Научный вклад С. А. Макашина в изучение творчества Салтыкова-Щедрина общепризнан. Статья, в которой ученый рассматривал влияние книги Парфения на Салтыкова, оставалась до 1999 г. почти единственным общедоступным русскоязычным источником, где содержались сведения о "Сказании" и его авторе. Текст этой статьи с небольшими дополнениями вошел в "Биографию" Салтыкова, также изданную исследователем. Именно Макашин в своих комментариях признал статью о книге Парфения таким же важным мировоззренческим документом, каким была более ранняя статья Салтыкова о стихотворениях Кольцова.
С. А. Макашин, подробно изучивший рукопись Салтыкова, опубликовал рецензию в двух редакциях. Характер правки Салтыкова, изменения, затрагивающие структуру статьи, вполне позволяют разделить текст так, как это сделал ученый. Обличение аскетического воззрения, усиленное в последней редакции, в том числе привлечением множества духовных стихов, отличает ее от первоначального текста. Справедливо указывая на то, что критические характеристики воззрений Древней Руси значительно шире развернуты в более поздней редакции, С. А. Макашин заключал, что перевод статьи "в ключ резкой полемики с аскетизмом и его защитниками" привел ее автора к переоценке книги Парфения.
Однако наше изучение слоев рукописи показывает то, что исправления Салтыкова нигде не касались ни основного содержания рецензии, ни оценки "Сказания". Отдавая должное интересу Салтыкова к "задушевным воззрениям" русского человека, Макашин максимально разводил мировоззрения автора статьи и самого Парфения. Исследователь стремился показать постепенный уход писателя от "идеализации религиозного чувства". Ученый делал акцент на разнице мировоззрений Салтыкова и о. Парфения и, исходя из нее, объяснял не только положения статьи, но и важнейшие идейные позиции писателя. Такой подход во многом упрощал и сложное содержание рецензии, и трактовку творческих поисков ее автора. Макашин писал, что Салтыков в своей статье "не раз подчеркивал свою отдаленность от <…> верований и убеждений, персонифицируемых в фигуре Парфения в его поисках "истинной веры"". "Создается впечатление, - заключает исследователь, - что, задумав статью с целью показать на материале повествования инока Парфения идеологически и психологически здоровые тенденции в религиозных настроениях масс, Салтыков в процессе работы над статьей пришел к принципиально другой оценке и этих настроений, и самого сочинения, которое <…> по значению своему в сфере разъяснения внутренней жизни русского народа он ставил вначале рядом с высоко ценимой им "Семейной хроникой" С. Т. Аксакова".
В том, что Салтыков занял или склонен был занять по отношению к "Сказанию" отрицательную позицию, С. А. Макашин находил подтверждение у Ап. Григорьева, в его работе "Парадоксы органической критики". Мемуарные материалы Григорьева послужили непомерному преувеличению салтыковского неприятия "аскетизма". Здесь стоит напомнить об особой позиции критика, который воспринимал Салтыкова как своего оппонента, а, возможно, и литературного соперника, поскольку Григорьев также работал над статьей о Парфении для журнала Дружинина и не завершил ее. Сам Салтыков в рецензии о книге отчасти предупредил упреки, подобные упрекам Григорьева: "Не странно ли обвинять нас в том, что мы как будто бы лишены органа для понимания тех светлых подвигов веры и благочестия, о которых рассказывает нам почтенный автор "Сказания"?" (5, 52).
Анализ рукописи статьи о "Сказании" убеждает нас в том, что "общие одобрительные отзывы о записках Парфения" не были "сокращены и ослаблены". Необходимо подчеркнуть: высокая оценка книги Парфения у Салтыкова оставалась неизменной, а значение "Сказания" в изучении внутренней жизни народа соизмерялось со значением "Семейной хроники" С. Т. Аксакова как в ранней, так и в поздней редакции статьи.
Научная ценность комментария С. А. Макашина к статье Салтыкова не подлежит сомнению, тем не менее, следует указать на те моменты, в которых наша точка зрения расходится с позицией исследователя. Так, тезис о незавершенности рукописи, закрепившийся в литературоведении, на наш взгляд, вызывает сомнение. Рукопись выглядит законченной: ее объем вполне соответствует журнальной статье, в виде которой сочинение Салтыкова должно было увидеть свет, статья вполне отвечает жанру рецензии, т. к. книга Парфения представлена в ней достаточно полно. Наконец, финал рукописи выглядит завершенным, несмотря на то, что тема раскола, поднятая писателем в связи с проблематикой "Сказания", давала повод для серьезных раздумий и, конечно, не могла не остаться открытой.
