Он рассказал, что в середине XIX века более двухсот французских солдат погибли, когда прямо под ними в результате резонанса разрушился мост. А этот самый резонанс возник, когда частота "топота" марширующих в ногу солдат совпала с собственной частотой колебаний моста. Когда я скептически покачал головой, Володя, что-то бормоча о "ничего не понимающих в технике врачах", позвонил кому-то по телефону и потащил меня к себе в институт, в лабораторию физики, где его дружок (такой же студент, как и он) подрабатывал лаборантом. Время было под вечер, в лаборатории никого не было, и Володя со своим дружком, полностью "помешанным на физике", начали проводить для меня, как они выразились, "ликбез". Я очень вежливо попросил их не выражаться, после чего они, хохоча, приступили к делу.
Сначала они показали мне ужасного качества фильм, снятый еще в 1940 году. Фильм назывался "Разрушение моста в Оклахоме". Зрелище было ужасное: внезапно массивный подвесной мост начал скручиваться, как бумажная лента, а затем просто порвался, сбросив с себя все, что на нем в тот момент находилось. Володя объяснил, что американские инженеры при проектировании не учли резонанса от ветровой нагрузки.
А потом Володя показал мне то, что Кань только что назвал "общей идеологической платформой". Демонстрационное устройство было совсем простым, его явно делали "на коленке" в этой самой лаборатории.
Никакого механизма как такового не было. Передо мной находился кустарной работы стол, способный свободно качаться из стороны в сторону. На этот стол Володя и его друг ровными рядами поставили несколько десятков метрономов (не знаю, сколько там их было, но, думаю, не меньше тридцати). Потом они (совершенно вразнобой) запустили их и метрономы начали тикать, издавая совершенно беспорядочный звук. Но очень быстро они начали синхронизироваться, сами собой подстраиваясь под единый ритм. Минут через пять максимум все метрономы уже тикали в "едином порыве", напоминая роту парадного караула, марширующую в ногу.
Володя объяснил мне, что никаких чудес тут нет. Фокус заключался в том, что поверхность стола слегка колебалась из стороны в сторону, создавая единую "колебательную среду" для всех метрономов. И хотя каждый из них вроде бы стоял сам по себе и был никак не связан (даже не соприкасался) с другими, его колебания (через качающий стол) передавались его "соседям". В результате очень быстро создался единый ритм, соответствующий ритму большинства метрономов, которые сообщали столу большее количество энергии, чем остальные. В конце концов (причем быстро) эти самые остальные "приняли" ритм большинства.
Аналогию я понял сразу. Вторым названием школы "Счастливый Путь", которой меня обучал Ван, было "Школа крика". Так что Ван мне много чего говорил про вибрации. Из его наставлений я усвоил, что в мире, кроме вибраций, по большому счету ничего нет. По сути весь мир только из них и состоит. Человек, в котором тоже все вибрирует, очень сильно реагирует на внешние вибрации (можно сказать, "вибрации социума"), в первую очередь на те, которые совпадают с его собственными частотами. Таким образом, колебательное поле, присущее данному обществу, настраивает всех членов этого общества на одну частоту и все они в полном смысле слова начинают "идти в ногу". Да что там "идти в ногу", они даже думать начинают "в ногу".
Так что эта книжка, "Хагакурэ", напомнила мне примерно такую же "общеколебательную" среду, только очень высокого качества, потому что была упакована в совершенно героическую "обложку".
Мои соображения по поводу "Сокрытого в листве" особого впечатления на Каня не произвели, хотя выслушал он их внимательно. Вообще он умел слушать. Видимо, это было частью его житейской мудрости (хотя до Вана в этом смысле ему было очень далеко: тот вообще почти не говорил, а только слушал).
После моего монолога, который он, надо отдать ему должное, не прервал ни разу, Кань сказал:
– Завтра поедем играть в гольф.
– Так я же не умею, – удивился я. – Зачем мне гольф? Для чего мне, простому человеку, эта игра богатых людей?
– Не беспокойся, – засмеялся Кань. – Гольф – это самая что ни на есть игра деревенщины; говорят, что ее изобрели шотландские пастухи, которые в свободное время развлекались тем, что пастушьими посохами загоняли камни в кроличьи норы. Причем игра была столь популярна в народе, что король Шотландии уже в XV веке издал указ о ее запрете, потому что она отвлекала лучников от тренировок.
– Да ладно тебе, – возразил я. – Какой там народ?! Это была игра китайского императорского двора. Мне дед рассказывал.
– Вот и прекрасно, – как всегда, легко извернулся Кань. – Раз императорская, то тебе тем более будет интересно. Да и не в гольфе дело. Я уже рассказал кому надо о твоих врачевательских способностях и тебя там будет ждать важный человек.
Так что развлечешься – раз, сведешь полезное знакомство – два, может, получишь хорошую работу – три. Может, даже и в гольф поиграешь. