день приехал доктор Гутман. В отличие от Иохельсона, бежавшего от Гитлера в Америку и колесившего по округе в возке, доктор Гутман разъезжал на черной, купленной отцом, машине. Отец Гутмана был владельцем кожевенной фабрики. О нем в местечке ходили слухи, будто он с самим президентом играет в карты и нарочно проигрывает ему большие деньги в еврейских интересах. Что это были за еврейские интересы, никто толком не знал, но большие деньги всегда производили в местечке хорошее впечатление.
Гутман посигналил, и я вышел из избы ему навстречу.
- Где больной?
- Дома, - сказал я и удивился его вопросу.
- Все мы больные, - сказал Гутман. - Только одни ходят, а другие лежат.
Он закрыл на ключ машину и, стараясь не набрать в ботинки снега, направился к избе. Гутман был высокий поджарый мужчина с рыжими редкими бакенбардами, струившимися из-под светлой широкополой шляпы. На нем серело легкое, хорошо подогнанное пальто, отороченное меховым воротником. В руках доктор держал небольшой чемоданчик, должно быть, из папашиной кожи. Из нее же были его перчатки, и каждый обтянутый палец напоминал молоденькую змейку.
Когда мы вошли в избу, доктор Гутман снял пальто и долго озирался, куда бы его повесить. Наконец он нашел ржавый гвоздь и не спеша нацепил на него и пальто и шляпу. Затем он стянул с рук перчатки, и я увидел его пальцы, длинные и острые, как зубья бороны. Больше всего меня поразили его ногти, покрытые светло-розовым лаком, точно спинка у майского жучка. Расчесав ногтями свои рыжие бакенбарды, Гутман приблизился к кровати Иосифа и вежливо осведомился:
- На что, любезный, жалуетесь?
- А на что жалуются все евреи?
- На что же они жалуются? - Гутман был удивительно вежлив и внимателен.
- На жизнь, - прохрипел Иосиф.
Улыбка тронула избалованные губы доктора.
- А поконкретней?
- Говорите со мной по-еврейски, - попросил могильщик.
- Я говорю: а если поточней, - спокойно, несколько надменно объяснил Гутман.
- Кашель замучал.
Доктор взял Иосифа за руку и, косясь на свои золотые часы, стал что-то считать.
- Курите?
- Нет.
- Пьете?
- Извините, доктор, но я еще никому о себе не рассказывал. Семьдесят лет прожил на свете и - никому.
- Почему?
- Никого это не интересовало.
- Неужели? - Гутман отпустил его руку и открыл чемоданчик. В избе повеяло аптекой, куда я частенько бегал за каплями для бабушки.
- Представьте себе, - выдохнул могильщик. - Разве людям все расскажешь?
- Я не человек. Я доктор, - сказал Гутман, и улыбка снова тронула его породистые губы. - Снимите, пожалуйста, рубаху, я вас послушаю.
Иосиф стащил с себя рубаху, и Гутман погрузил в его седины свою трубку. - Дышите!
- Пока я еще, слава богу, дышу, - огрызнулся Иосиф. - Без всякого разрешения.
- Помолчите, - велел Гутман.
Но Иосиф и не думал молчать. В нем накипала какая-то смутная злоба на свои семьдесят лет, на свою хворь и Гутмана, непривычно внимательного и воспитанного, чьи родители почему-то владеют кожевенной фабрикой, а не покоятся на кладбище, как родня уехавшего в Америку Иохельсона. Могильщик стыдился своей косматости, все время шарил рукой по груди, стыдился своего, выше колен, обрубка, на котором, как на пне, кольцами отложились прожитые годы, своей холщовой рубахи, на редкость чистой, выстиранной им в снегу, тут же под окнами, и приобретшей его белизну и трескучесть. Иосиф мысленно честил служку Хаима, сердобольно приславшего доктора, и не понимал, что он, доктор, старается найти в его замшелом теле.
Особенно его раздражала трубка Гутмана, она холодной лягушкой скакала по груди и спине, и ему не-терпелось сбросить ее и надеть рубаху. Что этот щеголь с редкими рыжими бакенбардами хочет в нем услышать, злился Иосиф. Что? Разве в нем что-то еще звучит? Ему никогда не услышать, как рвутся снаряды на далекой, почти забытой и столько отнявшей у него войне, никогда не услышать, как он, Иосиф, рыдает на похоронах своих двух сыновей и Двойры. Господь справедлив, с годами он заглушает в человеке все, кроме любви к нему, иначе человек и дня не прожил бы.
