- Чего невеселый? Идем, укольчик сделаю!.. Я присел на подоконник. Дождь, томивший с утра, усиливался. Стекло змеилось, оползая сверкающими струйками. Внизу раскачивался жестяной колпак фонаря, и в лужах мокла палая листва. Был последний день октября: подступала, как пророчески выразился Пушкин, довольно гнусная пора… Я вынул авиаконверт. "Подпольская область, Бездненский район, п/о "Новая Жизнь", дер. Райки, уборочная бригада "Город - селу", Державиной Д. А. Алешенька! Далекий мой, мой близкий - здравствуй! Тебя удивил этот варварский адрес на конверте? Дело в том, что с нашего завода, да и с других тоже, весь пролетариат загнали к черту на кулички - картошку убирать. С которой у них завал. Как и вообще с сельским хозяйством. Я хотела отвертеться и махнуть к тебе в Москву, но не удалось. Не дали справку о болезни, сволочи. Ты, девонька, врачиха мне говорит, здорова, как телка. Не в этом дело, говорю я. У меня психический кризис (со мной, Алеша, действительно, случилась жуткая история). Для кризисов говорит эта сука, нет лучше средств, чем трудотерапия на свежем воздухе. Так что вместо Москвы - скажи, разочарованка? - вот уже неделю гну спину в колхозе "Новая Жизнь", самом отсталом из всех колхозов Бездненского района. Причем, нашей бригаде особенно не повезло: нас распределили в самую паршивую из деревень этого колхоза. Называется Райки, но люди тут мучаются, как в аду. И мы теперь с ними заодно. Алеша, ты себе просто нможешь этого представить! В Программе КПСС написано, что при коммунизме будет преодолен разрыв между городом и деревней. Алеша! Этого не будет никогда! Потому что это не разрыв - пропасть. Небо и земля. Магазин в центральной усадьбе, десять километров лесом. В магазине хлеб, водка, консервы, которыми можно отравиться, а также - зачем-то белый спальный гарнитур из ГДР, на который все плюют (буквально). Потому что очень дорогой. Кстати, есть книги, и очень хорошие. Я купила "Бесплодную землю" Т.С.Элиота, "Слова" Сартра и "Очень легкую смерть" Симоны де Бовуар (она, оказывается, его соратница. Ты знал об этом? Конечно, Ты все знаешь, потому и поступил в МГУ, а я провалилась, как дура). Сигарет нет. Курю мужицкие папиросы "Север". Телефона в усадьбе нет, но зато там хоть электричество, здесь же в Райках освещаются керосиновыми лампами (при свете нее я и пишу сейчас). Радио нет. Изоляция от мира полная. После работы единственное развлечение у девочек - играть в дурака. В компании с олигофреном Вовой. Вова - это деревенский дурачок, и он же - первый парень на деревне, откуда все, кто поумнее, сбежали в город. Вова очень пытается завязать с нами интимные отношения, предлагая, как говорится, открытым текстом. Мы все его слегка побаиваемся, особенно после того, как одна наша застала его с хозяйской козой (кошмар, да?). Сейчас пришел хозяин, нагнав бутыль самогону, и предлагает нам от простуды. Выпить, что ли? Страшновато. Мутное нечто. Ещё ослепну. Ладно, была не была. За нашу встречу, дорогой! Никогда не забуду те замечательные слова американской писательницы Флэннери О'Коннор, которые ты мне сказал тогда, под шпилем МГУ: все, что стремится к вершине, должно сойтись. Алеша, Алешенька, я тебя так люблю, ангел мой, что, кажется, сейчас брошу все и улечу к тебе. Была бы я ведьмой, как булга-ковская Маргарита, я бы уже обнимала тебя. Делаю это мысленно…Мой милый, мне стыдно за эту ерунду, которую я вчера тебе написала. Самогон мне не помог. Я, правда, не ослепла, но еле поднялась сегодня на работу. Прости, что письмо в грязи, но кончаю я на картофельном поле. Сейчас шофер повезет мешки в усадьбу - и мое письмо заодно. Я чувствую себя страшно грязной. И не только физически. Да так оно и есть. Трудно не запачкаться в этом грязном мире. Но я тебя люблю. Очень. Я очень хочу с тобой встретиться.
Может, на Ноябрьские прилечу. Если ты, конечно, этого хочешь. До свиданья, любовь моя!"
