Одной из первых наших нянек была немка Маргарита Яковлевна. Справедливая, но очень строгая, она била нас по рукам, если мы дрались, и очень скоро приучила нас к сдержанности и дисциплине. С мая месяца по сентябрь включительно мы жили с Маргаритой Яковлевной на даче, в лесистой Загорянке. Родители приезжали к нам только в выходные дни, которые в те годы не совпадали с воскресеньями. К Маргарите часто приезжал её родной дядя, пастор реформатской церкви, приезжали и другие "братья" и "сестры" (так сектанты зовут друг друга). Они пели чудесные гимны, слова звучали ясно и были доступны детскому пониманию. Мне шёл пятый год, но сердце моё замирало от восторга при этих звуках духовного пения. "Ближе б, Господь, к Тебе..." - раздавалась мечта среди леса. "Стучась у двери твоей, Я стою, пусти Меня в келью твою..." - слышали мы голос как бы Самого Спасителя. Мы, дети, даже тихо подпевали печальные гимны об усопших: "Они собираются все домой, и один за другим входят в край родной". Царство Небесное складывалось в нашем детском воображении как милая отчизна, влекущая к себе душу: "И в белых одеждах, в святых лучах Спаситель их водит в Своих лугах..." Эти слова соответствовали нашей жизни, ибо мы проводили дни в долгих прогулках по лугам и лесам, усыпанным цветами и изобилующим ягодами и грибами.
Когда, наступала пора возвращаться в тёмную московскую квартиру, лишённую солнца, из окон которой видны были одни только каменные стены, я горько плакала. Я с братцами сидела на телеге, нагруженной вещами; лошадка тихо шла по узкой лесной дороге; ветви деревьев задевали наши головы, окропляя нас холодной росой. А вдоль дороги из мха на нас смотрели шляпки белых грибов, блестящих от дождя. Сколько радости доставляли нам в прошлые дни эти грибы, а тут мы ехали мимо них, обливаясь слезами. За телегой шли мама и гувернантка, мне подали огромный и крепкий белый гриб, и я всю дорогу целовала его.
Наступила зима. Мы не заметили, как исчезла Маргарита Яковлевна. Однажды вечером в столовой появилась грустная, сдержанная и тихая Варвара Сергеевна, бывшая графиня Бутурлина. Мы, дети, встретили её приход открытым бунтом. Узнав от мамы, что у нас опять будет гувернантка, мы кинулись искать поддержки у папы. Дверь к нему была заперта, и мы осаждали её долго, стуча в дверь каблуками, кулаками, сопровождая стук криком и плачем. Папа долго не отворял, видно, молился, но потом вышел к нам и с трудом нас успокоил, уговорив подчиниться судьбе. Однако когда Варвара Сергеевна начала нас водить на прогулки в сад, братья мои убегали от неё и держались поодаль. Я тоже сначала дичилась новой воспитательницы, но она скоро покорила моё сердце интересными рассказами. Она посылала меня за мальчиками, и я звала их, доказывая, что "тётя Варя" не злая, что она знает много чудных историй. Сначала за мной следовал Серёжа, а потом приходил и Коля, ворча себе под нос и называя меня "изменницей". Вскоре мы привыкли к тёте Варе и полюбили её не меньше, чем родителей.
Мама в тюрьме
Как арестовали маму, мы не слышали. Мы проснулись утром, и, как обычно, около нас были тётя Варя и "бабушка" - монахиня Евникия, прожившая в нашей крохотной кладовой целых двадцать семь лет. Вечером отец пришёл с работы и сказал нам, что мама уехала к дедушке, который заболел. Нас только удивило внимание, которое с того дня стали нам оказывать наши тётушки - Раиса Веньяминовна и Зинаида Евграфовна, приходившие с того дня к нам чуть не ежедневно. Меня они начали учить держать иголку и шить. А на Рождество они устроили нам ёлку, даже позвали к нам знакомых ребятишек. В праздничный вечер я сожалела только, что с нами нет мамы, потому что нас не переодели в парадные матросские костюмчики и мне при гостях было стыдно за мои дырявые локти на красной кофточке.
