Образ русского народа - "младенца-великана" признается Салтыковым "загадочным" не потому, что представления писателя были "лишены социально-исторической ясности и перспективы", а потому, что изучение народной жизни обрело в предреформенный период качественно новый подход. Именно об этом писал Салтыков в статье о Кольцове: "Мы, как будто тверже стоим на родной почве <…> сознаем себя уже не в гостях, а дома" (5, 32). Об этом же говорил К. Аксаков: "Самобытное мышление, сознание самих себя, сознание русского начала жизни, выразившееся в народности, в общественности, в истории, в языке и т. д., сознание, достигаемое изучением нашего прошедшего вообще и настоящего в простом народе, - вот наше дело; оно пробуждает в нас русского человека, так долго спавшего". Этот же смысл вкладывает Салтыков, когда в рецензии на "Сказание" пишет о мраке в различных проявлениях русской жизни, который "начинает мало-помалу рассеиваться, ибо, - поясняет автор, - мы в течение немногих последних лет приобрели уже достаточное количество материалов для знакомства с характером и внутренним бытом русского народа" (5, 33).
В статье о книге Парфения Салтыков возвращается к разбору тех представлений о народной жизни, которые бытовали в 1850-е годы и которые он ранее, в рецензии на стихотворения Кольцова, подверг критике. Писатель обличал как казенно-патриотическое понимание народности, так и "требования исключительно национального направления в искусстве". Для Салтыкова была абсолютно неприемлема идеализация народной жизни, которую он находил в статье Т. Филиппова о комедии Островского "Не так живи, как хочется". Но и воззрения, близкие Вал. Майкову, согласно которым искусство не должно носить на себе ярко выраженного национального отпечатка, оказываются для Салтыкова чуждыми. В этой связи показательно его замечание о Кольцове, который как только "удалялся от русской жизни", как только "хотел стать на точку зрения общечеловеческую", по мнению автора, "падал и утрачивал ясность своего взгляда" (5, 29).
Салтыков предлагает читателю свое отношение к различным воззрениям на русскую народность, свой взгляд на дальнейшее развитие России. Из всего многообразия воззрений, распространенных в 1850-е годы, в рецензии на "Сказание" писатель выделяет и подвергает критике три главные категории: "воззрения сонные", "воззрения идиллические" и "воззрения раздражительные или жёлчные". Представители первого смотрят на народ как на "театральную толпу, кордебалет", который в известных случаях является на сцену "с веселым видом и простосердечием несказанным, чтобы прокричать <…> фразу и потом удалиться в порядке со сцены" (5, 477).
Воззрение "идиллическое" в глазах Салтыкова "покрыто самым мрачным колоритом", потому как есть пропаганда какого-то общинного аскетизма, и в статье именуется также "аскетическим" воззрением.
Третьего рода воззрение Салтыков выделил только в первоначальном варианте статьи. По мнению рецензента, сторонники этого воззрения "смотрят на русскую народность как на что-то растленное, из чего, несмотря ни на какие усилия, не может произойти ничего положительного и плодотворного", во всяком явлении русской жизни они "видят следы обскурантизма и убеждены, что не стоит защиты такое явление, которое само себя защитить не может" (5, 479). В процессе работы над статьей Салтыков исключил критику "раздраженных", иначе - западников-космополитов. С. А. Макашин объяснял это тем, что писатель "склонен был в некоторой мере относить и себя к упомянутому западническому воззрению". Подобное суждение противоречит, в первую очередь, взглядам Салтыкова на русскую народность, что подтверждают тексты рецензий на стихотворения Кольцова и на "Сказание". Во-вторых, следует обратить внимание на определение "прискорбные", употребленное писателем по отношению к данному воззрению в рукописи и ранее не публиковавшееся. Характерно, что в последней редакции Салтыков вовсе не упоминает представителей "раздражительных или желчных", иначе "прискорбных" воззрений на русскую народность. С ними, как, впрочем, и со сторонниками театральной, официозной народности (вроде Кукольника), вести спор писатель считал бесполезным.
В литературе о Салтыкове господствует суждение о том, что под идиллическим воззрением Салтыков подразумевал славянофильское направление, которому противился в первую очередь. Но если в рецензии на стихотворения Кольцова критике подвергался "идеальный" образ русского народа, присутствующий, например, у того же Т. Филиппова, то в статье о "Сказании" конкретных имен оппонентов Салтыков не указывает. "Поборников" мрачно-идиллического воззрения писатель именует то "нашими Тирсисами", то "ненавистниками лукавого и гниющего Запада".