Глава девятая:
первый снег
За чертой Подпольска водитель выключил из экономии свет, и темнота в автобусе слилась с заоконной ночью. Я закрыл глаза. Я был полностью обессилен после своего спонтанного порыва, и это было так приятно - втягиваться все глубже в огромную воронку тьмы. Уже и в Москве было темно, когда ко мне в больницу вернулся Бутков, вымокший до нитки и с бутылкой виски. Но пианы мои на этот вечер резко изменились, и пришлось ему обратно выбегать на дождь. За такси. Тем временем Зоя Сосина, только что заступившая на смену, спасла меня еще раз, одолжив свою "болонью" со словами из популярной песенки: "Ничего не слышу, ничего не вижу, ничего никому не скажу!.." Перелезая под дождем скользкую кирпичную стену, я оставил на территории Первой градской больницы разношенный шлепанец. Спрыгнул и потерял другой. Так и побежал к затормозившей машине босиком по холодным лужам. На заднем сиденье "Волги" Бутков свинтил крышечку, и мы согрелись виски. Алкоголь отдавал дубовым привкусом. Частник (это было не такси) за четвертную был готов на все. Сначала мы рванули к Главному зданию МГУ. Бутков боялся, что в общежитии его уже поджидают профессиональные литературоведы в штатском. Этого исключить было нельзя, и я пожал ему руку. Но через двадцать одну минуту Бутков вернулся на заднее сиденье "Волги": видимо "Дело" о нашей самиздатской попытке еще не дошло до той стадии, когда выписывают ордера на арест. Он принес мне мои сапоги и одежду. По пути в аэропорт Шереметьево-2, который обслуживает внутренние линии, я переоделся. Куртка у меня была непромокаемая, Бутков захватил для меня еще свой домовязанный свитер - так что с верхом было все в порядке. Но брюки пришлось надеть летние, белые: ничего не поделаешь, не сумел я подготовиться к смене сезона. Впрочем, не такие уж и белые они были. Я их еще до больницы изрядно затер. К тому же парусина, из которой были они сшиты Динкиным братом, убывшим уже, наверное, по месту исполнения священного долга, была намного прочнее джинсовой ткани. Той же машиной Бутков отбыл обратно в Москву - отвозить мое больничное тряпье, завязанное в "болонью", а я размахивал письмом перед билетной кассой и со слезами в голосе выкрикивал: "Войдите в положение, девушка! Любимая при смерти, вы понимаете? Любимая!" Я был, должно быть, убедителен. Уже через час я оторвался от взлетной полосы, набрал высоту и, втянув шасси, оставил за собой зону ливневых туч.
В Подпольске было холодно, но сухо. Как и в столице нашей Родины, здесь уже готовились к Ноябрьским торжествам. Я выскочил из такси на автобусном вокзале, взял билет на последний рейс в райцентр Бездна и еще успел в буфете запить таблетку ноксирона бутылкой пива, оправдывающего свое название "Бархатное". Не вечер выдался, короче, а низвержение в Мальстрем. В эту самую, по-русски выражаясь, Бездну, по пути в которую, будучи под надежной анестезией, я уснул и не проснулся даже, когда асфальт подо мной сменился булыжниками. Но постепенно тряска сменилась толчками, они усиливались, и наконец от удара в голову я открыл глаза. Было все еще темно, но цивилизация кончилась. Началось бездорожье.
* * *
Дверцы сложились в гармошку, и я вывалился на немощенную площадь. Смерзшаяся земля была в соломе и конском помете. Самоосвещалось во тьме беззвездной ночи только одно двухэтажное кирпичное здание, где было все - и "Универмаг", и партия, и комсомол, и милиция, и районный уполномоченный КГБ. Здание было в праздничном убранстве - и флаги, и "Слава КПСС", и выставленный в витрине магазина огромный портрет Генерального секретаря с добросовестно выписанными бровями. Жаль, иллюминацию еще не закончили.
- Залюбовался, парень? - окликнул меня шофер автобуса. - Дай огоньку.
Я дал ему прикурить и спросил, где тут можно заночевать, в этой Бездне.
- Лично у меня тут баба имеется, - сказал шофер, - но ты навряд ли сейчас найдешь. Видишь вон, окошки светятся? Отель-люкс под названием "Изба колхозника". Попробуй там, а нет - стучись в любую дверь. Администраторша "Избы колхозника", полногрудая девушка с глазами, затуманенными чтением романа Г.Уэллса "Война миров", встрепенулась, заглянув в мой паспорт:
- Вы из Ленинграда?
- И из Москвы тоже.
- Смотрите-ка! - нашла она мой последний милицейский штамп… - Ни ленинградцев, ни москвичей у нас никогда не было, и вдруг: нате вам! Гражданин обоих миров! Как прям с неба. Да… пожал я плечами. Такой вот казус.