За декабрь и январь папа обошёл все московские тюремные заведения, ища жену. Но он нигде не получил о ней никаких известий. Он не мог понять, за что она арестована, не мог отнести ей передачу, терялся в догадках, куда её увезли. Надеясь на Божие милосердие, отец наш усилил молитвы, прося особенно помощи у преподобного Серафима Саровского, которого родители наши горячо почитали.
Однажды утром почтальон принёс открытку на имя Коли. Брату подходил седьмой год, и он с интересом начал разбирать незнакомый почерк. Вдруг появился папа, выхватил у Коли открытку и скрылся в своей комнате. Мы стояли ошеломлённые, но нас уговорили не плакать, потому что "папа весь задрожал, по-видимому, очень взволновался открыткой", объяснили нам взрослые. Папа вышел минут через двадцать, уже одетый в дорогу и с чемоданом в руке. Он коротко сказал Варваре Сергеевне, что едет в Самару искать жену, ибо в открытке было сказано: "Дорогой Коля, твоя мама едет поездом в Самару. Шура". Мы, дети, по-прежнему ничего не поняли, только 16 марта, когда мама вернулась домой после трехмесячного ареста, мы узнали из её рассказов о следующем.
Маму арестовали ночью. Первые же слова вошедшей милиции были: "Сдать оружие!" Но так как оружия дома не было, солдаты приступили к обыску. В кухне они заметили, что некоторые половицы лежат неплотно.
- Что там? Подвал?- спросили они у хозяев.
- Да, вроде бы, кладём туда ненужные временно вещи. Солдаты подняли доски, один спрыгнул в яму.
- Бомба! - закричал он. - Вот она, контра-то!
И быстро выскочил из ямы, бледный и трясущийся. Николай Евграфович пытался его успокоить:
- Это не бомба, а только оболочка от бомбы. Я храню её как реликвию, как память о войне, о том, как я в армии обезвредил её.
Но милиционеры не поверили.
- Если так, то лезь сам и достань её, - сказали они.
Папа достал её и очень сожалел, что милиционеры унесли "бомбу" с собой, как они сказали, "для следствия".
Собрав вещи в дорогу, супруги сняли со стены образ, и мать благословила им спящих детей. Потом супруги, прощаясь как бы навеки, поклонились друг другу в ноги, обнялись и со слезами целовались. Видя эту трогательную сцену, дворник и комендант, присутствовавшие как понятые, опустили головы и тоже заплакали.
Квартиру тщательно обыскивали, ворошили белье, постели, но никто не знал, что ищут. В тёмном углу коридора стояли чемодан и корзина с вещами Маргариты Яковлевны.
- Чьи это вещи? - спросил милиционер.
- Нашей прислуги, которая уже ушла. Приоткрыли чемодан.
- Аккуратность просто немецкая, - восхитился сыщик, - жалко такой порядок портить.
- Да, она немка была, - подтвердила мама.
- Так это вещи не ваши? Нечего их и перебирать, - решил сыщик и захлопнул чемодан.
"Бог спас нас, - рассказывала впоследствии мама. - Если бы развязали стопочки белья, перевязанные ленточками, то нашли бы всю переписку с Германией тех немцев Поволжья, которые собирались бежать из СССР, как евреи бежали из Египта. Но на границе эти немцы были задержаны, а во главе их стоял пастор - дядя нашей Маргариты. И все письма шли к нему через Маргариту, а посылались на наш адрес, на имя Зои Веньяминовны Пестовой".
Маму поместили сначала в камере Бутырской тюрьмы. Холодная, грязная, тесная и вонючая камера не так угнетала её, как полное неведение о судьбе своей семьи и незнание, за что она арестована. На допросах её спрашивали о родных, об образовании, об отношении к заводу, который она очень любила, так как была энтузиастка своего дела, спрашивали её о знании немецкого языка, который она совсем не понимала. Зоя Веньяминовна со слезами умоляла сообщить ей о муже и детях, но получала такие ответы:
– Муж сидит, дети - в детдоме.
– За что же?!
– Скажите сами.
