Я просила дать мне лечь на пол, но меня держали, называли сумасшедшей. И вдруг около девяти утра всю меня свело, как судорогой. Я поднялась не на ноги, а на плечные лопатки и затылок. Туловище моё словно силой какой-то подняло кверху. Вертикально вверх, прямо к небу, вылетел мой ребёнок, которого поймали в воздухе дежурившие около меня сестры. Это произошло за несколько секунд. "Я еле поймала его!" - кричала сестра. Меня ругали кто как мог, но я уже лежала ровно, обливаясь потом и сияя от счастья. Я слышала, что ребёнок закричал, благодарила Бога в душе и ждала, когда же кончится шум вокруг меня. Хотелось узнать, кто родился, а мне даже не говорили. Наконец подошла ещё одна молоденькая сестра, пожалела меня, поздравила с сыном-великаном. А кругом продолжался шум:
- Девки, девки, бегите сюда, смотрите, какой народился!
- Да ему три месяца дашь!
- Сообразила мать!
И все наперебой хвалили ребёночка, удивляясь нежно-розовому цвету его тельца, его длинным ноготкам и волосикам. Через час я лежала уже в палате и вспоминала слова Спасителя: "Мать уже не помнит скорби от радости, ибо родился человек в мир".
Теперь меня волновало одно: почему никто ко мне не приезжает уже второй день? Уж не арестовали ли всех дома? Ведь времена были тогда страшные - 1951 год. Но в этом "пробном" роддоме по воскресным дням передачи и письма не передавали, чего я не знала.
За семьёй моих родителей следили. Над папиным кабинетом поставили специальные аппараты, которые должны были записывать все разговоры и звуки, доносившиеся через вентиляционную трубу. Мы видели незнакомых людей, которые с чемоданами поднимались наверх по нашей крутой лестнице. Соседка, жившая над нами, по секрету рассказала моей маме, что её выселили на время и велели ей об этом молчать. Но она приходила за вещами, наблюдала и обо всем нам доносила: "Мешает им подслушивать вас бой часов, тиканье их, шумный ребёнок, его крики, плач". Тогда папа поставил под вентиляцию на буфет ещё несколько будильников, завёл их на треск... А один из старинных будильников играл чудесную мелодию, сопровождающую песню "Коль славен наш Господь в Сионе, не может изъяснить язык..." А вскоре в квартире появился второй ребёнок, шуму стало ещё больше. Разговоры шли о кормлении, о бутылочках, сосках и т. п. Бабушка с соседкой решили: "Детки спасли!" Не подслушав ничего подозрительного, люди с тяжёлыми чемоданами спустились вниз и уехали. Вскоре и мы переехали в Гребнево.
"Помолись, отец Серафим!"
Промелькнуло лето, кончилось гуляние. Тогда мы почувствовали, что стало в доме очень тесно. Из своей пятиметровой комнатушки мы вынесли в холодный коридор все, кроме кровати и столика у окна, на котором часами стоял на электроплитке чайник. В селе многие соседи наши заводили себе "жулика", то есть мудрили с электричеством, чтобы оно не набивало цифр на счётчике. Люди в дополнение к печкам обогревались электричеством, поэтому напряжение Днём и вечером было таким слабым, что даже читать было трудно. А чайник стоял на плитке часа два и больше, прежде чем закипеть. Вода же горячая мне была нужна постоянно! чтобы подогревать в ней бесконечные бутылочки, которые крощка Серафим опустошал одну за другой. Хотя он и сосал грудь, но после этого кормления выпивал через соску ещё двести граммов овсяного отвару с молоком. Мамочка моя милая принесла нам со своей дачи сделанный дедушкой ящичек. В фанерной крышке ящичка было пропилено восемь дырочек. В них вставлялись бутылочки с молочно-овсяным отваром, который с утра варился на весь день. В течение дня я подогревала бутылочки, опуская в кружку с горячей водой, кормила младенца.