Метафора о "гниении Европы" была употреблена в статье Белинского "Сочинения В. Ф. Одоевского", но распространение получила благодаря Погодину и Шевыреву, которые много писали и говорили о "нездоровье" Запада, в том числе в "Москвитянине". Однако "ненавистниками лукавого и гниющего Запада" стали называть славянофилов, упрощенно толкуя их понимание истории, ошибочно трактуя положение о превосходстве России перед Западом там, где славянофилы вели речь о ее преимуществе. Довольно проясненная в наше время разница между славянофильским направлением и официальной идеологией для современников в прошлом не была столь очевидна. По выражению последовательного западника К. Д. Кавелина, для большинства славянофильство представляло "смесь просветительских и прогрессивных идей с обскуратизмом и реакционными замашками".
Но разница между официальной идеологией и славянофильским направлением была существенная. Славянофилы сосредотачивали внимание на развитии народных форм жизни, в которых, по их представлениям, сохранялись истинные основы бытия. Прекрасно осознавая внутренний разлад между народом и правительством, славянофилы выступали против административного подчинения церкви государству, против бюрократических указов, регулирующих русскую жизнь. Глубинные разногласия между "старшими" славянофилами и откровенными "охранителями" касались не только определения места церкви, роли государства в жизни России. Они лежали глубже и заключались в различном понимании внутренней свободы русского человека. В представлениях славянофилов высокая миссия русского народа определена его стремлением к Богу, которое подразумевает согласие с христианским законом самого "родословия" народа (по Хомякову). В славянофильской идее духовного единения людей не было места той безусловной покорности, тому беспрекословному равнодушному подчинению власти, о которых писал в своей статье М. П. Погодин ("Параллель русской истории с историей европейских государств относительно начала"). Славянофилы отказались от участия в "Москвитянине" именно вследствие своего категорического противостояния погодинской концепции, согласно которой русский народ покорно принимал духовные ценности, приходящие извне.
Православие, народность в славянофильской интерпретации имели качественно другое наполнение, нежели у "неизменных спутников" славянофилов, Погодина и Шевырева. Однако реальность была такова, что славянофилам приходилось выступать в погодинском журнале, а Погодин был вхож в дом Аксаковых. И хотя Хомяков определил "Москвитянин" как "юродивое проявление русского толка и смысла", сами славянофилы не раз ошибочно принимали за "своих" и Погодина, и Шевырева.
Имя Погодина оказывается в одном ряду с идеологами славянофильства и у Салтыкова, который ставит его в "Пестрых письмах" рядом с именами Хомякова, Самарина, К. Аксакова. О том, что Салтыков не всегда мог достаточно четко разграничить взгляды славянофилов и представителей "теории официальной народности", свидетельствует в статье о Парфении отсылка к имени Луи Вейо и французской газете "Юнивер". Салтыков был убежден в антисоциальности взглядов Луи Вейо, и обвинял своих оппонентов в перенесении на русскую почву воззрений убежденного католика, французского монархиста, верного подданного Луи-Наполеона. Подчеркивая вред и абсурд переноса на русскую почву идей таких общественных деятелей Западной Европы, каким для него был Луи Вейо, Салтыков выступал обличителем официальной идеологии, где под патриотизмом подразумевалась реакция, а охранительство путалось с народностью; словом, где важнейшие для славянофильства вопросы "обращались в знаки восклицаний". Сторонники официальной идеологии, в их числе и "москвитяне", возлагали свои надежды на отечественную государственность, немыслимую для них без твердой руки самодержавия. Культивируя верноподданнические чувства и принимая выступления против власти за противонародные действия, Погодин, Шевырев, Уваров главной чертой русского национального характера считали смирение и послушание.
Подвиг послушания в пользу искусственных интересов - один из трагических мотивов в творчестве Салтыкова. Протест против такого "подвига" звучит и в рецензии на "Сказание", где Салтыков выступает категорическим противником аскетизма, который рассматривает как принцип, проводимый через все человеческие отношения: семейную, гражданскую и прочие сферы, как аскетизм младших в пользу старших, слабых в пользу сильных; аскетизм отдельных личностей в пользу общины, мира и т. д. Писатель опасается такого порабощения личности, при котором "жизнь утрачивает свою цельность и делается лишь подвигом послушания; общество, в котором живет человек, перестает быть средою, представляющею наиболее споспешествующих условий к удобнейшему удовлетворению его законных потребностей; напротив того, оно является тесно замкнутым кругом, который все отдельные личности, его составляющие, порабощает своему отвлеченному эгоизму, в котором до потребностей отдельного лица никому нет надобности, где всякий должен жертвовать своими живыми интересами в пользу интересов искусственных" (5, 38). По Салтыкову, ограничение интересов личности в пользу "личности высшей и коллективной" приводит к убеждению, что "спасение возможно не иначе как в горах, вертепах и расселинах земных, под условием плачей бесчисленных" (5, 479). Писатель ведет основную полемику с теми представителями аскетического воззрения, которые, по его мнению, оправдывают отшельнический фанатизм раскольников, оказываясь сторонниками общины. Салтыков именует их "нашими Тирсисами", и есть основания подразумевать под "Тирсисами" некоторых славянофилов, но не только их. Автор статьи не приемлет аскетизм во всевозможных его проявлениях, и его обличение может быть отнесено не только к славянофильской общине, но и к другим "социальным построениям", которые вполне можно отнести как к ультраправым, так и к социалистическим левым.
