* * *
Вечером, по просьбе Эльзы, действительно прилетевшей с работы, как ангел и с битком набитой продуктами сеткой, я бездействовал в гостиной. Здесь было старинное кресло-качалка, и я покачивался, почитывая вынутое из хозяйской библиотеки. Книга рассказывала о том, как славный КГБ борется и побеждает ЦРУ, называлась по-библейски "Тайное становится явным" и была бесконечно далека от хлопот и сует моей Эльзы, которая тем временем сервировала праздничный стол на двоих - и не на кухне, а здесь же, в "салоне". Когда она входила, я отрывался от очередного подвига наследников Дзержинского и устремлял глаза на нее, неотразимую, но четко ограничившую свое возбуждение столом. В рабочий полдень она побывала в парикмахерской, где не только развила свой перманент, но и сделала маникюр с педикюром, велев покрасить себе ногти, на пальчиках ног тоже, алым лаком. Придя с работы, она сбросила "лодочки" и переоделась в чужой махровый халатик, в белый, туго затянув поясок. Теперь, ловя мои взгляды, она посылала мне из нимба платиновых волос кроваво-красную улыбку женщины-вампа, краткую, но многообещающую. После очередной такой улыбки книга соскользнула с колен и шлепнулась на пол, но Эльза увернулась от меня, уже совершенно обалдевшего: "Будет еще время…" - А почему ты носишь крест, Алеша? - спросила она после того, как мы выпили по первой "за знакомство". - Ты разве не комсомолец?
- Комсомолец, как же, - кивнул я. - Как советский человек, я комсомолец, но как русский - христианин. Поэтому после первой не закусываю. И налил.
- По рождению?
- У-у. Я ведь крещеный.
- Но ты ведь не веришь во все это?
- Ну, почему, отчасти верю, - пробормотал я, выпивая вторую рюмку, которая прояснила мое отношение к вопросу… - А вообще-то нет. Не верю.
- Ну хоть немножко?
- Не-а.
- Ни во что?
- Абсолютно, - кивнул я, чувствуя себя легко и бесшабашно, и весело - чисто, казалось мне, по-русски.
- А крест вон носишь.
- Просто на память. О бабушке, Сувенир. Вернее, талисман. Как летчики носят, знаешь, иногда. Батя мой, к примеру, тоже носил.
- Он что, летчик был?
- Ещё какой! Ас. Посмертно героем стал. Совейского Союза.
- Разбился?
- Ага. Не помог ему крест.
- Мой папа погиб тоже, - сказала Эльза, разливая. - Тоже военным был. Только с другой стороны воевал.
- То есть?
- С германской.
- Он что, был немец? Виновато она потупилась:
- Оккупант…
- Так вот почему ты такая красивая! У тебя же идеальная арийская внешность. Недоверчивый взгляд серо-голубых.
- Красота есть красота, - поспешно сказал я. - Ничего плохого в том, если ты красива по-германски. Красота мир спасет. Федор Михайлович сказал. Давай, за тебя.
- Что за Михалыч? Указал на мрачновато-серый десятитомник за стеклами. Вздохнув, Эльза выпила.
- Моя, - сказала, - мир не спасет. Из-за этой красоты я сама чуть не погибла. Столько хлебнула горя, что не приведи Господь кому. Не родись красивой, а родись счастливой - это, по-моему, более в соответствии сказано. - Пауза. - Что, ты серьезно находишь меня красивой?
- Нет, не серьезно.
- А как?
- С шутками-прибаутками.
- У меня же нос.
- Он тебя только украшает! Он, если хочешь, совершенно преображает тебя. Будь у тебя прямой, твоя красота была бы слишком холодна. А так ты больше, чем красива. Миловидна ты. Мила! Твоя германская красота одушевлена русской курносостью.
- Твоя правда, нос от мамы, - сказала она так, что я не стал спрашивать, что сталось с мамой, "немецкой подстилкой", по клейму тех озверелых, а в общем-то совсем недавних лет, немецкими овчарками хватающих нас за пятки. Упреждая грусть, я поспешил налить.
