- В плохое место не приведу, не бойся. Некоторое время мы поднимались главной улицей микрорайона, мимо больших пятиэтажек, глядящих друг на друга темными фасадами. Потом Эльза свернула в проезд направо, и нас объяла темнота двора. Вслед за ней я поднялся на крыльцо подъезда, поспешил перехватить тугую дверь.
- Капуста в подвалах гниет, - оправдалась она за дурной запах в тамбуре.
- А что там капуста делает? - удивился я.
- Жильцы в подвалах держат. Квашеную. Картошку тоже, - и открывая вторую дверь: - Ступенька, осторожно…
На лестнице было темно. На площадке первого этажа Эльза остановилась, и я налетел на нее, а налетевши - как-то само собой получилось - обнял.
- Ты с этим погоди, - высвободилась она, расщелкивая сумочку и звеня ключами. Вслепую открыла дверь квартиры, и вслед за ней я переступил порог.
- Вот ты и внутри, - сказала она, включая свет.
- Да, - усмехнулся я своему отражению в зеркале прихожей. - Спасибо. Но это как-то непохоже на деревню.
- А ты думал, что я такого, как ты, в Слепянку поведу? Тут ванная. Тут, будет нужно… Туалет.
Она включила свет на кухне, где на белом кухонном шкафу в белом керамическом тазу разрослась алоэ. Обошла стол, на котором была половину засохшего батона дополняла неумело вскрытая банка рыбных консервов, и со стоном облегчения повалилась на стул, поставленный спинкой к стене. Тут же поднялась и убрала со стола, вымыв под раковиной консервную банку, которую поставила на подкрылок газовой плиты - горелые спички бросать.
- Цивилизация, да? Мне б такую квартирку. Ничего больше в этой жизни не хочу.
- А эта чья?
- Эта одних тут… долго объяснять. В общем, доверили мне ключи. Присматривать, чтоб не обокрали. Цветы поливать. А сами на юге отдыхают. Богатые люди.
- Ничего, - утешил я Эльзу, - будет и у тебя такая.
- Откуда?
- Государство даст.
- К пенсии, может и даст. Только взамен всю жизнь сначала отберет. А тогда мне зачем? Внуков няньчить? Нет, мне б мою жилплощадь сейчас. Сейчас бы дали, я б в рассрочку ее хоть по гроб жизни отрабатывала с моим бы удовольствием, - так нет… мыкайся по углам. Алеша? - Я оторвался от виноватого созерцания ее рук, небольших таких крепких девичьих рук со следами ожогов, с облупившимся маникюром на ногтях и золотым обручальным кольцом на положенном пальце… - Чего скучаешь, давай поиграемся! Я почувствовал, что краснею.
- Во что?
Насмешливо она сказала:
- В папу с мамой. В чего ты с девчонками играл, когда был маленький.
- Я не играл.
- Оно и видно, - как бы с сожалением бросила она. - Нет, серьезно? Давай поиграем, как будто все это наше. Квартира, и все тут. Твое и мое.
- А мы кто?
- Как кто? Не полюбовники ж. Муж с женой, по закону.
- Давай. Только ты, - показал я глазами, - кольцо сними.
- Не все ли равно? - Она сняла кольцо. - Золотое, между прочим. - Положила на стол. - Некоторые придают этому значение, я нет. У нас из КБ один женатик глаз положил на одну стерву из ОТК. Незамужняя она. Уж так он ее обхаживал-обихаживал. А сам кольцо носит. Ладно, та ему говорит, дам разок. Но если ты меня вот этим кольцом, значит… Понимаешь? Ну, чтоб с пальца переснял на причинное место. Этим она, значит, отомстить жене того хотела, что та мужняя жена, а она так. Есть же такие стервы, да?
- А тот?
- Надел. Я взглянул на ее кольцо, оценивая диаметр. - Не может быть.
- Было ж.
- Как же он ухитрился?
- Откуда я знаю? Инженер он, - с некоторым пренебрежением пояснила Эльза. - Как-то протащил. В спокойном состоянии, думаю. Ну а потом возбудился. Обратно не снять. Та уже в "неотложку" звонит, а ей отвечают: "Слесаря вызывайте. Из Бюро добрых услуг". И смех, и грех. Спасли, короче, но позор, конечно. И кольцо пропало.
- А жена?
- Что?
- Жена его бросила?
- Почему? Живут.