Однажды, когда Симе было два месяца, чайник долго не кипел и мы легли спать. Для Коли у нас стояла деревянная кроватка, а Симу я клала рядом с собой, так как и с вечера, и под утро кормила его грудью. У стенки спал Володя, а я с ребёнком - с краю, потому что мне часто приходилось вставать к детям. Около двух часов ночи я услышала, что чайник кипит. Я осторожно поднялась, не трогая Симочку, боясь его разбудить. Стоя спиной к постели, я стала переливать кипяток из чайника в термос, чтобы к утру уже иметь горячую воду. Тут я услышала звук, будто тяжёлый арбуз стукнулся об пол. Поставила чайник, оглянулась и вижу: Симочка бьётся на полу, будучи не в силах закричать от боли при падении. Я схватила ребёнка, прижала к сердцу, а личико его побледнело, как снег. Он громко закричал, отец проснулся. "Володя, молись скорее, Сима упал на пол", - сказала я. Я обратилась с молитвой к преподобному Серафиму: "Батюшка! Ты упал с колокольни и не разбился, а наш сынок с кровати сполз. О, сохрани его жизнь, сделай, чтобы бесследно было это падение, верни ему, батюшка, здоровье, сделай, чтоб он не умер..." - шептала я. Ребёнок затих. Мне было жутко смотреть на мертвенно-бледную щёчку Симочки, я повернула его, головкой переложив на другую руку. Правая щёчка была ещё розовая. "Неужели и она побелеет? Ну сохрани же жизнь его, помоги, отец Серафим!"
Так мы с мужем стояли и молились, а сами всматривались то в детское личико, то в образа. Наконец Симочка перестал всхлипывать, стал дышать ровнее и взял грудь. Но он был сыт и скоро уснул. Тогда я положила его в кроватку рядом с братцем, а мы с Володей опустились на колени благодарить Господа Бога.
Утром Симочка проснулся как ни в чем не бывало. Он оставался по-прежнему очень спокойным и терпеливым ребёнком. Если он был сыт, то весело агукал, произнося на разные тоны одно и то же слово: "Агу!" А если он хотел кушать, то не кричал, как это обычно делал Коля; наш старший сын внезапно вскрикивал, как будто его кто-то укусил, и орал как резаный до тех пор, пока его не возьмут на руки и не всунут в рот бутылочку с едой. Симочкиного же крика мы не слышали. Если он спал, то не пробуждался от шума и ора малышей, которых около его кроватки бегало уже трое: Митя, Коля и Витя. А когда Сима хотел кушать, то сначала начинал глубоко вздыхать. Эти вздохи повторялись все чаще, переходя понемногу в жалобные стоны. "Расходится, как медный самовар", - говорила бабушка. Дальше вздыхать малышу мы не давали, подсовывали ему на подушечке очередную бутылочку. Он высасывал её до дна и снова улыбался и агукал. Его не пеленали, не укачивали, редко брали на руки, так как он был "неподъёмный". В шесть месяцев он весил десять килограммов, а в девять месяцев - двенадцать килограммов (мы клали Симу в узел из пелёнок и узел безменом поднимали над постелью). В девять месяцев, то есть к началу Великого поста, Серафим-чик самостоятельно пошёл по дому. Падая, он тихо лежал на полу, так как сам ещё вставать не мог. Но пол был у нас тогда деревянный, покрытый половиками, от которых несло детским запахом. Ничего, к этому мы привыкли, главное - дети были здоровые.
Мечта сбывается
Всю зиму я не спускала глаз с детей, хотя в помощь мне прибегала девочка четырнадцати лет - Лида. Она пошла к нам в няньки, так как отца у них в семье не было, а мать с трудом зарабатывала на хлеб малым детям. Лида следила за Симой, Колей, Митей и Витей, которым не было ещё трёх лет. На полу в кухне закипал огромный самовар, огонь трещал в голландке, а мать наших племянников часто отсутствовала: ежедневно ходила в магазин за хлебом для коровы, ходила на реку полоскать белье, ходила за водой, за дровами и т. д. Но главное, она все время следила за мужем, следила, чтобы он не выпил, не пропал... А бабушка Лиза (мать Володи) пекла для храма просфоры, на что уходило много времени. Малышей без присмотра оставлять было нельзя, а когда мы (я и Варвара) кормили грудью Симу и Витю, то Коля и Митя были предоставлены сами себе. Вот поэтому нам пришлось взять няню, которая проработала у нас три года. На неё я в мае оставила своих малышей, а сама поехала в Москву, в консультацию. Опять врачи и сестры напустились на меня, как на преступницу:
- Где вы раньше были?! Почему не показывались? Теперь уже поздно, что нам с вами делать? У вас уже трехмесячная беременность!
Я удивилась их волнению и сказала:
- Что поздно? Ещё шесть месяцев мне ребёнка носить, а потом приду за направлением в роддом. Пока не наступила летняя жара, мне надо закончить кормить малыша грудью, поэтому я к вам и не приходила.
- Три года подряд будете рожать? Сумасшедшая! - сказали мне и в отчаянии отвернулись.
Летом родители мои, как обычно, сняли дачу в Гребневе, недалеко от нас. Мы гуляли с детьми в роще. Мамочка сказала мне:
- Вам пора отделиться и жить своей семьёй, вот бы домик вам Господь послал!
- Да, мы надеемся на Господа, дорогая, - ответила я, - Уж если Господь посылает дитя, то и место ему на земле .найдётся...
Мы посмотрели вдаль. У самой дороги как из-под земли вырос деревянный сруб. Вскоре мы узнали, что хозяин сруба заготовил его, чтобы пристроить к домику своей тётки. Но этот человек получил квартиру от фабрики, поэтому сруб решил продать. Родители мои тут же купили сруб, в придачу к которому уже были заготовлены доски для полов, потолков, рамы для окон и т. п. Я и не заметила, как на полянке под нашими окнами сложили горой новые помеченные бревна.
Тихим вечером, сидя на ступеньках нашей ветхой терраски, Володя спросил брата Васю и мать:
- Так вы не будете против, если мы впереди нашего дома пристроим этот новый сруб? А то дети растут, тесно становится.
- Что ж, пристраивайте, - задумчиво отвечал Василий, покуривая папироску.
Никаких дальнейших объяснений Володя давать не стал. Он договорился с плотниками, которые по субботам и воскресеньям (то есть в свои выходные дни) обещали начать нашу стройку. Слава Богу! Появилась надежда зимой уже зажить своей семьёй. Да, Господь исполняет наши желания!
Мои мытарства
Четыре окошечка нашего старенького домика смотрели (до стройки) на восток, то есть на храм. Перед домом был палисадник, который Володя усердно засаживал георгинами,
левкоями и другими цветами. Росли в садике и флоксы, и красные лилии. Перед стройкой надо было бы зимники выкопать, пересадить. Но я ничего не успела, пришли рабочие и начали рыть ямы для столбиков, на которых собирались складывать сруб. Деверь мой Василий помогал выкорчёвывать кусты, усердно копал. Я переживала за выброшенные в сторону цветы, но молчала. Помогать я не могла, у меня на руках были маленькие дети.
Было воскресенье, когда стены нашего сруба поднялись и загородили вид из окон старенького дома. Придя из храма, Вася и мать его возмутились тем, что в полутора метрах от окон теперь возвышалась сплошная бревенчатая стенка.
- Что ж, мы теперь и храма через окна не увидим? -говорили они. Они накинулись на меня, требуя прекращения стройки. Что мне было делать?
- Говорите Володе, - отвечала я.
Но Володя пришёл часам к четырём, а рабочие продолжали быстро укладывать бревна. Васю и мать поддержала сестра Володи Тоня, приезжавшая в Гребнево по воскресеньям. Володю они оправдывали, говоря, что "это не его затея, он попал под влияние Наташиных родных" и т. д. Когда пришёл Володя, родные на него не нападали, будто жалели его. Всю вину сваливали на меня... А Володя мне говорил: "Не обращай внимания..."