Мама рыдала, терзалась сердцем и мысленно умоляла Пресвятую Деву заступиться за её семью. Настрадалась моя бедная мамочка. Голодный паёк и вши не так её мучили, как безнравственное общество воров и скверные анекдоты женщин. Тогда Зоя Веньяминовна взяла инициативу в свои руки. "Я доказала им, как мелки и пошлы их интересы. Я показала этим падшим людям, как прекрасен мир, какая есть художественная литература, как интересна история. Я рассказывала без устали об убитом царевиче Димитрии, угличском чудотворце, о Борисе Годунове и Иоанне Грозном, о Петре I, и о "Братьях Карамазовых" Достоевского, и о Евангелии, и обо всем, что знала, чем горело моё сердце, - говорила мне мама. - Меня слушали затаив дыхание. Сочувствуя этим тёмным людям, я легче переносила своё горе".
Однажды, когда маму переводили в другую камеру и она спускалась туда по ступенькам, к ней подбежала девочка лет пяти. При тусклом свете отдалённой лампочки маме показалось, что к ней подбежала её дочка. Ребёнок обхватил маму руками и стал обшаривать её карманы. "Наташа!" - закричала мама, подняла девочку и глянула в её смуглое, грязное личико. Когда мама опустила девочку вниз, с ней сделалась истерика. Она долго безутешно рыдала, вся вздрагивала, заключённые с трудом её успокоили. В углу этого огромного сырого подвала сидели монахини. Они утешались тем, что пели молитвы и рождественские песни. Мама запомнила слова и мотивы, и когда она вернулась из тюрьмы, то выучила и меня подпевать ей. Особенно трогательны были слова Богоматери, объясняющей горе Ребёнка Христа:
Ты Его утешишь и возвеселишь, Если ум и сердце Богу посвятишь. Ты Его утешишь, если с юных лет Жить по воле Божьей дашь Ему обет.
В одной камере с мамой сидела молодая идейная партийная работница из райкома - некая Шурка, как она себя сама называла. "У меня голова ленинская", - хвалилась она формой своего черепа и хлопала себя по затылку. Но до ленинского ума ей было далеко. Шурку посадили за следующее, как она сама рассказывала:
"Я выросла в городе и не имела ни малейшего понятия о сельском хозяйстве. Всей душой преданная советской власти, я быстро продвинулась и заняла высокое место в райкоме как крупный партийный работник. Последней весной (а это был период коллективизации сельского хозяйства) в райком пришла жалоба, что крестьяне одного села отказались выезжать в поле и засевать землю. Меня послали выяснить это дело и наладить посев. Я приехала из города как представитель власти, созвала крестьян и спросила:
- В чем дело? Почему не засеваете поля?
- Нет посевного, - слышу.
- Покажите мне амбары.
Открыли ворота сараев. Гляжу - горы мешков.
- А это что? - спрашиваю.
- Пшено.
- Завтра чуть свет вывезти его отсюда в поле и посеять! - прозвучала моя команда.
Мужики усмехнулись, переглянулись между собой:
- Ладно. Сказано - сделано! - весело откликнулся кто-то. - За работу, ребята!
Я торжествовала: послушались, видно, голос у меня внушительный!
Подписав бумаги о выдаче пшена крестьянам, я спокойно легла спать. Проснулась я поздно, позавтракала и пошла к амбарам узнать: работают ли? А в сарае уже пусто, вывезено все под метёлочку. К вечеру назначаю опять собрание. Народ сходится весёлый, подвыпивший, где-то гармонь играет, частушки поют. "Почему гуляют?" - недоумеваю я. Наконец пришли мужики, смеются.
- Ну как, пшено посеяли? - спрашиваю.
- Все в порядке! - отвечают. - Распорядитесь, завтра что сеять?
- А что у вас во втором амбаре?
- Мука! Давайте завтра её сеять! - хохочет пьяный
мужик.
- Не смейтесь, - говорю, - муку не сеют!
- Почему не сеют? Раз сегодня кашу посеяли, значит, завтра и муку сеять будем.
Меня как обухом по голове ударило:
- Как кашу сеяли? Да разве пшено - каша?