Как могильщик не елозил, не вертелся, Гутман продолжал выслушивать его с прежним рвением, мрачнел и покусывал губы. Казалось, он наконец услышал то, что давно без всякой трубки слышал сам Иосиф и я, боясь признаваться в этом.
- Ну что же, - протянул Гутман, и лягушка прыгнула со спины в чемоданчик. - Одно совершенно ясно.
- Что? - спросил я за Иосифа, надеясь в душе, что Гутман рассеет мои дурные предчувствия. Смерть Иосифа означала для меня свободу, но что это за свобода, если не ты, а другой платит за нее своей жизнью?
- Придется распрощаться с лопатой, - сказал Гутман. - Вам нельзя выполнять тяжелую работу.
- А я ее никогда не выполнял, - ответил Иосиф. Он надел рубаху, и она придала ему какую-то уверенность.
- Разве выкопать яму легко? - доктор застегнул чемоданчик, чтобы лягушка не улепетнула оттуда.
- Легко, - сказал Иосиф. - Закапывать тяжелей.
- Возможно, возможно, - надул губы Гутман. - Вам нужно срочно лечь в больницу.
- Я не привык лежать.
- Может, потребуется операция. Рентген покажет.
- Говорите, пожалуйста, по-еврейски, - снова попросил могильщик.
- Я говорю: снимок сделают.
- А что там у меня снимать? - воспротивился Иосиф. - Ничего интересного. Я только раз в жизни снимался. Когда хотел поехать в Америку за железной ногой.
- За протезом, - уточнил Гутман.
- По-вашему, может, протез, а по-еврейски - нога. Так вот, снимался я для шифкарты.
Иосиф неожиданно осмелел и пустился в рассуждения по поводу Америки и шифкарты. Гутман слушал его с тем же вниманием, как прежде. Он только положил на колени чемоданчик из дорогой папашиной кожи и закурил сигару. Колечки дыма носились по избе осенней паутиной и таяли под бревенчатым потолком.
- Мой долг предупредить вас, - сказал Гутман. - А там уж решайте сами.
- Попытаюсь одолеть хворь травами.
- Травами ее, к сожалению, не одолеешь. Если хотите еще десяток-другой протянуть, мой совет: ложитесь в больницу. В конце концов вы свое сделали. На новом кладбище пусть поработает другой. Ваш сын, например.
- У меня нет детей.
- Простите, - доктор потушил дымящуюся сигару, но держал ее во рту и посасывал с удовольствием.
- Были два сына, да оба померли. Семя, видать, виновато.
- Семя?
- Не мое, конечно. В роду моей жены все быстро повымирали, - заметил могильщик.
Казалось, он не расслышал про новое кладбище, и я не скрывал своей радости.
- О каком таком новом кладбище вы говорите, доктор?
- Разве вы ничего не знаете?
- Не знаю.
- Доктор! - вмешался я. - Вашу машину снегом занесло. Она не испортится?
Я пытался отвести от Иосифа удар, но мой опекун сам подставил под него свою изъеденную бог весть какой хворью грудь.
- Это кладбище закрывают, - сообщил доктор.
- Как закрывают? - оцепенел могильщик.
- Очень просто. На близлежащей территории будет построена казарма. Что поделаешь, казармы нынче важнее, чем кладбища. Как член совета общины, я посетил господина бургомистра - он хорошо знает моего отца - и попытался отстоять участок за оградой. - Гутман вынул сигару изо рта и ткнул погасшим концом в стену. - Господин бургомистр выразил сожаление и заявил, что это не в его компетенции.
- Будьте добры, говорите по-еврейски, - упавшим голосом сказал Иосиф.
- То есть, не по его ведомству. Все решили военные. Прикладбищенский район имеет большое значение в смысле тактики.
- А что такое так-тика? - заикаясь, как служка Хаим, спросил Иосиф.
- Родная дочь стратегии, - не совсем доступно объяснил Гутман. - Их тоже надо понять.