Василий поехал в Щёлково жаловаться. Оттуда прибыл человек и с видом начальства заявил мне: "Ваша стройка арестована, прекратить её. У вас нет разрешения". Володя дал мне деньги, велел проводить приехавшего человека и, объяснив ему суть дела, сунуть ему взятку. Никогда я раньше этим делом не занималась, поэтому сильно волновалась. Однако я пошла с ним через поле, рассказала, что у нас в доме уже четверо малышей, что положение у нас безвыходное и стройка необходима. Засунув деньги в карман, мужчина переменил сразу строгий тон и сказал: "Ну, так я доложу, что жалоба на вас от родственников - по пьянке, что ничего противозаконного нет..." И мы расстались.
Но дома Василий не унимался, требовал от Володи разрешения на пристройку. Конечно, если б не те годы, когда все стремились "насолить попам", Володе следовало бы самому ездить и хлопотать. Но его вид (борода, волосы) выдавал его, поэтому Володя никуда не ездил, а везде стал посылать меня. А беременность моя давала себя знать: протрясусь в автобусе, волнуюсь - живот начинает ныть. Хожу по Щёлково - ищу строительный отдел, сижу в очереди - дожидаюсь начальника. Тот высокомерно принимает заявление с просьбой о разрешении пристройки, на меня не смотрит, требует план, документы на владение домом и т. п. Ничего этого у меня нет, а есть только сумма денег, которые я должна ему всунуть. Но для этого надо было остаться с ним без свидетелей. И вот я езжу ещё и ещё... Боюсь, трепещу: "А вдруг за взятку посадят?" Ведь в те годы за что только не забирали! Призываю всех святых на помощь и наконец подсовываю деньги.
В следующий мой приезд человека не узнаю: он милостиво смотрит на меня, жалеет, что я теряю тут силы и время, говорит: "Да ведь ваше Гребнево к Щёлково не относится, так что мы здесь ни при чем. Больше к нам не ходите. А если сосед-брат донимает вас, то добейтесь разрешения от колхоза. Ведь там у вас колхозная земля".
Теперь Володя начинает меня посылать в колхозное правление. Но председатель вечно в разъездах, поймать его трудно. Хожу по жаре, по солнцу, отдыхаю на брёвнышках, животик тянет, болит.
Наконец поймала председателя. Он сказал: "Сам я дать вам разрешения не могу, поставим ваше дело на собрании. А собрание у нас будет, когда соберём урожай, то есть поздно осенью, в октябре".
Я стараюсь его убедить, что колхозной земли мы не застраиваем, пристройку делаем на своём участке и т. д. И опять незаметно сую председателю деньги. Выйдя на улицу, я сажусь на ступеньки и горько плачу. И так мне обидно, что Володя везде меня посылает, а я уже с трудом передвигаю ноги. А до дома три километра. Сижу и плачу, плачу и молюсь. Выходит из сарая председатель, удивляется, что я я в слезах и никуда не иду:
- Да продолжайте стройку, не волнуйтесь, я пришлю ам сам разрешение. А сейчас у меня и печати с собой нет...
- Я не могу идти домой, у меня болит живот, я беременна, - сквозь слезы отвечаю я.
- Так я дам машину...
И вскоре по кочкам поля загрохотал огромный грузовик, колхозник предложил мне сесть рядом с водителем. "Доехала, слава Богу! И больше ездить не стану, надо будущее дитя беречь", - решила я.
А дома меня заели! Жить в этой обстановке гнева и ненависти стало для меня ужасно. На помощь пришли мои родители, которые сказали: "Тебе трудно тут паклю щипать... Мы пришлём такси и увезём тебя с детьми к себе, будь готова".
