Прочитали молитвы перед едой, монахиня Евфросинья из Марфо-Мариинской обители басом провозгласила над нами "многая лета". То была подвижница Фрося, которая во время летаргического сна была на том свете и видела тайны загробного мира. И хотя такое благочестивое общество сидело за столом, однако не обошлось без возгласов "горько" и требования поцелуев. Володя предупредил меня об этом, и я не возражала. Мы благоговейно, как в храме, прикладывались друг к другу, будто образ целовали. Нашим поведением руководили слова послания апостола Павла: "Тела ваши суть храм Божий, и Дух Божий живёт в вас". Так как мы были в центре внимания, то кушать я почти ничего не могла. Вина я не пила, к холодным напиткам тоже не привыкла, хотелось горячего чая, тишины и покоя. Хотелось, чтобы поскорее окончились этот шум, это нервное напряжение. А Володя был общителен и весел, он привык бывать в обществе, никого не стеснялся.
Часа через два гости стали расходиться. Лишнего никто не пил, пьяных не было. Мама отвела меня в свою комнату, позвала Володю, велела ему, по старинному обычаю, снять с меня фату. Он долго путался со шнурочками на моем затылке, пока крёстная не пришла ему на помощь, и после этого мы выпроводили его за дверь. Я с облегчением переоделась в тёплое платье, закуталась и быстро собралась в дорогу, в Гребнево. Часов в восемь вечера мы вместе с матушкой Елизаветой Семёновной и Володиным братом Василием простились со всеми и пошли на вокзал.
За час езды на электричке мы отдохнули. Но вот мы стоим в Щёлково на мосту через Клязьму и ждём попутную машину, чтобы доехать до Гребнева. На улице ни души, машин не видно, мороз крепчает... Володя закутывает меня в пуховую шаль, которую дала мне мама. Сначала я отказывалась её взять. Теперь же она мне очень пригодилась, я сразу согрелась в ней. Так мы стояли довольно долго, но машин все не было. Что же делать? Я усердно молилась святителю Николаю, который помогает всем путешествующим. Чтобы не мёрзнуть дальше, мы решили идти пешком, а если покажется машина, то "проголосуем".
Матушка еле бредёт, у мужчин в руках по чемодану с моим приданым. Все же я с Володей ушла далеко вперёд, но мы то и дело оглядывались, чтобы не пропустить машину. Поднялись на гребневскую гору, оглянулись - вдали засветились фары. "А вдруг в машину посадят Васю с матушкой, а нам не остановят?" - подумали мы и пустились бежать навстречу машине. Крытый брезентом грузовик остановился, когда мы уже подбежали к нему. Володя закинул за борт чемоданы, мы легко вскочили, но старушку-мать Вася тщетно пытался водворить в кузов. Поскольку борт у машины не открывался, то бабушка повисла поперёк борта, доски которого пришлись ей под ребра.
- Поднимай ноги! - командовал Вася, но Елизавета Семёновна, будучи на седьмом десятке, не могла этого выполнить. Мы тащили бабушку кверху за руки, за шубу, но напрасно.
- Ой, вы мне руки вывихнете! - вопила она. Наконец она взмолилась: - Ребята, задыхаюсь, не могу! Уж вы меня или вниз, или вверх, хоть куда-нибудь стащите!
Трагично? А нас смех разбирал. Володя выскочил из машины, вдвоём они ухватили мать за ноги и перебросили её через борт в кузов, как кидают мешки с картошкой. Я вцепилась в ворот свекрови, оберегая её лицо от повреждений. Старушка грохнулась мне под ноги, но, слава Богу, ничего себе не сломала. Ребята запрыгнули в кузов, машина понеслась. А мы так развеселились, что хохотали все двадцать минут пути.
Вдали показался наш храм - величественный, освещённый луной. Кругом мёртвая тишина, село давно спит. И тишина сходит на сердце. Вот старенький домик, в который я имею теперь право войти как свой человек. Соседка натопила печки, засветила лампады, в доме тепло и уютно. В передней комнате на столе появился начищенный самовар, он кипит и поёт. И душа поёт хвалу Господу: "Вот я и Ушла из суетного мира. Теперь здесь, в тишине лесов и полей, под сводами храма, мы с Володей будем воспевать хвалу Господу. Но, кажется, всей жизни нашей будет недостаточно, чтобы воздать Тебе, Боже, должное благодарение".
С такими мыслями мы мирно попиваем чаек, кушаем огромный самодельный торт, который принесла нам живущая поблизости Елена Мартыновна. О, сколько же труда и любви вложила в этот торт святая эта старушка! И черносливом, и абрикосовым вареньем, и клюковками пестреет пышная кремовая крышка. А ведь сама старушка не пришла, видно, понимала, что мы вернёмся смертельно усталыми. Но что это? Стук в дверь. В комнату входит отец Борис со своей матушкой. Они начинают нас поздравлять и извиняются, что не были на венчании, так как у батюшки была служба в храме, ведь это было воскресенье. Супруги усаживаются за стол. Они удивлены, что все так скромно. Видно, они рассчитывали найти у нас продолжение свадебного пира, а тут, кроме торта, ничего нет. А мы с Володей не догадались захватить с собой из Москвы хоть что-нибудь из закусок или еды. Но мы все сыты и хотим спать. Однако не тут-то было: отец Борис начинает произносить длинную речь с поучениями о семейной жизни. Вася уходит, исчезает и мать, у нас с Володей глаза закрываются от усталости, мы ничего уже не воспринимаем из пышной речи отца Бориса. Часы на колокольне пробили двенадцать часов ночи, а гости все не уходят. После батюшки говорит матушка, потом опять батюшка. Мы молчим, дремлем сидя. Наконец они уходят. В трёх шагах за перегородкой наша постель. Мать Володи взбила нам перину и подушки, чинно все застелила. Володя кидается на постель и моментально засыпает. Я ложусь рядом совершенно обессилевшая, не в состоянии пошевельнуться. Слава Тебе, Господи, все кончено.
После свадьбы
Следующий день после свадьбы мы с Володей были сонные, не могли ни о чем думать, ни о чем говорить, ни что-либо чувствовать. Нервное утомление предыдущих дней давало себя знать. Теперь, когда все тревоги были позади, хотелось отдохнуть. Даже близость молодого мужа мне была в тягость. Хотелось снова побыть одной, отдохнуть так, как я отдыхала раньше, то есть в одиночестве. Я вошла в комнатку свекрови, свалилась на первую попавшуюся кровать и заснула. Старушка свекровь была поражена, увидев, что мы с Володей спим в разных комнатах. Но удивляться было нечему, мы просто ещё не привыкли друг к другу, а силы нас уже оставили, требовался отдых. Нам предстояло снова ехать в Москву на примерку подрясника для Володи.
Моя мама вместе с крёстной в эти дни не разгибаясь шили Володе его первый подрясник. Володя съездил к архиерею, который его слегка проэкзаменовал, спрашивая устав служб и гласы . Все это было знакомо Володе с детства. Служа в армии, он ничего не забыл. Длинными вечерами, дожидаясь своего генерала, у которого Володя служил денщиком, он напевал молитвы. Он рассказывал, что, поддерживая в печке огонь, грея чайник, он мысленно переносился в храм, будто участвуя в богослужении и молясь Богу.
Архиерей назначил рукоположение в ближайшую свою службу, то есть в день памяти святого мученика Трифона. Володя готовился к принятию первого священного сана. Мы ночевали в Москве. Папа предоставил нам свой кабинет, где мы с ним ежедневно все годы изливали перед Господом свои сердечные молитвы. Кругом иконы, духовные картины, множество лампад. Папочка отдал нам самое дорогое, что имел в жизни, а именно свой уголок, в котором беседовал с Богом. Вот святость! В ночь перед рукоположением Володя долго молился со свечой в руке. А ясным морозным утром мы уже поднимались к храму, красиво возвышавшемуся на холме среди маленьких заснеженных избушек. Всю литургию я простояла слева от прохода к Царским вратам, у самого амвона. Сюда посреди иподьяконов подводили моего супруга в белой одежде. Я молилась, чтобы Божья благодать сошла на него. Все слова молитв я понимала. Я не могла подняться с колен от прилива чувств. "Аксиос, аксиос, аксиос", - раздавалось в воздухе.
Дома были поздравления, обед с родными и опять срочный отъезд в Гребнево, так как вечером - всенощная накануне праздника Сретения Господня, где Володя должен служить.
Впервые мой Володя, теперь уже отец дьякон, совершает с духовенством торжественное богослужение. Ни заминок, ни ошибок... Все говорили, что дьякон служил так, как будто он уже многие годы стоял перед престолом. Старики храма (молодые тогда не ходили) преподнесли в подарок дьякону большую богослужебную свечу, украшенную и расписанную цветами. "Гори, отец Владимир, как свеча перед Всевышним", - сказали прихожане своё пожелание.
Так начал мой супруг своё служение. Обедню в Гребневе служили не ежедневно, а только в праздники и воскресные дни. Но почти каждый день привозили покойников, отпевание которых без дьякона не происходило. Часто были заказные обедни, перед которыми утреню служили часов с восьми. По вечерам служб не было, так как автобусы в те годы к храму не ходили, шоссе ещё не было проложено, машин было ещё мало, лошадки тянули сани-розвальни. Ещё не было на селе ни газа, ни водопровода. Ходили на колодец, спускаясь к пруду, черпали воду, держа ведро рукой, ложась животами на обледенелый сруб колодца. Все это было для меня ново и интересно. Прежде других мы с Володей решили оклеить обоями свою пятиметровую комнатушку, стены которой пестрели страницами из старых журналов и газет.
Я напрасно старалась послать Володю в Калининскую область к отцу Митрофану, который ждал приезда моего супруга. Володя все откладывал, ссылаясь на морозы, на дела, на службы. Мне казалось, что он боялся встречи с прозорливым старцем. И все же он назначил как-то день отъезда, но вечером сказали, что завтра с утра привезут покойника. Опять поездка сорвалась! А в те годы после отпевания родственники умершего везли священника и дьякона к себе домой на поминки, с которых к ночи часто никто не возвращался домой. На поминках выяснилось, что где-то в соседнем доме лежит старушка, желающая причаститься. Вот и дело для духовенства на следующее утро. А потом родители новорождённого в ближайшем доме ребёнка звали к себе для совершения Таинства Крещения. А рядом просили избу освятить - новоселье справляли. Так и застрянут наши батюшки в каком-нибудь селе дня на два-три. А я все стою
у окна и вглядываюсь вдаль - не покажутся ли среди берёзок розвальни с Володей. Но я не скучала: этюдник был со мной, и я через стекло окна писала зимний пейзаж с храмом. Я помогала свекрови печь просфоры, шила занавески, ходила за водой, за дровами, топила голландку. Иногда Володин брат Василий сам приносил воду, но были дни, когда он уезжал за свечами и другими товарами для храма, в котором был старостой. Тогда в домике царила тишина, можно было молиться и читать духовные книги, которыми обильно снабжал меня мой дорогой папочка. Раз в неделю я навещала родителей в Москве, оставалась у них ночевать, а на следующий день возвращалась в Гребнево с тяжёлым рюкзаком за плечами, набитым вкусными продуктами из столицы. В деньгах мы в первые годы нашей супружеской жизни не нуждались, так как родители мои ежемесячно аккуратно давали мне порядочную сумму. Жили мы тогда вчетвером одной семьёй, не считаясь деньгами. После реформ все казалось дёшево, всего было много. Дома появилось козье молоко. Василий принёс со двора двух маленьких козочек и поместил в углу кухни, сделав для них загон. Они мило блеяли. А вечерами мы с Володей забирались на русскую печку и грелись там, слушая завывания ветра и бой часов на колокольне. Мы рассказывали друг другу что-то, смеялись... Так потихоньку мы стали привыкать друг к другу. Ведь до свадьбы у нас не было возможности поближе познакомиться друг с другом, а теперь нам некуда было спешить, не о чем заботиться. Я теперь часто вздыхала полной грудью.