- Ну и феномен ты, Алеша!
- Это чем же?
- Молоко на губах не обсохло, а выступаешь прямо как не знаю. По-книжному выдаешь. Кто тебя знает? Молодой да ранний. Может, и вправду, писателем станешь. Давай теперь за тебя! - Мы выпили за то, чтобы из меня получился писатель, и Эльза подперлась ладонью:
- И откуда ты на мою голову свалился? Зная о своей избранности, я скромно молчал.
- Ты закусывай давай, мой мальчик, не то захмелеешь. Селедочку вот намазывай. Я ее по-еврейски приготовила.
- Вкусная, - сказал я. - Откуда ты ты умеешь по-еврейски?
- А меня евреи воспитали. Подобрали на помойке и выходили. Хорошие люди. Жаль, уехали.
- Куда?
- За границу куда-то. Не в самую ли Америку? Мир-то, он по ту сторону велик.
- По эту тоже не мал.
- Не мал, - согласилась она. - Но деваться в нем почему-то некуда. Куда ни сунься, одно и тоже.
- А любовь?
- Где она, любовь-то?..
- Перед тобой, - сказал я, разливая водку. Чувствовал при этом я себя персонификацией Любви. - Нет, скажешь?
- Ангел ты мой залетный. Ну, давай за нее. Только по последней, да? Под столом босые ноги наступили на носки моих полукед, которые я тут же сбросил, подставляя ее ласкам наготу своих ступней. Мы выпили, глядя друг другу в глаза, после чего, бросив все, как было, удалились в спальню.
* * *
С рассветом над нами опять возник ковер "Утро после бури". Корабельные сосны, развороченные ночью, корни наружу, косматые медведи, самка и самец с выводком детишек, выползшие на солнце после катаклизма.
Заштампованный постельный образ, но в известной мощи - медвежьей - отказать ему нельзя. Во всяком случае, насмотревшись на этих медведей, я тронул Эльзу: "Ты спишь?" "Не, - сонно ответила она. - Давай, не стесняйся. Мне не мешает, наоборот, баюкает…" Я раздумчиво поглаживал ягодицу, прижатую к моему паху. Кривую бедра, круто и плавно съезжающую к талии. Я был в ней; в то же время, отстранившись, я созерцал ее спину, свой впалый мускулистый живот, склеившиеся колечки своих волос в паху, и время от времени приводил в движение мускулы, чтоб поддержать эрекцию на должной высоте. Но дело было не в этом. После оргазма я как-то задумался на общие темы. "Не в этом дело, - сказал я. - Эльза?" - "У?" - "Я тут за спиной у тебя знаешь к какому выводу пришел?" - "Ну?" - "Что нам бы пожениться не мешало". Она развернулась с уже знакомой гибкой силой, и, вылетев, член шлепнул своего хозяина по животу. "С ума, что ли, сошел?!" - сна как не бывало. Испуганные глаза в подтеках туши. Волосы спутанно сваливались набок. Я погладил ее по щеке, там где пушок. Кожа лица была обмякше нежной. "Нет, не сошел", - дал ей ответ. Она двинула ко мне колено. "Ложись-ка…" Я устроился у девушки меж ног, и она своими пальцами с лакированными ногтями разогнула мой член и вставила обратно. Так, без аффектации. Привычно. Подпершись кулаком, я лежал и левой рукой поглаживал слившиеся волосы на наших упершихся друг в друга лобках. Одни волосы светлые, другие темные. Это было красиво. И у нас с ней были очень красивые лобки. Широкие и надежные в любви. "А как же Михаил?" - "Муж, что ли?" Я стал накручивать на палец наши волосы. "Он самый". Я усмехнулся недобро. "Нет, - возразила Эльза, - он не плохой. Малопьющий. И руки, как говорится, золотые. Телевизор вон ими собрал". "Михаила, - сказал я, - бросишь. Пусть по себе найдет. Бабу домовитую". "Ну, брошу… Но я же старуха. 23 мне! Шесть лет разницы у нас".