- Алексей Алексеевич… - прочитала девушка и вернула мне паспорт. - Вы по казенной надобности?
- По личной.
- Туристом? У нас ведь тут развлечений никаких. Летом еще куда ни шло, а об эту пору и совсем скучно.
- Видите ли… Простите, вас как зовут?
- Настасья Николаевна. Можно просто Нета.
- Я не совсем к вам, Нета… Я транзитом. В колхоз "Новая жизнь". Есть у вас в районе такой?
- "Новая" или "Светлая"?
- А не один ли бес?
- Нет, у нас их два, - сказала Нета. - Когда из области приезжают, то всегда путают. Если вам в "Светлую", то постоялец мой туда вас отвезет. На телеге. А если в "Новую"… Да вы не к городским ли девчатам там, случайно?
- К ним.
- Не в Райки? - встревожилась еще больше Нета.
- Туда. А что?
- Ничего. - Она опустила ресницы. - Туда завтра полуторка возвращаться будет.
- Вот и хорошо, - пробормотал я, прикрывая ладонью зевок.
- Спать хотите?
- Умираю.
Ночлег тут стоил всего полтинник, но и того Нета с меня не взяла, отмахнувшись, и отвела не в горницу, за дверью которой бубнили что-то подпившие мужики, а в свой "кабинет" - в кладовку. Тут было матрасов под потолок, и стояла узкая и аккуратно застеленная койка. Я стащил на пол два матраса. Нета дала мне одеяло и, отвернувшись, перекусила нитку на комплекте чистого белья.
- Время еще детское, почитаю пойду, - сказала. - Спокойной ночи.
- Спокойной ночи.
Я лег и натянул одеяло. Запах заповедного воздуха, о котором я давным-давно забыл в загазованных своих столицах, этот запах, исходящий от белья, опьянил меня.
Очнулся я от нежного прикосновения жестких пальцев. Почувствовав, что глаза мои открылись, рука отдернулась. Светлая туманность по имени Нета проступала надо мной.
- Полуторка вернулась? - спросил я.
- Спи, - успокоил меня шепот, дохнувший самогонным перегаром. - Когда вернется, разбужу. Он ее, наверное, в самый Подпольск повез, так что раньше утра не обернется.
- А зачем он ее туда повез?
- В больницу.
- Рожать?
- Родить, оно на месте можно. Делов-то! Только в Райках этих давно уже не рожают. Некому. Демографический кризис, - сказала Нета. - Старухи одни.
- Умирать, значит, есть кому.
- Да старухи, они и не умирают что-то. Чувствуют, наверное, что нельзя. Все ведь на них стоит.
- Кого же он тогда повез?
- Да городскую, кого ж, - вздохнула Нета. - Забросили к нам урожай спасать, а их самих спасать приходится. Не выдерживают наших они условий. Эта-то совсем девочка… Удар пробил мою анестезию.
- А что с ней? - спросил я, садясь, чтобы видеть лицо.
- А я знаю? С животом чего-то. Может, съела там чего-то, консерву вспученную. Может, от мешков надорвалась… Аппендицит вроде. Да не дрожи ты, Москва-Ленинград! Может, и не твоя девчонка!
- Ты ее видела? Опиши!
- Да я мельком только! Прими руку, больно ж… Девчонка как девчонка. Городская, ну? Против наших все они, как заморенные.
- Лицо какое? - тряс я ее. - Глаза?!
- Белое! Выпученные! Да пусти же ты меня, - сорвала она мои руки, - ненормальный!.. Лежи! - Подмяла меня всей своей тяжестью, дышала в лицо перегаром. - Вы что, все там такие психованные? Весила Нета добрый центнер, и я задохнулся под жарким изобилием расплющенных об меня грудей.
- Ты меня раздавишь, - взмолился я. - Дай мне воды.
- А может, самогону? Постоялец уже привез.
- Давай. Вместе с самогоном я незаметно принял таблетку. Нета одним залпом допила мой стакан, обожглась, с шумом втянула воздух в необъятные свои легкие и стиснула меня в объятиях. Опрокинула на лопатки и стала насиловать поцелуем, после чего обиделась:
- Что ж ты лежишь, как христосик? Я вздохнул. - Ты уж прости меня, Нета, но я не могу.
- Ах, не можешь?
- Нет.
- А это там что? Или, может, мне спьяну мерещится?
- Да, - признал я, впервые в жизни чувствуя, как расшепляется само ядро моего существа… - Но люблю я другую.
- И люби! На здоровье. Я, может быть, тоже люблю одного. Только момент поймать, оно лично мне не мешает.
