Разумеется, и израильтянин, как человек, даже из практических оснований не мог уклониться от теоретического созерцания и преклонения перед природой. Но прославляя мощь и величие природы, он только прославлял мощь и величие Иеговы. Эта мощь Иеговы проявляется наиболее ярко в чудесных творениях, созданных им ко благу Израиля. Следовательно, прославляя эту мощь, израильтянин опять-таки имеет в виду самого себя. Он прославляет величие природы по тем же соображениям, по которым победитель преувеличивает силу своего противника, чтобы тем в большей степени удовлетворить свое тщеславие и еще более себя прославить. Велика и могущественна природа, созданная Иеговой, но еще более велико и могущественно себялюбие Израиля. Ради него останавливается солнце; ради него, при объявлении закона, происходит землетрясение; одним словом, ради него изменяется все существо природы. "Вся тварь снова свыше преобразовалась в своей природе, повинуясь особым повелениям, дабы сыны твои сохранились невредимыми." (Премуд. 19, 6). Бог, по Филону, дал Моисею власть над всей природой; каждая стихия повиновалась ему, как владыке природы. Потребность Израиля всесильный мировой закон, нужда Израиля - судьба мира. Иегова есть признание Израилем святости и необходимости своего существования - необходимости, которая превращает в ничто бытие природы, бытие других народов. Иегова - salus populi, спасение Израиля, в жертву которому должно быть принесено все, стоящее на его дороге. Иегова - исключительный монархический эгоизм, истребительный гнев в пламенных очах мстительного Израиля; одним словом, Иегова есть "я" Израиля, конечная цель и владыка природы. Итак в силе природы израильтянин прославляет силу Иеговы, а в силе Иеговы силу собственного самосознания. "Слава тебе, Боже! Бог - помощь наша, Бог - спасение наше!" "Бог - сила моя". "Сам Бог повиновался слову героя, ибо он, сам Иегова, сражался перед Израилем". "Иегова - Бог войны".
Со временем в отдельных головах идее Иеговы расширилась, и любовь его распространилась на людей вообще, что мы встречаем, например, у автора книги Ионы. Но это не изменяет существенного характера израильской религии. Бог отцов, с которым связываются самые дорогие воспоминания, древний исторический Бог останется навсегда основанием религии.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Сила чувства или тайна молитвы
Израиль есть историческое определение своеобразной природы религиозного сознания, при чем здесь это сознание суживалось еще национальными интересами. Если отбросить национальную ограниченность, то получится христианская религия, иудейство есть мирское христианство, а христианство - духовное иудейство. Христианская религия есть очищенная от национального эгоизма иудейская религия и в то же время новая, другая религия; ибо всякая реформация, всякое очищение религии влечет за собой ее существенное изменение, потому что здесь даже незначительное имеет значение. Для еврее Израиль был посредником, связующим звеном между Богом и человеком; в его отношениях к Иегове обнаруживалось его отношение к себе, как Израилю. Иегова олицетворял собою Израиль, был его самосознанием, объективированным как абсолютная сущность, национальной совестью, всеобщим законом, средоточием политики. Отбросьте ограниченность национального самосознания, и вместо Израиля у вас получится человек. Израильтянин объективировал в Иегове свою национальную сущность, а христианин объективировал в Боге освобожденную от национализма человеческую и при этом субъективно человеческую сущность. Как Израиль возводил необходимость своего существования на степень мирового закона и в силу этой необходимости обожествлял свою политическую мстительность; так и христианин обратил в могущественные мировые законы потребноѵти человеческой души. Чудеса христианства, которые так же хорошо характеризуют христианство, как чудеса ветхого завета иудейство, способствуют не благу одной какой-нибудь нации, а благу ч е л о в е к а - но только человека, верующего во Христа; ибо христианство, становясь в противоречие с истинным, универсальным человеческим сердцем, признает человеком только христианина. Но об этом роковом ограничении будет речь ниже. В христианстве иудейский э г о и з м одухотворился в субъективность, и цель иудейской религии, желание земного благополучия, превратилась в цель христианскую, в стремление к блаженству небесному. Но христианская субъективность есть тотже эгоизм.
Высшее понятие, Бог какой-нибудь политической общины, народа, политика которого выражается в форме религии, есть закон, сознание закона, как абсолютной божественной власти. Высшее понятие, Бог чуждого мира и политики человеческого чувства есть любовь - любовь, приносящая в жертву своему возлюбленному все сокровища неба и земли, любовь, считающая законом желание возлюбленного, а силой - неограниченную мощь фантазии, чудодейственную силу мысли.