- А вы думали - посевное? Ободранное зерно - это каша, а вы распорядились её в землю сеять.
У меня все в глазах помутнело. А тут гудок - "чёрный ворон" за мной подъезжает. Вот и попала я в тюрьму как вредительница. А что я понимаю?"
Вот эта-то молодая Шурка оказалась предоброй душой. Она от всего сердца расположилась к Зое Веньяминовне и взялась отослать сыну Коле открыточку о судьбе его мамы.
Чудо преподобного Серафима
Когда поезд остановился в Самаре, было около десяти часов вечера. Николай Евграфович спрыгнул на занесённый снегом полупустой перрон. Поезд ушёл, воцарилась тишина, немногочисленные люди быстро исчезали. Мороз крепчал, сверкали звезды. "Куда идти, где искать жену?" - думал он.
"Скажите, пожалуйста, где найти тюрьму?" - этот страшный вопрос, звучавший на тёмных пустынных улицах, наводил на людей ужас, и редкие прохожие спешили отмахнуться и скрыться от высокого крепкого мужчины с пушистой чёрной бородой, какая была тогда у отца. Он был легко одет, мороз давал себя знать. Николай Евграфович скоро понял, что надо искать ночлег, чтобы не замёрзнуть и не попасть в руки плохих людей в чужом незнакомом ночном городе. Окоченевшие ноги вязли в глубоких сугробах пушистого снега. Огни в домах угасали, город засыпал, кругом царила мёртвая тишина, прохожих не стало.
Отец горячо молился. Привожу с его слов: "Я прочёл трижды тропарь преподобному Серафиму и решил, что пойду на огонёк в третий по счёту дом. Постучался. Дверь отворила приветливая старушка и любезно пригласила войти и обогреться. Я извинился, что побеспокоил хозяев в поздний час, вошёл. Меня усадили к самовару, который приветливо пищал на столе, покрытом белой скатертью. В углу висели иконы, под ногами лежали тёплые половики, было уютно и чисто. Хозяйка пила чай со своими двумя взрослыми дочерьми, которые напоили и меня горячим чаем и принялись расспрашивать о цели посещения. Я откровенно рассказал, что приехал искать свою жену, арестованную два месяца назад и переведённую в Самару. Сказал, что дома у меня осталось трое маленьких детей, что жену зовут Зоей.
- А как зовут ваших детей? - живо спросила одна из девушек.
- Коля, Наташа, Серёжа.
- Так благодарите Бога за то, что Он привёл вас в наш дом! - воскликнула девушка. - Я работаю медсестрой в тюремной больнице, и у меня в палате лежит ваша жена, которая постоянно вспоминает о своих детях. Да не беспокойтесь, она чувствует себя неплохо, только кашляет. Она изболелась сердцем о доме. Пишите ей скорее письмо. Завтра я принесу вам ответ от жены.
Я кинулся на колени перед иконами и громко зарыдал от радости, что нашёл свою жену".
Медсестра указала отцу, по какой тропке ему надо будет утром пройти, чтобы жена могла его увидеть через окошко. И он несколько раз, будто ожидая кого-то, медленно прошёлся под окнами больницы. Супруги увидели друг друга. "Сердце моё сжалось, - рассказывала мама, - ведь мороз-то был за тридцать градусов, а на ногах у мужа были только лёгкие штиблеты и даже без шерстяного носка!"
Но отцу было не до простуды (он от этого никогда не болел). Папа проявил инициативу, связался со следователем и прокурором и выяснил, в чем дело. Он пробыл в Самаре три дня, ежедневно переписывался с супругой и уехал в Москву успокоенный, ибо было доказано, что мама арестована по недоразумению, не имеет с немцами никакой связи и скоро будет отпущена. А любезная медсестра обещала держать маму в больнице как можно дольше, ибо кашель у неё не проходил, хотя после свидания с мужем она чувствовала себя хорошо и повеселела. Энергичная и изнывавшая от безделья мама взялась топить в больнице печки, перештопала все больничное белье, даже вышила мне платье. Она выдёргивала нити из сурового полотенца и этими нитями Расшила множество полос ришелье и мережки, разными рисунками сверху донизу, сделав мне нарядное белое платье. Мама часто рассказывала мне про тюрьму, причём всегда благодарила Бога за посланное ей испытание.