- Абсурд! - сказал я. - Все эти наши браки одно вранье и бессмыслица.
- Что вранье, то да, а насчет бессмыслицы… Жить-то надо. Попробуй на одну зарплату выжить. На две и то… еле-еле, знаешь.
Передо мной открылась вдруг такая беспросветная и гнусная перспектива, что вместо обычной тревоги, которая нормально сквозила мне в душу из неизвестности будущего, я почувствовал тошноту.
- И вообще вся эта "взрослая" жизнь, - обобщил я, - говно. Ненавижу. И играть в нее с тобой не буду.
- Как хочешь, - сказала Эльза. - Только ты не выражайся, тебе не идет. И так кругом один мат-перемат. Хоть одну ночь давай поговорим по-человечески. Кушать-то хочешь? Я не ответил. Она была из "взрослого" мира. Тоже.
- Холодильник тут выключен, но у меня булочка в сумке. С изюмом? Ну как знаешь. - Она сбросила на линолеум "лодочки", голубые на салатовый, поднялась на ноги и прогнулась с опорой на поясницу. - Лично я под душ и спать. Тебе в спальне постелить или в салоне?
- Один хуй.
Рассмеявшись, она слегка толкнула меня пальцами в лоб и ушла в ванную. Несмотря на приступ пессимизма, уши мои чутко дрогнули на приглушенный дверью шум снимаемой юбки, свитерка, лифчика и трусов. Я извлек из нагрудного кармана пачку сигарет "Подпольск" и закурил под веселый звук душа. Город паршивый, но сигареты были курибельней московских, не говоря о ленинградских.
Хотя с моего места у торца стола коридорчик до двери ванны не просматривался, выбежала она с возгласом: "Только не ослепни!" И стала напевать что-то в глубине квартиры. Я докурил третью по счету сигарету, погасил ее неторопливо в банке, которую Эльза тут в одиночестве вскрывала неконсервным ножом, рискуя порезаться; расстегнул и стащил рубашку, свалил на стул штаны. В ванной, где, несмотря на принятый Эльзой душ, было по-летнему сухо, под потолком, на леске, растянутой тут в несколько рядов, висели только что простиранные трусы бледно-салатового цвета, и это значило, во-первых, что в постель легла носительница их беспрепятственно голой, а во-вторых, желание, чтоб я об этом знал и делал вывод. Меня пробрал озноб. Я забрался в сухую ванну и, дрожа на корточках, поспешил обрушить на себя воду погорячей. Из гигиены не стал вытираться чужим полотенцем, решил обсохнуть, а заодно и побриться. Вытряхнул из чужой бритвы ржавое лезвие и вставил новое, вынув его из облатки. Не тупое ленинградское, как можно было ожидать, поскольку нашей "Невой" садируем мы всю страну, а страшно дефицитное шведское лезвие "Матадор". Лосьона после бритья не употребляю. Да и нет их, лосьонов. Не "Огуречным" же. Холодной водой по скулам, вот и все. Как можно холодней. Все это время у меня не то, что стоял - ретиво рвался прочь, только в процессе бритья несколько образумился, сбавил подъем и напор, а заодно и подобрался. Резонный, как стреляный солдат перед атакой. В таком состоянии можно было вправить в плавки.