- Кого? - мой опекун так и не посмотрел Гутману в глаза. Его взгляд впивался в сигару, и казалось, она вот-вот снова загорится.
- Военных. На их плечи возложена охрана государства. А тут с одной стороны немцы нажимают, с другой - русские.
- Я все равно буду хоронить людей за оградой, - твердо сказал Иосиф. - Если только поправлюсь. О лучшем участке и мечтать нечего.
- Никто его в аренду не сдаст.
- Сдаст, не сдаст, какая разница. Кладбище высаживают, как сад. Важно высадить первое дерево, - чеканил слова Иосиф. - Первая могила - первое дерево.
- Но надо же считаться с реальным положением вещей, - возразил Гутман. - Не забывайте: мы не на своей земле.
- Земля, в которой лежат мои дети, моя земля, и я ничего, кроме участка для них, не требую, - выдохнул могильщик и закашлялся.
Щеки его пылали, подожженные не хмелем, а яростью, и Гутман чувствовал ее на себе и, видать, сам ярился. Какого дьявола он сидит в вонючей избе и битый час слушает бредни одержимого старика о садах и кладбищах? Я и сам, честно признаться, дивился его терпению. Тем не менее что-то его удерживало, может, сострадание, а может, любопытство.
- Я не склонен с вами дискутировать, - сказал Гутман, вынул из пиджака чистый листок бумаги, карандаш и добавил: - Будете три раза в день принимать порошки. Если не станет лучше, вас придется все-таки госпитализировать.
На сей раз Иосиф не попросил его, чтобы он перевел свои слова на еврейский язык. Он и так все понял.
- Заплати господину доктору, - сказал мой опекун. - Деньги на второй полке, в комоде.
- Заплатите, когда выздоровеете, - сказал сын кожевенного фабриканта.
- Долго придется ждать. Сколько мы вам должны? Пять литов хватит?
- Хватит.
Он взял деньги своими длинными острыми пальцами и аккуратно вложил в кожаный бумажник. На мгновение мне показалось, будто Гутман сам весь кожаный: и руки, и породистые губы, и нос, только глаза оловянными пуговками сверкают на лице.
- Гавнюки! - прохрипел Иосиф, когда доктор вышел. - Сволочи! Дармоеды!
К моему удивлению, ярость могильщика не только не остывала - она набирала силу.
- Участок отстоять не могут! Да его и отстаивать не надо. Деньги на бочку, и он - твой!
За окном слышно было, как Гутман заводит машину.
- Да они скорее согласятся лежать на мусорной свалке, только бы не раскошеливаться. Скопидомы! Лицемеры! Если бы ты, Даниил, знал, с каким удовольствием я их закапываю, спаси и помилуй господи.
Он приподнялся, но кашель свалил его.
- Я сам пойду к бургомистру. Сам.
- Вам велено, реб Иосиф, лежать.
- Я еще належусь. Всем им, собакам, нос утру, - грозился в перерывах между приступами кашля Иосиф. - Я - Иосиф бен Натан Паперный сделаю им подарок.
- Какой подарок?
- Только ты, Даниил, на меня не обижайся. Ты сам заработаешь себе на хлеб.
- Конечно. Вы обо мне не тревожьтесь.
- Они меня на всю жизнь запомнят!
Во дворе простуженно чихал мотор машины.
Иосиф сделал над собой, усилие, слез с кровати и прыжками добрался до комода. Он вытащил оттуда горстку бумажек и, размахивая ими в затхлом воздухе избы, как увядшим букетом, тихо сказал:
- А еще у меня, Даниил, три золотых червонца в подушку зашиты. За покойницу Двойру получил. Приданое.
- Что вы собираетесь сделать, реб Иосиф? - я с опаской поглядывал на опекуна, на смятые бумажные деньги в его правой, еще удивительно сильной руке.
- Что я собираюсь делать? Я собираюсь, дружок, купить кладбище… Такие вот делишки.
Я обомлел.
За окном Гутман завел свою машину, и она с ревом тронулась с места.
- Только ты, Даниил, меня не осуждай. Видит бог, я думал отказать тебе все свои сбережения. И дом, и весь инвентарь. Сейчас из этого ничего не получится.