Отнеся "Сказание" к числу "обличительных" сочинений против раскола, Макашин в то же время писал о том, что "освещение догматических вопросов" заняло в книге "ограниченное место". Обращение к тексту Парфения опровергает утверждение исследователя. Свою главную задачу автор "Сказания" видел в обличении раскола, он подробно останавливался на изложении канонических расхождений между православными и старообрядцами. Книга была создана автором, принадлежащим к церкви, который писал на благо церкви и о ней, потому текст "Сказания" строго согласовывался с церковными догматами и был насыщен православной символикой.
Салтыковым было замечено "разительное сходство" книги Парфения с таким строго богословским сочинением, каким является "Полное историческое известие о древних стригольниках, и новых раскольниках" прот. Андрея Иоаннова.
По мысли С. А. Макашина, автор "Сказания" претендовал на "уяснение характера религиозных настроений народа", под которым исследователь подразумевал крестьянство. Заметим, что такое довольно неточное и слишком общее определение писательской задачи автора "Сказания" более подходит для описания деятельности, например, вятского чиновника Салтыкова. Духовные искания старообрядцев, православных интересовали Парфения постольку, поскольку оказывались связаны с обретением им истинной веры. Сословные различия вовсе не имели отношения к его духовным поискам.
Сегодня позиция С. А. Макашина, так же как и его предшественников, изучавших творчество Салтыкова в ХХ в. и вынужденных умалчивать либо толковать факты, согласуя их с конъюнктурной точкой зрения, вполне объяснима, однако очевидно и то, что наследие писателя требует нового подхода и современного анализа.
Господствующая в советском литературоведении квалификация Салтыкова как революционного демократа, осталась в прошлом. Печально, что репутация писателя как "атеиста-материалиста", не имеющая "никакого научного обоснования", основательно закрепилась в общественном сознании. Пример тому - предисловие к недавно вышедшей книге Парфения. Не обременяя себя изучением мировоззрения Салтыкова, издатели во вступительном слове делают нелепые выводы о том, что автор статьи о "Сказании" "признавал свое неприятие взглядов православного монаха", причем ближайший контекст процитированного нами высказывания подразумевает у Салтыкова "враждебную настроенность" к церкви. Из всего сказанного ясно, что вопрос о мировоззрении писателя нуждается в переосмыслении, а его рецензия на книгу Парфения - в новом прочтении.
2
Знакомство Салтыкова с книгой Парфения приходился на чрезвычайно значимый в жизни писателя период, когда Салтыков вернулся из Вятки и начал в Петербурге новую служебную, литературную и светскую жизнь. Для него, как и для его современников, это было время "оптимистических надежд и светлых перспектив". За два года до смерти, предчувствуя свою скорую кончину, писатель в очерке "Имярек" будет вспоминать об этом периоде как о "самом кипу чем времени его жизни, времени страстной полемики, усиленной литературной деятельности…" (16 (2), 323). Особое отношение к 1856 году у Салтыкова сохранится на протяжении всей жизни. С. А. Макашин заметил, что "в осанне 1856 году сильно звучала и личная нота": это был год, когда "Губернские очерки", уже начав печататься, получили литературное признание, когда Елизавета Болтина стала женой Салтыкова, когда он был счастлив.
В то время писатель находился в дружеских отношениях с А. В. Дружининым, своим старым товарищем по службе. К осени 1856 г. Дружинин возглавил журнал "Библиотека для чтения" и не раз обращался к Салтыкову с просьбой о сотрудничестве, которое было приемлемо и для Салтыкова. Дружинин был первым, кто поддержал писателя в его работе над "Губернскими очерками", первым, кто дал им высокую оценку.
В истории создания статьи Салтыкова о "Сказании" остается неизвестным: либо предложение стать автором рецензии Салтыков получил от Дружинина, либо сам выступил инициатором ее написания. Датируемая первой половиной 1857 г., статья Салтыкова является своего рода теоретическим и публицистическим продолжением написанной им же годом ранее рецензии "Стихотворения Кольцова". Не случайно исследователи, изучавшие взгляды Салтыкова на общие вопросы литературы и искусства, почти всегда обращались не только к статье о стихотворениях Кольцова, но и к статье о книге Парфения.
Как и рецензия на "Сказание", статья о Кольцове писалась для журнала "Библиотека для чтения", но была запрещена цензурой, и позже Салтыков напечатал ее в "Русском вестнике". В статье о Кольцове автор впервые обращается к таким источникам писательского опыта, которые ранее не были для Салтыкова актуальны. Речь идет в первую очередь о мировосприятии народа, его быте и языке.