Я снова курил на кухне, думая о том, как быстро подпал я под власть этой дурной привычки (хотя еще недавно сам боролся с курением Вольфа), когда из соседней комнаты, где ворочалась и вздыхала Эльза, раздался стук в стену. "Сейчас", - ответил я. В комнате, на пороге которой я остановился, было черно, только щель зашторенного окна мерцала серебристо от уличного фонаря. "Чего стоишь? Темноты, что ли, боишься?" - спросила она из постели. Родители семьи, уехавшей на юг, наверное, любили друг друга, потому что двуспальная кровать была огромной, почти на всю комнату, в которую я вступил. Встал коленом, как бы проверяя матрас. Упал на спину рядом с Эльзой. "Чего на одеяло лег? Ложись под". "Жарко…" "А сам зубами лязгает! Давай, накрывайся". "Подожди, - сказал я, - свет на кухне забыл". Удалившись на мгновение из ситуации, развитие которой было неотвратимо, я спросил себя: "Неужели? Неужели вот сейчас э т о и произойдет?" Все как бы не со мной происходило, а с кем-то, от меня отслоившимся, с двойником. Пытаясь унять дрожь, которая и под одеялом не прошла, я сказал: "Думал, ты уже спишь". "Как-то, знаешь ли, расхотелось, - ответила она с соседней подушки. - Весь день говоришь себе, только бы дорваться до кровати. Одно желание: спать, спать, спать. А дорвешься - не уснуть. Никак! Аж плакать хочется". "Это от переутомления. Сделать тебе массаж?" Она повернулась ко мне: "Чего-о?" - "Как в спорте, знаешь?" Расхохотавшись, она упала лицом в свою подушку. Плечи ее обидно тряслись. "Ничего смешного, сказал я. И положил ей на спину ладони. Усталость как рукой снимет. Вот увидишь. Расслабься", - поколотил ее ребром ладони. Я взялся за ее мышцы с таким альтруизмом, словно партнера по секции классической борьбы (ходил немного) отбивал, разминал, растирал и поглаживал, и даже на какое-то время опять совпал со своим дрожащим двойником. Но когда отвернул одеяло ниже, я не смог убедить себя, что под ладонями у меня всего-навсего ягодичные мышцы. Сглотнул и сказал: "У тебя, Эльза, замечательная кожа, знаешь?" Огибая ягодицы, прохладные и матовые, мои руки скользили гладко и отлого к пояснице. "Кожа как кожа", - глухо отозвалось сверху. "Такая нежная. Такая упругая". - "Болтаешь много". "На то, Эльза, и язык нам даден". - "А с женщиной не языком работать надо!" - и с этими словами, с внезапно резкой, как бы дельфиньей силой тело, сбросив мои руки, гибко развернулось, и стиснуло меня ногами. Властно. Сердце бухнуло сильно - и пропало. Мой бездыханный двойник некоей туманностью навис над белеющим телом, взявшем его в клещи, как Красная Армия брала немцев (и наоборот, конечно). Сдвинув колени и опираясь на локти, двойник этот слепо тыкался чем положено куда должно, но ничего, кроме терпимой рези от волос, не ощущал, толкался, но не попадал, и в этом было нечто настолько глупое, телячье-щенячье, что туманность над неведомой планетой наполнилась виной и стыдом. "Не нахожу", - выдавил он отчаянно, чувствуя, что еще немного и слезы брызнут из глаз. "Ищи, - отозвалось под ним. - Я с тобой в прятки не играю. Или помочь?" Но он перехватил в запястье ее снявшуюся было на помощь руку. Он все еще был снаружи, толкаясь осторожно. Терра инкогнита. И он ее зондировал. В одном месте наконец почудилась под волосами, которые только затемняли все и путали, некая податливость, впадинка, ямка. Он послал женщине мысленный вопрос. Она ответила насмешливым молчанием. Он надавил, нерешительно, и его обняло-облепило теплой лепестковой вялостью. И снова остановило. Он толкнулся сильнее, и чуть не вскрикнул от ликующего торжества, раскрывая женщину изнутри, влажную, обжигающе-жаркую, живую, - до упора. Победительно он скосил глаза на лицо под ним, вытащился настолько, чтобы не потеряться снова, и толчком одним заполнил ее опять. "Хорошо, - ответила на это она. - В этом духе и действуй". После чего он с возрастающей уверенностью стал опустошать и заполнять ее - вперед и назад - для взаимного наслаждения. "Можешь еще сильней". Раз так, он принялся вколачивать изо всех сил, и она стала вскрикивать, одновременно пожимая ему предплечья в знак того, что не от боли это, а наоборот. Чтобы не так пронзительно вскрикивать, она укусила подушку. Она очень чутко при этом следила за ним, так что когда он - на самом краю оргазма - попятился из нее, чтобы по методу коитус интеруптус, прочитанному в книге, допустим, на живот, она вцепилась в его ягодицы и выйти не дала. Тогда - была не была! - он в три толчка восстановил ритм и пыл, и кончил. Внутри.