Откуда пришли к нам святыни
Когда мне было тринадцать-четырнадцать лет, я бегала в переулки (за нашими домами), где жила Александра Владимировна Медведищева. Это была уже старушка лет шестидесяти со строгим лицом и огромными чёрными глазами в очках. Александра Владимировна была домашним врачом Патриарха Сергия, который жил от неё поблизости в маленьком деревянном домике в Девкином переулке. В те годы в нашем районе, то есть вблизи Елоховского собора, только на центральных улицах возвышались каменные невысокие строения, а позади них ещё ютились одноэтажные здания с уютными двориками, с палисадниками и кустами. Я с огромным желанием брала у Александры Владимировны уроки французского языка, так как даже пройтись по тихим заснеженным переулкам было для меня большим удовольствием. За уроком я сидела спиной к окну, а предо мной в глубоком кресле - Александра Владимировна. Она часто начинала дремать, голова её свешивалась на грудь, раздавался тихий храп. Тут же ко мне подбегала лохматая собака Джек, а на стол спрыгивала с полок кошка Джонька. Она лапкой хватала моё перо, когда я писала. В общем, я с радостью играла с животными, давая отдохнуть усталой учительнице. А за её спиной предо мною чернела длинная комната, со всех сторон увешанная тёмными иконами. Тогда я ими не интересовалась, не думала, что с ними свяжется моя жизнь. А вышло так.
В начале войны Патриарха Сергия эвакуировали, велели собраться в двадцать четыре часа. Александра Владимировна очень это переживала. Она взяла к себе в дом иконы и святыни Патриарха, так как в Куйбышев он ничего взять с собой не смог. Но недели через две пришёл приказ Александре Владимировне также срочно выехать к Патриарху. Мама моя навещала сестру Александры Владимировны, и та рассказала ей следующее.
Александра Владимировна была остра на язык и терпеть не могла сотрудников НКВД, которые окружали Патриарха. Были там в эвакуации и продажные из духовенства (обновленцы), с которыми Александра Владимировна тоже горячо воевала. Помню, как она говорила: "Я ему в морду плюнула". Или: "Я ему по физиономии дала". Понятно, что за такие вольности Александру Владимировну быстро арестовали, посадили лет на десять. Так вот, в 1952 году, когда я уже ждала третьего ребёнка, к родителям моим пришла сестра Александры Владимировны и сказала: "Ко мне приехала племянница, она неверующая. Все иконы и святыни от Патриарха и сестры мы убрали в чемоданы, корзины, ящики... Все у нас под кроватями, по углам. Вы - люди верующие, возьмите все у нас, а иначе мы сожжём все иконы, держать это в доме опасно".
Родители мои срочно перевезли к себе на квартиру все иконы, но тоже боялись у себя их держать. Папа договорился с моим дьяконом Володей, что тот заберёт все святыни к нам в Гребнево. Решили так: привезут ящики и чемоданы на такси в Гребнево, а обратно в этой же машине поеду в Москву я с детьми. Так было выгоднее, так как в те годы оплачивалась дорога в оба конца. И вот в сентябре месяце снова в Москве, в своей родной квартире, у любящих нас Родителей.
А по дому уже топают друг за дружкой Коля и Сима. Коле два года и три месяца, а Симе год и два месяца. Коля же начал говорить, а Сима пока только стулья целый день двигает - это его любимое занятие. Володя нас часто навещает. Он рассказывает нам, что стройка движется успешно, что домик уже построен, сложена печь-голландка, а с юга пристраивается небольшая террасочка, через которую мы будем попадать в свою пристройку. Рассказывает Володя и о том, какие удивительно богатые и чудные иконы он обнаружил в чемоданах. Была икона и со святыми мощами Казанских святителей. Но больше всего Володю поразил крест, на подставке которого было выцарапано (на меди): "Сей крест дан св. Иоанном Богословом Авраамию Ростовскому на разрушение идола Велеса".
Николай Евграфович достал житие святого Авраамия Ростовского и прочитал нам о том, как в XII веке апостол Иоанн явился в поле преподобному, как вручил ему жезл, увенчанный большим медным крестом. Этим-то крестом святой Авраамий разрушил идола, который рассыпался от прикосновения к нему сей великой святыни.
Володя говорил, что как скоро оклеит обоями стены, то тут же развесит все иконы, а крест чудотворный поместит на божницу.
"Значит, воля Божия вам иметь у себя эти святыни, -говорил мой папа. - Заметил бы я их, не отдал бы. А я ведь тоже все просматривал, складывая все у себя на шкафу до отправки в Гребнево..."
Так мы мирно сидели у папочки в кабинете, любовались детьми, которые возились у наших ног, не понимая ещё разговора взрослых.