Бог есть любовь, удовлетворяющая наши желания, наши духовные потребности; он есть осуществленное желание сердца, желание, достигшее несомненной уверенности в своем исполнении и игнорирующее преграды разума, опыта и внешнего мира. Уверенность является для человека высшей силой; то, в чем он уверен, кажется ему сущим, божественным. Бог есть любовь, это высшее выражение христианства есть только выражение самоуверенности человеческого сердца, уверенности в себе, как в исключительно сущей, т. е. абсолютной божественной силе, - выражение уверенности в том, что заветные сердечные желания человека абсолютно ценны и истинны, что человеческое чувство не ограничено и не имеет в мире противовеса, что целый мир, со всем его великолепием и блеском, есть ничто в сравнении с человеческим сердцем, Бог есть любовь; значит, чувство есть Бог человека, даже просто Бог, существо абсолютное. Бог есть объективированная сущность чувства, неограниченное, чистое чувство; он есть оптатив человеческого сердца, превращенный в tempus finitum, в самоуверенное блаженное бытие. Бог есть безотносительное всемогущество чувства, слушающая сам себя молитва, внемлющая себе душа, отголосок наших стенаний. Страдание просится наружу. Артист невольно берется за лютню, чтобы излить свое горе в ее звуках. Его скорбь рассеивается, когда он доводит ее до своего слуха и объективирует; тяжесть спадает с его сердца, когда он сообщает свое горе воздуху и делает его общей сущностью. Но природа не внемлет жалобам человека - она равнодушна к его страданиям. Поэтому человек отворачивается от природы и видимых предметов вообще - он обращается внутрь себя, чтобы скрыться от равнодушных сил и найти сочувствие к своим страданиям. Здесь он открывает свои тяжелые тайны, здесь облегчает он свое угнетенное сердце. Это облегчение сердца, эта высказанная тайна, это обнаруженное душевное страдание есть Бог. Бог есть слеза люби, пролитая в глубоком уединении над человеческими страданиями. "Бог есть невыразимый вздох, скрытый в глубине душ" - вот наиболее замечательное, глубокое, истинное выражение христианской мистики.
Глубочайшая сущность религии открывается в простейшем религиозном акте - молитве. Этот акт имеет, если не большее, то по крайней мере такое же значение, как догмат воплощения, хотя религиозное умозрение и усматривает в нем величайшую тайну. Но здесь разумеется не сытая молитва эгоистов, произносимая перед едой и после еды, а скорбная молитва безутешной любви, молитва, зарождающаяся в отчаянии и кончающаяся в блаженстве.
В молитве человек обращается к Богу на ты, т. е. громко и открыто объявляет Бога своим вторым я. Он открывает Богу, как ближайшему, самому доверенному существу, свои сокровеннейшие помыслы, свои тайные желания, которые он не решается высказать вслух. Он выражает эти желания в надежде, в уверенности, что они будут исполнены. Как мог бы он обратиться к существу, не сочувствующему его страданиям? Следовательно, молитва есть желание сердца, выраженное с уверенностью в его исполнении; а существо, исполняющее эти желания, есть не что иное, как внемлющее себе, одобряющее себя, безусловно себя утверждающее человеческое сердце. Человек, который не может отрешиться от представления о мире, от представления о том, что все имеет связь и естественную причину, что всякое желание достигается только при помощи соответствующих средств, такой человек не молится; он только работает, он обращает осуществимые желания в цели реальной деятельности; а остальные желания он или отрицает совершенно, или рассматривает только как субъективные, благочестивые желания. Одним словом, он обусловливает свои желания представлением необходимости и ограничивает свое существо миром, членом которого он себя мыслит. В молитве же, напротив, человек отрешается от мира и вместе с ним от всяких понятий связи, зависимости и печальной необходимости; он делает свои желания, свои чувства объектами всемогущего, независимого, абсолютного существа, т. е. утверждает их без всяких ограничений. Бог есть утверждение человеческого чувства - молитва, безусловная уверенность человеческого сердца в абсолютном тождестве субъективного и объективного, уверенность, что сила сердца преобладает над силой природы, что потребность сердца есть абсолютная необходимость, судьба мира. Молитва изменяет естественный ход вещей, она побуждает Бога совершать действия, противоречащие законам природы. Молитва есть отношение человеческого сердца к себе самому, к своей собственной сущности. В молитве человек забывает об ограниченности своих желаний, и в этом забвении заключается его блаженство.