- Ты о чем вздыхаешь? - спрашивал Володя.
- Я облегчённо вздыхаю, потому что как будто груз с себя сбросила: не надо ничего запоминать, ничего долбить. Все заботы сбросила! Так мне легко, так хорошо стало!
Я расписала побелённую русскую печь, нарисовав на ней стаю летящих гусей. На шее каждого гуся сидел ребёнок. Все, кто к нам приходил, восхищались, и было так радостно.
Первая весна в Гребневе
Великий пост. Храм пустой и холодный, промёрзший. Сложили печь-буржуйку и топили её перед богослужением, но теплее не становилось. Маленькая печурка не могла согреть огромный храм с множеством окон и закоулков. Пять-шесть старушек жмутся к кирпичам печки, хор приходит только в воскресенье, а литургию Преждеосвященных Даров поёт один мой дьякон да соседка-старушка Александра Владимировна Сосунова. У неё прекрасный голос - сопрано. Ей семьдесят лет, но она пела всю жизнь, и голос её звучит прекрасно. Она становится перед Царскими вратами рядом с моим дьяконом, и они с чувством выводят: "Да исправится молитва моя..." А вторить им некому. Хорошо, если три-четыре старушки встанут на клирос, а то я одна. Зато и чтений на мою долю доставалось столько, что можно было охрипнуть. Ну и Володя подходил, читал пророчества и другие незнакомые тексты Ветхого Завета. Я с замиранием сердца вникала в новые для меня службы. Учась в институте, я не имела возможности посещать по будням храм, великопостные службы были для меня тайной, покрытой мраком. А теперь я с трепетом ждала, когда вынесут свечу и возгласят: "Свет Христов просвещает всех". Тут колени сами подгибаются и невозможно не положить земного поклона. А потом, когда в полутьме и пустоте храма под куполом разливается пение дуэта Володи и Александры Владимировны, то чувствуешь душою, что "силы небесные с нами невидимо служат".
Мне было ясно, что теперь в посту Володе отлучаться уже нельзя. Он был и за псаломщика, и пел, и в праздники служил дьяконом. А в конце марта, когда стремительно стал таять снег и разлились весенние воды, ни о какой поездке не могло быть и речи. Тут приехал к нам кто-то из Москвы с известием, что отец Митрофан отошёл ко Господу. Сжалось моё сердце, и я горько заплакала. О, как я жалела, что мой муж не сподобился увидеть этот светильник веры!
Но горевать много не приходилось. Наступила весна, из парка доносился крик грачей, которые прыгали тут и там по тающей грязи дорог. Потом скворцы запели над домами. Бывало, иду утром по морозцу к колодцу, а у скворечников заливаются птицы на заре, славят Бога. А над озером чайки кричат, а там уж и невидимый глазом жаворонок запел в небесах. А дома пахнет свежим хлебом: матушка печёт просфоры и артосы. К концу поста причастников становится много. "Володенька, помоги тесто месить", - просит мать сына. У Володи сил много, и он хорошо вымешивает тесто. Володя приносит домой белые пасхальные облачения, которые надо постирать и подштопать. В те годы для храмов ничего нового не шили, а старые облачения были уже грязные, гнилые, они рвались и рассыпались. Над ними много приходилось трудиться. Даже мамочка моя принимала в этом деле активное участие: делала новые подкладки, штопала... Да вознаградит Господь рабу Свою Зою, много сделавшую для храма и всегда бесплатно.
Но вот и Страстная неделя с её беспрерывными ежедневными богослужениями. Я впервые слышу в храме "Се Жених грядёт в полунощи..." и "Чертог Твой вижду, Спасе мой, украшенный...". А слова эти мне с детства знакомы. Помню, как мамочка напевала эти молитвы, когда убиралась и гладила перед Пасхой. В храме на Страстной неделе я раньше не бывала - училась. А в Гребневе я стала понимать, как много теряют православные, пропуская службы в последнюю неделю Великого поста. Ждут Пасхи, ждут радостной встречи с Господом, а провожать Его на страдания никто не идёт. Все хотят радоваться с Ним, но мало кто хочет с Ним плакать. А ведь в эти дни Спаситель говорил: "Крещением должен Я креститься, и как Я томлюсь, пока сие свершится". Он говорил: "Душа Моя скорбит смертельно..." Очень жаль, что мало православных, которые сказали бы, как апостол Фома: "Пойдём за Ним и умрём с Ним!"