- "Пять".
- "Зачем я тебе, такому, сдалась? Ну, кто я, сам посуди? Я ведь такое знавала, с самого детства… А кем только не перебывала до "чистого" производства! И полы мыла, и улицы мела. Даже армию я отслужила. Да. Вольнонаемной. А ты, ты студент. Вся жизнь перед тобой. Ты уж не сердись, Алеша, но я знаю, о чем говорю. Нет. Давай лучше делом займемся, а то времечко уходит зря". Она боднула меня бедрами, но я остался безучастным. "Да", - упрямо сказал я. "Господи, ну зачем?!" - "Затем, что в тебе есть небо". - "Что-о?" - "Небо", - повторил я. "Ты, верно, перетрудился, Леша. Мелешь невесть чего. Не хочешь меня, так поспим давай немного". "Я хочу, - сказал я, - но я и на всю оставшуюся тебя хочу". Сотрясая комнату, за окном прошел первый утренний трамвай. Она откинулась на подушку и, раскрыв выбритые для меня подмышки, подложила ладони под голову. "Поздно уже". "Можно сказать и рано". "Я, мой мальчик, не об этом. Беременная я".
Моя ладонь продолжала, как ни в чем не бывало, ласкать ее грудь, но восстановить разом упавшую эрекцию я не мог. С другой стороны, живот был у нее нормальный. Впалый. "Еще ничего не видно, - ответила она на взгляд, - но третий месяц уже пошел". "Ты врешь!" "Говорю, как есть. По-твоему, почему я давала кончать в себя?" "Почему?" "Поэтому. - И добавила: - Мальчик". Оскорбленно я выдернул обманутый свой член и отвалился на соседний матрас. "Обиделся. Тебе бы радоваться, а не дуться. Когда ты еще встретишь такую. Чтобы кончать внутри без риска влезть в хомут". "От кого ты беременна?" "От Святого Духа, от кого". "Аборт сделаешь". "У меня их уже столько было! еще один, и все, конец" "В каком смысле?" "Родить не смогу". "Родить… Как будто в жизни это главное!" "Для кого как, а для меня да. Не понимаешь ты, Алеша. Позади меня такая пустота, что удавиться легче, чем жить. Ну, кто я? А рожу, так хоть матерью кому-то стану". "Позади меня тоже пустота. Но папашей становиться я не собираюсь. Что? От тоски размножаться дальше? Нет уж. Мы с моей тоской как-нибудь в одиночку проживем".
"Тебе легче. Вам, мужчинам, вообще легче. Легкий вы народ в отличие от нас - от баб". "Ты не баба". "Баба, мой мальчик. Баба". "Ладно, - признал я. - Die ewige Weibe. Раз уж ты так настаиваешь". "Это по-каковски?" "Вечная женственность значит. На языке твоего фатера". "Вот я и говорю, - вздохнула Эльза. - Образованный уж больно…"
* * *
Перед тем как уйти навсегда из моей жизни, Эльза вспомнила, что забыла полить цветы. Провалявшись целый день взаперти "под медведями", я спохватился, что скоро на вокзал, а цветы так и не политы. В гостиной их было много. Хозяева, видимо, были неплохие люди. Во всяком случае, им хватало провинциальной непрагматичности на то, чтобы ухаживать за этой комнатной - абсолютно бесполезной - формой жизни. Под большие горшки были подставлены супные тарелки, под маленькие - блюдечки. У моей бабушки тоже были цветы. Она кормила голубей и воробьев. До войны у нее был даже кот, но после того, как во время блокады его съела соседка, бабушка своих кошек не заводила, только чужих подкармливала, вынося на лестницу блюдечки с молоком. Вспоминая обо всем об этом, я старательно поливал сухую землю в горшках из носика темно-зеленого эмалированного чайника, когда в дверь постучали. По рассеянности я открыл без предварительного вопроса. На пороге стоял мрачного вида увалень. В руке он держал сложенную детскую коляску. Новоприобретенную.