Подтверждением антиславянофильской направленности статьи Салтыкова о Парфении обычно служат следующие строки рецензии: "Мы, с своей стороны, сознаемся откровенно, что смотрим на нашу народность без всяких предубеждений. Она нравится нам как потому, что мы видим в ней факт живой и, следовательно, имеющий право на жизнь, так и потому, что мы чувствуем самих себя причастными этой народности. Но мы не считаем себя вправе делать какие-либо решительные заключения о характере ее и тем менее заглядывать в будущее, которое ее ожидает; мы находим, что для такого прозрения у нас еще слишком мало фактов, что в самой жизни нашего народа так много еще заметно колебаний, что ни под каким видом нельзя определительно сказать, на котором из них она остановится. Будет ли она развиваться самобытно и своеобразно или подчинится законам развития, общим всем народам, - для нас это вопрос темный, хотя сознаемся, что последнее предположение кажется нам более основательным" (5, 480).
Но о невозможности возвращения в допетровскую Русь писали и И. В. Киреевский, и А. С. Хомяков, и К. С. Аксаков. Убежденные в том, что возвращать "русскую стихию" насильственно "было бы смешно, когда бы не было вредно" (И. В. Киреевский), славянофилы находили в истории народа то следование христианскому учению, в котором они видели духовный стержень России. Славянофилы считали, что сущность христианского мировоззрения сохраняется в "религиозном чувстве" народа, носителе истинной веры. Идеальное начало русской истории, по их мнению, необходимо искать в тех глубинах народной жизни, которых не коснулась насильственная европеизация. Отсюда интерес всех деятелей славянофильства к прошлому: собирание и изучение памятников древней русской письменности, устного народного творчества, в частности, духовных стихов, сохранившихся главным образом у старообрядцев, либо сектантов. Необходимо обратить внимание и на то, что "старшие" славянофилы подчас занимали особую позицию, и в ней очень сложно провести четкую границу между "чистым" западничеством и "чистым" славянофильством. Помимо того, славянофилы постоянно находились в поиске, их воззрения менялись, а полемика составляла ту атмосферу, в которой существовало их направление.
Стремление опереться на здоровые душевные силы народа, интерес к его духовной жизни Салтыков обретает не сразу. Будущий характер его деятельности как писателя, так и чиновника, во многом определила служба в Вятке. Подобно герою "Святочного рассказа" Салтыков именно в то время ощутил в сердце "невидимую, но горячую струю", которая приобщила его к "первоначальным и вечно бьющим источникам народной жизни" (3, 146). Глубокое сочувствие к русской народной жизни, с которым выросли, например, все Аксаковы, у Салтыкова рождалось в далекой провинции, в разъездах по Пермской, Нижегородской, Самарской, Казанской, Владимирской и Ярославской губерниям, по тем местам, где сохранились и быт, и язык допетровской эпохи. Оказавшись "в самом источнике народной жизни", Салтыков на практике хорошо узнал мир старообрядцев. Соприкасаясь с этим нетронутым европейской цивилизацией укладом русской жизни, писатель пытался постичь суть миропонимания раскольников, учился "распознавать" истинную веру народа.
В последний год своего пребывания в Вятке Салтыков в качестве следователя вел дело о мещанине Смагине и беглом раскольнике Ситникове. Дознание, затянувшееся на целый год, заставило Салтыкова-чиновника исколесить в поисках учителей раскола около семи тысяч верст. Он производил обыски, допросы, расследования (дело заняло семь объемных томов судебного следствия). Исполнительный чиновник Салтыков во время своих расследований накопил интереснейшие материалы о старообрядческих верованиях, сектах, о жизни в раскольнических скитах и проживающих в них старцах и старицах. Но такое сложное явление народной жизни как раскол, с которым лицом к лицу пришлось столкнуться Салтыкову, интересовало его не только как чиновника, составляющего рапорты о результатах своих дознаний, но, главным образом, как писателя. Страницы многих произведений, включая, конечно, "Губернские очерки", написаны Салтыковым именно под впечатлением от расследований по делу "расколоучения".