И растаял. Отвалившись на спину, я лежал неудовлетворенный еще, с большим запасом, но абсолютно счастливый, а она ласкала мою голову. "Славный ты парень… Я у тебя первая, что ль?" Я подумал. Кивнул утвердительно. "А даже не скажешь: так у тебя ладно получается. Не запнулся бы вначале, никогда бы не подумала. Ну ничего. Лиха беда начало. Дальше, пойдет у тебя, как по маслу. Ты правда завтра улетаешь?" "Должен". "Может, останешься? Жаль, квартира пропадает. Мой-то сюда не ходит, робеет обстановки. В первый день только и был, телевизор принес. Они, чья квартира, телевизора не имеют, чтоб парней от учебы не отвлекать. Так чтоб не скучно мне тут было сторожить. А потом мы с ним в эту неделю сменами разминулись, я в день, он в ночь. Не помешает Миша. А?" "Не могу я". "Сегодня я не в форме, а завтра б как на крыльях прилетела. Полежишь, почитаешь книжечку. А я водочки куплю, приготовлю чего-нибудь. Отужинаем, посидим, как люди, а там уж я тебя помучаю до третьих петухов… ну? Чего молчишь?" "Хорошо, - уступил я. - На день".
Она порывисто подмяла меня, сказала: "А хоть на всю оставшуюся жизнь!" и стала целовать, быстро, часто. Я поймал ее откачнувшуюся голову и, глядя снизу, сказал: "Больше не делай перманент, ладно? Просто обидно с такими волосами". "Не буду". Бедрами она стиснула неотъемлемый мой член. "Отпусти их и подвей, но слегка. Будешь неотразима. Как кинозвезда". "Ну, не томи ты меня," - рассердилась она. "Устанешь, и завтра норму не дашь". "Ну, еще разок. А? Давай? Чтобы лучше спалось? Или я тебе не нравлюсь?" Я засмеялся и одним рывком уложил ее на лопатки.
* * *
Проснулся я к полудню поперек двуспальной кровати, весь в испарине. Давно уже не спал так крепко и так сладко. Эльзы не было. Изнанка шторы так и сочилась уличным солнцем. Приглушенный грохот транспорта наполнял спальню вибрацией. Над изголовьем чужой кровати, в которую занесла меня судьба, висел ковер с репродукцией картины русского художника-почвенника Шишкина "Утро в лесу". Излюбленный нашей коврово-ткацкой промышленностью сюжет: семейство медведей среди сосен, вывороченных с корнем. Наутро после урагана.
С минуту, может быть, и больше, я созерцал ковер, потом отбросил все, что на мне было, принял душ, смазал кремом "Нежность" стертость на локтях, оделся, прочитал и сжег на всякий случай записку, оставленную мне на кухне вместе с ключами. Запер квартиру и поехал в центр. В железнодорожном агентстве была не очередь, а толпа, с которой безуспешно пытались справиться три милиционера. Что-то произошло со мной. Еще вчера я не решился бы сговориться с девушкой, стоявшей третьей от кассы, чтобы она взяла мне без очереди билет до Сочи. но Сегодня, в качестве новоявленного в мир мужчины, я был дерзок, предприимчив и убедителен. Девушка денег не взяла, но шепотом предложила стать рядом. Когда сзади закричали, оспаривая мое на это право, я повернулся и сказал: "Я - брат". "Он брат", - подтвердила девушка. "Знаем мы таких братьев", - сказала очередь, но, тем не менее, призывать милиционера для проверки степени родства не стала, да и не пробился бы он к кассе. Минут через пятнадцать я вырвался из давки на залитый солнцем проспект - имени Ленина. С билетом на завтрашний скорый. До города Сочи. Что я там забыл, в этой "черноморской жемчужине", об этом я старался не вспоминать. Образ Дины после этой ночи как бы подернулся дымкой, и я упустил конечную цель из виду. Но как говорил идейный враг Ленина: "Цель ничто, движение - все". Враждебную установку я разделял целиком и полностью - еще со школьных уроков обществоведения. Главное - движение! Процесс!
При свете жаркого солнца и, главное, с билетом на руках мое отношение к городу Подпольску изменилось. Конечно: богатые жилые дворцы центра в стиле сталинского ампира, и все это окольцовано бедными окраинными "хрущобами", в свою очередь омываемыми темной волной еще более нищего жилья, бараков, черных деревенек. Но все это, наносное, не отнимало в моих глазах естественных достоинств города - он был холмист, он был зелен, над ним плыли задумчивые облака, и люди здесь были мягче, замедленней, свободней, и девушки были здесь - по сравнению с Москвой и Ленинградом - поразительно красивы, и вся эта отрадная душе провинциальная неиспорченность и наивность как-то размывала остроту социальных антагонизмов. Кроткий был город. Я его полюбил. Я женщину в нем познал.