- Михаил, - пробурчал он. - Ее, что ль, нет? Не надо было открывать!..
- Кого?
- Моей, ну? Эльзы.
- Эльзы? Так она же в день работает? Увалень смутился, выразив это тем, что перевалился с боку на бок.
- В день, - признал он мою правоту.
- Что же, вы забыли?
- Да не! Не… Я тут вот в "хозяйственном" вашем три часа отстоял. Так, думал, воды попить у вас. Вдруг, думаю, приехали. Коляски в "хозяйственном" выбросили. Дай, думаю, возьму.
- Впрок?
- Как? Ну да. Вдруг пригодится.
Я вынес ему стакан воды из-под крана. Помутневшие в духоте отстоянной очереди глаза будущего папаши с каждым глотком прояснялись, но эта ясность была нехорошего свойства. Он на глазах становился подозрительным. А ручищи имел здоровенные. Металлическая пыль несмываемо въелась в поры кожи, а на запястье след недавно выжженной наколки, еще разборчивой: "Нет в жизни счастья". Теперь он его обрел, но в пору юности, видимо, тоже овладевали приступы мировой тоски. Он вернул мне стакан.
- А вы…
Я поднял брови, выказывая интерес к предстоящему вопросу, который, пусть и неуклюже, но прозвучал:
- Им, собственно… вы кто?
- Я?.. - Я повернулся в профиль, чтобы поставить стакан на подвешенную тут в прихожей попочку под небольшим трехстворчатым зеркалом. - Родня я им.
- И будете откуда?
- Из Москвы.
- Ясно… - Глубоко всаженные глазки так и буравили меня. - Приехали, значит, недавно?
- Только что, - сказал я. При этом оба мы бросили машинальный взгляд - он на свои наручные, а я на отсутствие своих, ненаблюдаемых в положенном месте с бесславного финала операции "Сорбонна". - Несколько часов как. Самолетом прилетел.
- Застали, значит?
- Эльзу? Да. Как раз на работу уходила. А что? Он бросил взгляд в приоткрытую дверь спальни, которую я перекрывал собственным телом.
- Так… Хозяйка говорит, вторые сутки дома не показывается. Моя-то. Дай, думаю, загляну, не здесь ли. Так, значит, телевизор наш могу забрать? Раз вы тут теперь?
- Разумеется, - сказал я. - Но как вы его возьмете?
- А вот в коляску. - Муж Эльзы отступил на шаг и на весу расшелкнул детскую коляску, которая в готовом к употреблению виде показалась мне еще более отвратительной.
- Я вам помогу?
- Да сам… - В гостиной он выдернул из розетки провод и взял телевизор в охапку. - Делов-то… - Погрузил в коляску, скрипнувшую рессорами. Любовно огладил полированную крышку. - Между прочим, сам собрал…
- Неужели?
- Вот этими руками. Считай, втрое дешевле купленного обошелся. А так ведь не отличишь?
- Вид вполне магазинный, - объективно оценил я.
- Я лично люблю посмотреть, - заявил он, польщенный. - С работы придешь, борща тарелку - и душа отдыхает. Есть очень хорошие программы, знаете? "Вокруг света". Или там, особенно люблю, "В мире животных". У вас-то, я смотрю, нет еще телевизора. У родни вашей, то есть?
- Нет.
- Зря они это. Надо смотреть. Чтобы, значит, это… в курсе быть, чем живет страна. Муж Эльзы взял в охапку коляску, вышел на лестницу и оглянулся:
- Да! Если после работы забежит, ей, значит, передайте… Отгул супругу дали. Чтоб не задерживалась, шла домой. Понятно?
- Передам.
- А то не дело это, - не спускал он взгляда. - Понимаешь…
Я закрыл дверь. Бурые медведи, с которыми я как-то уже сроднился, нависали над растерзанным ложем моей советской любви. Я упал лицом в душные простыни и оторвался только, когда затрещал будильник. Подержал под холодной водой опухшее от слез лицо, утерся, захлопнул дверь, лязгнувшую замком, почему-то называемым английским, и поехал медленным трамваем на вокзал.