И рецензия "Стихотворения Кольцова", и выступление о книге Парфения являются отк ликом на ту глобальную полемику о народности, которая в предреформенной России имела особое звучание. Контекст полемики включает имена М. Н. Каткова и Б. Н. Чичерина, В. Г. Белинского и Н. Г. Чернышевского, А. В. Дружинина и П. В. Анненкова, Ю. Ф. Самарина и К. С. Аксакова, Ф. И. Буслаева и А. Н. Пыпина. Для нас статья М. Е. Салтыкова о Кольцове интересна не столько полемической направленностью, сколько важным определением назначения искусства, положением о личности художника, которые в дальнейшем получат развитие в статье о Парфении.
В рецензии на стихотворения Кольцова Салтыков впервые сформулировал те требования к искусству в его отношении к современности, которые сохранил на протяжении всей своей жизни. Выстроенные в полемическом ключе положения статьи о "художественности" направлены в первую очередь против эстетики П. В. Анненкова ("О значении художественных произведений для общества"). Подчеркивая общественное служение искусства, Салтыков почти отождествляет труд художника с трудом ученого в том смысле, что и наука, и искусство равно должны служить обществу в вечном искании и утверждении добра. Салтыков четко определяет "лицо художника", предназначение которого "употреблять все усилия, всю энергию на водворение в мире добра и истины и искоренение зла" (5, 10). Статья о Кольцове позволяет говорить о том, что у Салтыкова сформировалось представление о писателе как об "исследователе" действительности, ее "объяснителе" и наставнике, который призван открывать "положительные и идеальные стороны жизни".
Поднимая вопрос о личности художника, Салтыков решительно отвергает образ "олимпийски" спокойного служителя муз. Художник не может в одинаковой степени симпатизировать всем явлениям жизни. Салтыков убежден в том, что в действительности можно и нужно найти "живую струну, которая представляла бы достойнейший предмет для таланта" (5, 12). Быть подлинным "представителем современной идеи" художник может лишь при условии "полного сочувствия к этой идее" (5, 13). Как видим, и Кольцов, и о. Парфений полностью соответствовали представлениям Салтыкова об истинном художнике: их произведения не только участвовали в общем "труде действительности и современности", но и имели последствием "внутренний переворот в совести" (5, 13) читателя, а не его "праздную забаву".
Задачей художника должно стать "монографическое" исследование народной жизни во всех ее "мельчайших изгибах". "Такова потребность времени, - утверждал Салтыков, - и идти против нее значило бы, несомненно, впасть в ложь и преувеличение" (5, 16). Искусство доступно художнику настолько, насколько "он живет в полном согласии с жизненным и духовным бытом русского народа". Кольцов был для Салтыкова художником, постигшим "мельчайшие подробности русского простонародного быта". Ту "разработку явлений русской жизни", которой Кольцов посвятил свое творчество, Салтыков считал важнейшим делом искусства, "точкой опоры" для современных писателей. Изучение русской народности "без предубеждений" должно стать обязательной составляющей "монографической деятельности" художника и ученого. Такое исследование, дающее возможность "изучить самих себя", "воспользоваться почти нетронутою сокровищницею народных сил", Салтыков находил в стихотворениях Кольцова. К такому "исследованию" с полным основанием можно отнести и "Сказание" Парфения.
Главным критерием подлинности искусства, которое призвано осмыслить исторический путь России, у Салтыкова выступает народность. Статья о "Сказании" начинается с тезиса о том, что настоящая литература должна быть "выражением народной жизни": "…нельзя не иметь крепкой надежды, что молодая русская литература, став однажды на твердую стезю изучения русской народности, не собьется с нее и довершит начатое дело. Делается очевидным для всякого, что потребность познать самих себя, со всеми нашими недостатками и добродетелями, вошла уже в общее сознание: иначе нельзя объяснить ту жадность, с которою стремится публика прочитать всякое даже посредственное сочинение, в котором идет речь о России" (5, 33).
Значение книги Парфения писатель видел прежде всего в "разъяснении внутренней жизни русского народа", а именно оно, по убеждению Салтыкова, составляло главную задачу современной литературы. Не удивительно, что книга Парфения в неменьшей степени, чем стихотворения Кольцова, стала поводом для программного выступления Салтыкова.
В статье заявлена необходимость исследования национальной самобытности русской жизни: "Направление, принятое русскою литературой последних годов, заслуживает в высшей степени внимания. Русский человек, с его прошедшим и настоящим <…> сделался исключительным предметом изучения со стороны литераторов и ученых. Всякий стремится <…> уяснить для себя загадочный образ русского народа; всякий, с нетерпеливою поспешностью, спешит наворожить младенцу-великану блестящую и благоденственную будущность" (5, 33).