Собрали деньги на украшение святой Плащаницы. Нужны были цветы, но они продаются только в Москве, а ехать никто не может. Тогда вызвалась я - мне не привыкать ез-Дить. Но шоссейные дороги в те годы весной перекрывали, автобусы и тяжёлый транспорт не пускали, пока земля не оттает, боясь испортить шоссе. Потому я должна была добираться до Гребнева с поезда пешком километра четыре. Но не испугалась, надеялась на свои молодые силы.
Приехав в Москву, я навестила родителей, пообедала и пошла в цветочный магазин. Там у меня глаза разбежались, такие кругом роскошные цветы стояли. Я выбрала из корзины четыре белые и уже хорошо распустившиеся гортензии. Упаковали мне их в два свёртка, поставив меньшие корзины на большие, укутав плотной бумагой доверху и обмотав все верёвками. Я бодро вышла на улицу, неся в каждой руке по высокому закутанному букету. Конечно, сесть с такой поклажей в транспорт я не могла и пошла до вокзала пешком, а это километра три, да и вес приличный -двенадцать килограммов! Тяжело, но ничего, иду с остановками. Так и дошла и села в поезд. Когда доехала до станции Фрязино-Товарная, уже наступил вечер. Погода стала портиться, подул сильный ветер, налетел колючий мелкий снег. Я иду, а ветер бьёт в лицо, клонит мои букеты, как лёгкие паруса, в обратную сторону, рвёт бумагу. Напрасно я останавливаюсь и пытаюсь закрыть цветы бумагой, скоро от неё остаются только жалкие клочки, нет ничего, чем можно было бы закрыть цветы. А морозный ветер уже остудил землю, лужи под ногами замерзают. Кругом дома незнакомые, некуда зайти, чтобы укрыться от ветра. "Господи, Господи, помоги мне!"
Совсем стемнело, когда я, измученная, дотащилась до дома. Все мне сочувствовали, но горе обнаружилось утром, когда широкие листочки гортензий, обожжённые морозным ветром, повисли как тряпочки, почернели, остались только круглые белые головки, их почему-то мороз не погубил. Мне было до слез обидно. Но никто меня не упрекал, не ругал, наоборот, все жалели. "Мы сами виноваты, что никто не взялся Вам помочь", - говорили старушки-церковницы. Но как теперь украсить Плащаницу? Володенька выручил. Он объявил прихожанам, чтобы они, кто может, только на Пасху, принесли в храм домашние цветы в горшках. Люди принесли фикусы, олеандры и другие зеленые растения. Горшочки обернули белой бумагой и поставили вокруг Плащаницы, а между домашними цветами поместили головки гортензий, длинные голые стебли которых спрятались в принесённой зелени и ветках вербы, воткнутых в землю.
В те годы чин погребения Спасителя совершался ночью. Народу было мало, все собирались идти в храм на следующую ночь - пасхальную. Но не сравнимо ни с чем богослужение с Великой пятницы на Великую субботу! Тихо, молитвенно звучат слова канона, умильно, печально поёт хор, все стоят со свечами, как на похоронах. Духовенство поднимает Плащаницу и несёт её над собой. В широко открытые двери храма все тихо выходят под звёздное небо. Ночь прошла, светает. На темно-голубом небе розовые облака, мелкие, как спинки овечек. А тут, вокруг храма, печальные овечки стада Христова провожают во гробе мёртвое Тело своего Спасителя. Земля под ногами ещё замёрзшая, воздух лёгок, свеж, кругом невозмутимая тишина. Замолкло пение канона "Волною морскою", все проходят под Плащаницей. А там уже гремит пророчество о всеобщем воскресении. В сердце звучат слова Господа: "Печаль ваша в радость будет!"