- А ты кого любишь?
- Да уж не уполномоченного КГБ! Фильм смотрел про Фантомаса? Вот его, Жан Марэ. Но у любви не убудет, она большая. Так что давай, лови момент!
Кто-то вместо меня опрокинул ее и разнял коленом.
- Ты погоди (придержала его Нега). Раз-два и в дамки - так со мной нельзя. Конечно, я большая, но я и маленькая. Там. Ты уж культурненько тогда? По-городскому…
Холодный пот струился меж лопаток, и Нета уже поймала свой момент, и не один, и раскинула вольготно руки, а тот, кто в силу своего одномерного устройства замещал меня, продолжал трудиться вхолостую, как перпетуум мобиле. Без отдачи. Без цели. Без мысли.
- Ну, будет, - остановила Нега этот процесс. - Чего ж изводиться понапрасну! Светает вот. - Она натянула на плечи мне одеяло. - Виновата я перед тобой. Ты уж меня прости. Я поднял глаза - из сумрака уж явственно проступил крест оконного переплета.
- Нет в мире виноватых, - ответил я. Подломился, упал лицом в подушку и зарыдал от того, что все у меня в жизни началось с измены.
* * *
Мы гнали по проселку так, что то и дело во мне страх: вдруг откроется недолеченная язва?
- К ебеней матери! - выкрикивал шофер, оскаливаясь сторону. - Мать схороню, двери-окна забью, оболью самым лучшим бензином и - к еб-беней матери! Я ж в ГДР служил. Ты понимаешь, друг? Цивилизация! Принимал руку с "баранки", кулаком оттирал злую слезу. Демобилизовавшись в мае, он был старше меня года на три-четыре, но рядом с ним в кабине грузовика я казался себе тепличным мальчиком. Не только на армию, этот парень с дубленым лицом и оскалом литых из металла зубов был старше меня на всю свою жизнь, прожитую не в Северной Венеции - в Бездненском районе. У реки он тормознул. Грузовик въехал в грязь и вхолостую тряся капотом. Шофер достал из-за пазухи бутылку местной "Московской", которую я купил в Бездне, чтобы расплатиться за доставку, энергично содрал зубами станиолевую пробку. - Пей… Давай, студент! Как бабки говорят - за упокой души.
Как штыком разжимают рот "языку", не выдающему военную тайну, так я разжал свой рот горлышком бутылки. Вдохнул, задержал дыхание, и - ударил глотком по пищеводу. Вторым. Третьим. Как расплавленным свинцом залил себя натощак - и вернул бутылку. Страдальчески кривясь, хоть и был с виду железный, шофер размеренно задвигал адамовым яблоком, глотая зло местного производства. Потом мы спрыгнули в грязь. Он спустился к речке, а я, взявшись за изъеденные до трухи перила, оттер о нижнюю поперечину мостика подошвы своих шведских сапог. Шофер мучился над дымящейся водой. Мочил голову, пил, постанывая. Потом выбрался ко мне, облокотился. Закурил.
- Перитонит… это чего?
- Воспаление брюшины.
- Часом раньше, они мне сказали, довез бы - была б жива. Но по колдоебинам этим какие ж скорости? Пытка одна.
- Мучалась сильно?
- А ты думал? Как мел была. Но не кричала. Стеснялась, понял? Городская… Эх, да чего там! Погубил я девчонку.
- Не ты.
- Кто ж как не я? Я… Черная вода выносила из-под моста алые кленовые листья. Покрасовавшись, они растворялись в мглистом тумане. Медленно, как во сне. Смутное стояло утро. Было красиво и глухо.
- Уеду я, - возобновил он тему эскапизма. - Куда, спросишь? В западном направлении. Я ж в ГДР служил, понял? К прибалтам подамся. В Эстонию! Там, говорят, культурно. Вот только мать схороню и… Ладно! - Он сплюнул окурок. - Идем, студент, колотиться еще порядком.
И снова пошел лес, разбегаясь по обе стороны растресканного, забрызганного грязью лобового стекла. Чем дальше, тем паршивей была дорога, но, захмелев натощак, я сделался бесчувственным. Как под анестезией. Потом лес кончился, открылось низкое серое небо над огромным картофельным полем, по ту сторону которого чернели избы. Десятка полтора. Жались к каемочке леса. Ловя шишак рычага, чтобы сбросить скорость, шофер процедил:
- Вот они, Райки… Заметив нас, работавшие на поле горожанки уронили свои мотыги и бросились туда, куда мы подъезжали, - к навесу над грязными мешками с картошкой. Остановившись, шофер размял папироску.