Но в целом средневизантийский период характеризуется уменьшением удельного веса дипломатии сравнительно с силовыми методами. Это наблюдение применимо и к миссии. Так, первое свидетельство массового обращения военнопленных можно найти в загадочном и легендарном Житии Панкратия Тавроменийского (BHG, 1410-1412). Время создания памятника определяется как VIII в., а его малограмотный язык выдает "популярное" происхождение; легенда, лежащая в основе Жития, зародилась на Сицилии, но окончательная конституция текста произошла, по–видимому, уже в Константинополе. Сюжет этого памятника разворачивается главным образом вокруг сицилийского города Таормина, действие помещено в апостольские времена, однако многочисленные анахронизмы указывают на куда более позднюю эпоху. Самый важный из них - описание войны сицилийцев с народом "аваров", притом что первое появление на исторической арене реального кочевого народа с таким этнонимом относится к середине VI в. Действительно ли автор имел в виду аваров, вторгались ли когда‑нибудь эти варвары на Сицилию, - все это нас сейчас не занимает. Аварская проблема в Византии достигла пика своей остроты в первой четверти VII в., и к этому времени, скорее всего, следует привязать зарождение той легенды, о которой пойдет речь ниже.
Итак, христианское войско Таормины во главе с неким Вонифатием разгромило аваров и захватило их в плен. Когда герой жития Панкратий начал служить литургию в присутствии пленных варваров, "весь полон изумился и пришел в восхищение, заслышав [его] сладкое пение, и стали они говорить друг другу: "Что за чин у них тут, что они так воюют, и так все устроено в их земле (ποια τάξις θέλει είναι ταύτη, και έν τοις πολέμοις τοιαϋτα, και έν τη γ?} αυτών ούτως)? Какому богу они служат?"Никто не решился рассказать им о [христианском] чине, Поскольку предводитель (таорминцев. - С. И.) сказал: "Пусть °ни не узнают о нашей вере во Христа без блаженного [Панкратия] - он сам всех огласит и крестит (κατηχήσας βαπτίσει)". блаженный принялся расспрашивать (Вонифатия. - С. И.) о пленных: какого они рода, и какой у них язык, и сказал: "Дитя, есть ли у тебя эллины, усвоившие мудрость ("Ελληνας τής σοφίας πραξιν είληφότας)"? А Вонифатий блаженному: "Нет, отче, они все авары, племя весьма мерзкое, совершенно не владеющее [нашим] отеческим языком (μή δ’ ολως τής πατρικής γλώσσης προσεγγίζοντα)"… Вонифатий распределил добычу… и полон весь, велев [воинам] стеречь каждого, сколько бы дущ он ни получил, дабы они приняли святое крещение. Приведя переводчика, [Панкратий] сказал им: "Мы христиане и исповедуем Христа, а если и вы выучитесь греческому и латыни, мы сделаем вас христианами (έαν μάθετε καί υμείς τό Ελληνιστί καί Ρωμαϊστί, ποιοΰμεν υμας Χριστιανούς)"… А пленные через переводчика сказали: "Никогда, господа, не видали мы такого, что узрели на войне". Блаженный сказал им через переводчика: "О мужи, поведайте нам о том великом, что вы увидали, а мы скажем вам слово могучего Бога". А мужи эти сказали блаженному через переводчика: "Мы - народ аварский. Поклоняемся изображениям различных четвероногих как богам, [а также] огню, воде и нашим битвам. Мы увидели, как в вашем войске все сияет светом и пришли в изумление,… и тотчас [наши жрецы] разбежались и сделались, словно воск, испытавший огня, и словно глина в воде". Так сказали пленные. А блаженный [Панкратий спросил] их через переводчика: "Хочет ли око вашего разума (τό όπτικόν τής διανοίας υμών πρόθεσιν), чтобы вы крестились и стали христианами?"А эти мужи в один голос заявили: "Пожалуйста, сделай нас христианами". И вот блаженный сказал Вонифатию: "Чадо, давай крестим их… Крестим этот народ"… А Вонифатий блаженному… "Не скрою от твоей святости, я призвал всех своих приближенных и велел им не говорить язычникам, какой мы религии, чтобы твоя святость во всем первой научила (μάθη) истине. Делай, как ты приказываешь". И вот блаженный [Панкратий] привел всех людей этого полона и, огласив, крестил их в холодной воде во имя Отца и Сына и Святого Духа. И можно было увидеть невероятное зрелище: эти бессловесные люди (αλάλω εθνει), ныряя в воду и выныривая крещенными, разверзали усга (διανοίγεσθαι τας γλώσσας) свои и говорили: "Слава тебе, Христе Боже, истинный и прославленный свет". Крестил он все множество".