Глава пятая:
Круиз на "Адольфе Гитлере"
Сутки я провалялся на верхней полке, созерцая в открытое окно свою страну. Чем южнее, тем жирнее была копоть. Наволочка пролежанной подушки с обеих сторон была черной. Отъезжая от Харькова, я получил удар, который вывел меня из состояния меланхолии. Прямо в глаз. В незаживший! Только и успел я выставить по локоть руку, чтобы ответно помахать стайке остающихся в зажопье чумазых мальчиков, как видение мое сверкнуло молнией. Ветвистой. Ослепше я схватил то, чем был ударен, и уткнул себя в подушку. Соседи снизу ничего не увидели, и плакал я бесшумно, но с припадочной страстью. Страшно было больно. Ну, за что?! И почему меня! Лежал и убивался над избирательным коварством бытия, словно бы главной своей задачей поставившего излечить меня от всего хорошего, что во мне еще есть, чтобы слить с угрюмой, настороженной, закрытой массой соотечественников. Они это называют зрелостью. Не хочу! Хочу выжить вечно юным! А ударили меня початком. Кукурузным Обглоданным, но еще незрелым. Я выбросил его в окно, спустился и вышел в тамбур, где, среди себе подобных, томился моряк с бутылкой в руке.
- Откуда фонарь? - спросил он с интересом.
Я объяснил.
- Это да. Пацаном был, сам развлекался с теми, кто мимо ездит. Хорошо, не камнем хоть. На, глотни. А я с побывки еду, понял. За нарушителя границы получил.
- За нарушителя?
- Ага! - Глотнул из горлышка. - Командира к ордену представили, а нам по недельному отпуску. На погранкатере хожу я, поял? Гад к голландскому сухогрузу плыл, а мы ему (рассек ладонью воздух между нами) о так! Наперерез! Чуть не ушел на волю, поял. Будешь еще?
- Спасибо, нет.
- Обидишь! - с угрозой сказал морячок. - О так… Пей еще, чего ты выпил? Совсем ничего. Не хотишь? Ладно, мне больше останется. Те, поял, трап уже навстречу скинули.
- Но не ушел?
- Взя-а-али гада. Еще чуток и бортанули бы голландца, но обошлось. В ластах плыл и в маске с трубкой. А под маской, что характерно, очки. Гад близоруким оказался. Перечитал, видать. Энтиллихэнт… Кроме того, что нестыковка была во времени, Ярик обладал 100 %-ным зрением, так что на этот счет я успокоился. Но, разогретая водкой натощак, кровь так и пульсировала у меня в висках. Я не выдержал:
- …почему?
- Что?
- Гадом его почему? Ему же десять лет сейчас сидеть. А ты неделю отгулял благодаря ему. Зачем же еще и гадом оскорблять?
- А не наших взглядов! - так и присел морячок. - Потому! А ты вали отсюдова, жалетель, а то как врежу по второму глазу! И рубаху, поял, военную сними Ввел, бля, в заблуждение! - обратился он за сочувствием к перекуривающим отпускникам в майках и мятых брюках. - Я, поял? Думал: свой! Демобилизованный! А он…
Ударом двери я отсек этот пьяный кураж и зашагал по ходу поезда, отворяя и захлопывая двери. В тамбуре третьего вагона нарвался на парочку. Они предавались этому стоя; грузин отскочил, развернувшись ко мне спиной, а она, еще незагорелая крашеная блондинка, как была впечатана в стену, так и осталась стоять с расставленными руками. Юг это юг. Это свобода нравов. Подступая совсем близко к окнам, слева тянулись изножья гор Кавказа, справа - серебрилось море. В вагон-ресторане я сел со стороны моря, спросил пива.
- О! Еще перед Днепропетровском выпили, - ответил официант.
- А что еще не выпили?
- Разве что шампанское. Но будет теплое.
- Согласен.