"Многое я прощаю советской власти, - говорила она, - но одного не могу простить: в тюрьме сидели матери с маленькими детьми, с грудничками. Немытые, грязные, вонючие и больные крошки кричали и умирали с голоду".
Валентиновка. Отец Исайя
В начале 30-х годов наша семья сблизилась с семьёй Эггертов. Они жили в трёх километрах от церкви, однако не пропускали праздников, приходили всей семьёй к обедне. Родители мои приглашали их к нам, чтобы отдохнуть после службы и покормить их маленьких девочек. Эггерты тоже звали нас к себе в гости. И вот мы все впятером отправлялись к ним. Путь шёл через лес, кое-где извилистая тропа была чуть заметна. Но мы не уставали, предвкушая удовольствие от встречи с друзьями. Хозяин, Михаил Михайлович, выходил к нам навстречу, нарядные девочки вели нас по саду к качелям, к шалашам... А за столом нас обильно угощали клубникой. В одной из комнат в кресле сидел благообразный красивый старец-священник. Мы благоговейно подходили к нему под благословение и тут же удалялись, чтобы не мешать беседам взрослых.
Впоследствии я узнала, что это был отец Исайя, иеромонах, возглавлявший тайную "подпольную" церковь. Но нам, детям, этого никто не объяснял (нам было не понять). А родители наши ходили к Эггертам иногда и без нас, так как высоко ценили возможность подкрепляться духовно у столь великого старца. Однажды они там задержались допоздна. Кругом бушевала буря, ветер ломал деревья, дождь лил непрестанно. Но, хоть и стемнело, они решили идти домой к детям. Их удерживали: "Как же вы пойдёте? Дороги не видно, в лесу скрываются разбойники". Однако отец Исайя благословил их идти. "Дайте-ка мне палку", - сказал он. Кряхтя, он с трудом поднялся, слегка распрямил свою согнутую от старости спину и быстро зашагал вперёд. Все ахнули от изумления, но старец сказал: "Возьмитесь за руки, как при обручении, я поведу вас. Господи, благослови!"
Мама не раз рассказывала нам про тот вечер: "Кругом была непроглядная тьма, шумел ветер, тут и там огромные деревья с корнями вырывало из земли, треск стоял непрестанно. Мы не шли, но нас несло без дорог и тропинок, нас несло вслед за батюшкой, который крепко держал наши сжатые руки. Через кусты, через ельник мы не пробирались, мы почти бежали, шепча только: "Господи, помилуй!" И ни разу мы не споткнулись, не упали, пока не вышли на просеку совсем близко к дому. "Вот и огонёк у вас на подоконнике, - сказал отец Исайя. - Вот так в жизни и идите. Не бойтесь бурь житейских, крепко держитесь друг за друга и призывайте Господа. Бог сохранит вас. Идите!" И по молитвам святого старца жизнь нашей семьи прошла, как под крылом Всевышнего".
После Загорянки в 35-м и З6-м годах лето мы проводили в городе Угличе, на Волге. Здесь, на родине мамы, ещё жил её отец, маленький ласковый старичок, очень похожий на доктора Айболита, как его рисуют в детских книжках. Мы у него в домике часто бывали и обильно поедали ягоды из его сада. Окна нашей дачи глядели на широкую улицу, мощённую камнем, по которой ежедневно мимо нас проходили одна за другой колонны заключённых. Все они были в одинаковых серых куртках и штанах, все бритые, без головных уборов. Впереди, сзади и по сторонам колонны шли солдаты с ружьями. "Кто это? Куда их ведут?" - спрашивали мы у родителей. "Заключённые", - отвечали они. "Они преступники?" - спрашивали мы. "Всякие есть..." - "А почему?" - "Вам рано это понимать..." Больше нам, детям, ничего не говорили, мы не любопытствовали, продолжали играть. Я с наслаждением нянчила хозяйских детей, очень их любила и не задавалась вопросом: где отец этих малюток?