В житийном рассказе, несмотря на сказочные подробности, явно присутствуют элементы, заимствованные из реальной жизни. Так, пленные могли принимать крещение не только под страхом смерти, но и добровольно - под впечатлением от военного превосходства христианской армии. Роль миссионера здесь минимальна: он никого ни в чем не убеждает, а лишь закрепляет успех, полученный в результате чуда. Самым же интересным является чудесное обретение "бессловесными" варварами человеческой, т. е., очевидно, греческой речи, без овладения которой византийский автор и не мыслит христианизации (см. ниже, с. 317)!
II
В середине VII в. массовое переселение аваров и славян на имперскую территорию, экспансия ислама, экономический и социальный кризис в Империи, а также резкое сокращение ее территории привели к тому, что прежние способы государственной христианизации варваров вышли из употребления - впрочем, не окончательно: в 777 г. Лев IV принял в Константинополе булгарского хана Телерига, присвоил ему титул патрикия, женил на своей родственнице и "принял его при крещении из божественной купели".
Ни о каких централизованных инициативах имперской власти по обращению племен мы помимо этого не слышим вплоть до IX в. Считается, что греческое христианство вообще прекратило свое распространение на два с лишним века. В действительности же произошел временный упадок лишь той формы миссионерства, которая опиралась на дипломатию и вооруженную силу. Но именно это открывало больший простор для местной и личной инициативы, каковые, быть может, проявлялись и раньше, но обречены были остаться в тени грандиозных государственных предприятий. В какой степени способствовала миссионерству политика иконоборчества, которая могла вызвать эмиграцию иконопочитателей на периферию Империи, вопрос спорный. С одной стороны, мученик иконопочитания Стефан Новый призывает своих последователей бежать "в области по ту сторону Евксинского Понта, в епархии Зихии, от Боспора, Херсона и Никопсиса и до Готской котловины", но с другой стороны, никаких свидетельств в пользу того, что эти беглецы активно миссионерсгвовали, нет. Ясно во всяком случае, что для этого периода роль центральной власти в деле христианизации невелика.
Какие же свидетельства самостоятельного миссионерства у нас имеются? В кратком житии вышеупомянутого Стефана Нового рассказывается о том, какая судьба постигла учеников этого святого после его мученической смерти от рук иконоборцев в 764 г.: "Один, будучи заключен в Сосфений, подвергся наказанию в виде усекновения носа и ссылки в Херсон. [Там] он понял, что его собираются убить (μέλλων φονευθήναι) - и бежал в Хазарию, в которой и сделался епископом. Другой же, по имени Стефан, был сослан в Сугдею и, многим принеся пользу, обрел конец жизни. Точно так же умерли в ссылке оба Григория и многие другие". Как видим, агиограф рассматривает поездку безымянного иконопочитателя к варварам и миссионерство среди них как крайний шаг, вызванный угрозой для жизни! И все же перед нами - миссионерство по личному выбору, пусть и вынужденному обстоятельствами. Что же касается второго упомянутого в тексте персонажа, Стефана, то возникает неизбежное искушение сравнить его с другим знаменитым агиографическим персонажем, также Стефаном, епископом крымского города Сурож (совр. Судак).
III
Житие Стефана Сурожского в том виде, как оно дошло до нас, представляет собой лишь далекий отсвет изначального текста. Подчас его вообще объявляют фиктивным. Подобный гиперкритицизм не представляется обоснованным, а кроме того, для наших целей полезна даже фантазия на миссионерскую тему, поскольку она неизбежно отражает если не повседневную практику, то по крайней мере представления о том, как должна происходить миссионерская деятельность.
Житие Стефана в его греческом варианте (. BHG, 1671) очень кратко и не содержит интересной для нас информации. Несколько более полна армянская версия, которая до сих пор никак не использовалась для сопоставления с другими и которая, имея с ними много общего, все же разнится в важных деталях. Стефан родился в Каппадокии; с семи лет читал Писание, в 18 лет оказался в Константинополе, где патриарх Герман, провидя в нем "великого просветителя", рукоположил его диаконом, а вскоре и священником. Затем Стефан удалился в монастырь на Вифинском Олимпе. Тут в хронологии его жития наступает первая неувязка: когда ему исполнилось 35 лет, сказано в армянской версии, "умер епископ Сугдеи, и знатные люди города в сопровождении священников отплыли в Константинополь, к святому патриарху Герману и императору Феодосию, прозванному Андрамандин (Адрамитиец. - С, И.). Они попросили у императора и патриарха религиозного главу". Проблема в том, что Феодосий правил с 715 по 717 г., стало быть, Стефан должен был родиться ок. 680 г. - но тогда он, прибыв в 18 лет в столицу, не застал бы еще патриархом Германа, интронизованного лишь в 715 г. Если верить словам про 18 лет, то год рождения Стефана - как минимум 697. Видимо, автор армянской версии пошел на некоторое искажение хронологии, чтобы датировать рукоположение своего героя доиконоборческим временем, а на самом деле Стефан получил кафедру, вполне вероятно, и в самом деле из рук патриарха Германа, но императором тогда был уже Лев III, скажем, в 729 г. Если цифры армянского жития еще хоть как‑то могут быть согласованы между собой, то славянский вариант, который утверждает, будто Стефан приехал в Константинополь в 15 лет, пробыл там еще 15 лет, а потом провел в монастыре еще 30 - уже совершенно нарушает всякую логику, поскольку "продлевает" жизнь патриарху Герману. Однако вернемся к сюжету повествования.
Далее во всех версиях жития рассказывается о том, что разные люди предлагали разных кандидатов, и тогда ангел указал патриарху на "монаха Стефана, находящегося в такойто пустыни". Стефану явился ангел и, согласно славянскому изводу, сказал: "Велит ти… Господь… ити в Соурожь, оустроити церкви Господня оучениемъ твоимъ, собрати люди многы на верование Христово и спасти вся отъ капищныя прельсти, не точию се, но и дроугиа наоучи каатися". Несмотря на протесты святого (обычный житийный топос), его назначили "епископом митрополии Сугдеи".
Само по себе учреждение кафедры в таком пункте, как Сугдея, довольно знаменательно - дело в том, что населенный пункт в этом месте возник лишь во второй половине VII в., и тот факт, что в 715-717 гг. там уже успел умереть иерарх, допустим даже первый, свидетельствует о неслыханно быстром возникновении епархии в очень молодом городе, который, что самое существенное, лежал на границе варварского мира.
Итак, Стефан на "императорских кораблях" отбыл к месту служения. Политический статус Сугдеи был в это время весьма двусмысленным: с одной стороны, город вроде бы находился под контролем хазар, но с другой - там по–прежнему функционировали какие‑то имперские учреждения. Помимо христианского, город имел и языческое (адыгское и хазарское) население. "Он обнаружил там, что большое количество жителей пребывает в идолопоклонническом нечестии. Он начал проповедовать Евангелие, укрепляя в вере верных и крестя неверных по всей этой языческой стране. Его слава распространилась во всей округе". Греческая версия жития также говорит об этом периоде жизни святого весьма скупо: "И засветился он не только для верных, но и для неверных, не только для ближних, но и для дальних. Подобно солнцу он всех просвещает (καταφωτίζει) (или "крестит". - С. И.) и освещает своей светозарной жизнью".
Проповедническая деятельность Стефана лучше описана в другом изводе жития, который сохранился только в славянском переводе. Следует помнить, что перед нами - агиографический текст, а потому многое в нем сгереотипизовано. Так, некоторые пассажи жития являются в сущности дословными цитатами из Жития Иоанна Златоуста, написанного Псевдо–Георгием Александрийским, ср. выше, с. 67 (ниже они выделены курсивом). Но даже в этом случае данный текст, хоть и не является исторической хроникой, тем не менее отражает расхожие представления того времени об идеальном миссионере. Согласно житию, Стефан "не пресгая учаше людии, не точию въ церкви, но и в домех и на торжищихъ… Тако многи зловерныя оулови. Беседовагие же к нимь толикы приводя, иже оба языка добре ведяху, да сии творя оутрь въ граде многи прелстившаяся оулавляше, апостольскаго проповедания истиноу указан. Повеле же имь дети своя оучити божесгвенымъ книгамъ и се оухитри отлоучая ихъ и изрешая отъ сети тоя иже почитахоуть, и оуказаше имь божесгвенаа словеса… Много же множсгво людий въ граде, и по местомъ темъ, овии отъ нихъ Жряху капищемъ, а друзии инако, не ведуще коему бы ся подобало Богу молити и кланятися… Слышавше же людие поган ии, о блаженемъ Стефане, яко великъ есть рабъ Божий, чюдеса творить дивнаа, и вероваша въ Господь, и кресгишася множьсгво бесчисмене. И посгави имъ множьсгво презвутеръ и диаконъ, якоже довлети людемъ на слоужбу церковную и жертву чисгоую и бескровноую положи имъ, правлениа оусгавы песненыя предасгь имъ, божесгвеную тайну".
Стало быть, Стефан не ограничивается христианской паствой, как это обычно делали православные иерархи в варварской стране, но идет к язычникам, обращаясь при этом не только к местной верхушке, но и к широким массам. Если эта черта и выдумана, зачем‑то агиографу показалось нужным ее выдумать!