Молитва есть саморазделение человека на два существа - беседа человека с самим собой, со своим сердцем. Действительность молитвы обусловливается ее громким, ясным, выразительным произношением. Молитва выливается из уст непроизвольно; от избытка сердца уста глаголят. Но громкая молитва открывает только сущность молитвы; молитва (oratio) по существу своему есть речь, даже когда она не произносится вслух. В молитве человек откровенно высказывает все, что его тяготит, что его близко касается; в молитве он объективирует свое сердце - отсюда нравственная сила молитвы. Говорят, что сосредоточенность является условием молитвы. Но это больше, чем условие. Молитва сама по себе есть сосредоточенность, устранение всяких отвлекающих представлений и внешних влияний, исключительное обращение к своей собственной сущности. Говорят, что только уверенная, откровенная, сердечная, искренняя молитва может помочь, но эта помощь заключается в молитве. Религия везде считает субъективное, человеческое, второстепенное главной вещью, prima causa; так и здесь субъективные свойства кажутся ей объективной сущностью молитвы. Только поверхностные люди могут усматривать в молитве только выражение чувства зависимости. Правда, в молитве выражается зависимость, но зависимость человека от своего сердца, от своих чувств. Кто чувствует себя только зависимым, тот не может молиться: чувство зависимости отнимает у него необходимую для этого охоту и мужество; ибо чувство зависимости есть чувство необходимости. Источником молитвы является скорее, безусловная, не знающая необходимости уверенность сердца, что его интересы служат объектом абсолютного существа, что всемогущее, неограниченное существо, отец людей, есть существо полное участия, любящее, сострадательное, что наиболее дорогие и святые чувства и желания человека являются божественной истиной. Ребенок не чувствует себя зависимым от отца, как отца; напротив, в отце он видит свою опору, сознание своей ценности, залог своего существования, уверенность в исполнении своих желаний. Отец обременен заботами; ребенок, напротив, беспечен и счастлив в своем доверии к отцу, к своему живому хранителю, который не желает ничего, кроме блага и счастья своего ребенка. Отец делает ребенка целью, а самого себя средством его существования. Ребенок, просящий о чем-нибудь своего отца, обращается к нему не как к отличному от него, самостоятельному существу, не как к господину и вообще лицу, а лишь поскольку сам отец зависит от своих отцовских чувств и определяется любовью к своему ребенку. Просьба есть только выражение власти ребенка над отцом, если только здесь применимо выражение власть, потому что власть ребенка есть не что иное, как власть отцовского сердца. Просьба и приказание выражаются одной и той же формой - повелительным наклонением. Просьба есть повелительное наклонение любви. И этот приказ гораздо сильнее всякого деспотического императива. Любовь не повелевает; любви достаточно сделать только намек, чтобы желание ее было исполнено; деспот должен говорить властным тоном, чтобы заставить равнодушных к нему людей исполнить его желание. Императив любви действует с электромагнетической силой, а деспотический механически, подобно деревянному телеграфу. Название отец является интимнейшим выражением Бога в молитве - интимнейшим, ибо здесь человек относится к абсолютному существу, как к своему собственному. Ибо слово: отец выражает полное внутреннее единство и служит непосредственно залогом исполнения моих желаний, залогом моего спасения. Всемогущество, к которому человек обращается в молитве, есть только всемогущество благости, делающей возможным невозможное ради спасения человека. В сущности она есть не что иное, как всемогущество сердца, чувства, преодолевающего все преграды разума, все границы природы и желающего, чтобы существовало одно только чувство и погибло все, противоречащее сердцу. Вера во всемогущество есть вера в ничтожество внешнего мира, объективности - вера в абсолютную истинность и ценность чувства. Сущность всемогущества выражает собою только сущность чувства. Всемогущество есть сила, перед которой не может устоять ни один закон, ни одно определение; но эта сила есть само чувство, уничтожающее, как преграду, всякую необходимость, всякий закон. Всемогущество только исполняет, осуществляет сокровенную волю сердца.
В молитве человек обращается ко всемогуществу благости - это значит, что в молитве человек поклоняется своему собственному сердцу, рассматривает сущность его, как высшую, божественную сущность.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Тайна веры - тайна чуда
Молитва является религиозной истиной только тогда, когда ей приписывают силу и власть над предметами, окру жающими извне человека. Вера в силу молитвы равносильна вере в силу чуда, а вера в чудо тождественна с сущностью веры вообще. Только вера способна молиться, только молитва веры имеет силу. Но вера есть не что иное, как совершенная уверенность в реальности, т. е. в безусловной силе и истинности субъективного в противоположность границам или законам природы и разума. Поэтому специальный объект веры есть чудо - вера есть вера в чудо, вера и чудо абсолютно нераздельны. Все, что является чудом в смысле объективном, есть вера в смысле субъективном; чудо есть внешнее проявление веры, вера есть внутренняя сущность чуда; вера есть чудо духа, чудо чувства, лишь объективирующего себя во внешнем чуде. Для веры нет ничего невозможного - и это всемогущество веры осуществляется только в чуде. Чудо есть только осязательный пример того, что может сделать вера. Неограниченность, напряженность чувства, одним словом: супранатурализм, сверхъестественность есть сущность веры. Вера относится только к тому, что, вопреки ограничениям, т. е. законам природы и разума, объективирует всемогущество человеческого чувства, человеческих желаний. Вера освобождает желания человека от уз естественного разума; она одобряет то, что отрицается природой и разумом; она доставляет человеку блаженство, потому что удовлетворяет его субъективные желания. Истинная вера не смущается никаким сомнением. Сомнение возможно только там, где я выхожу за пределы моего существа, переступаю грань моей субъективности, приписываю реальность и право голоса чему-нибудь другому, отличному от меня, где я сознаю субъективность, т. е. ограниченность моего существа и стараюсь расширить ограничивающие меня пределы. Но вере чужд самый принцип сомнения, потому что она считает субъективное объективным, абсолютным. Вера есть не что иное, как вера в божественность человека.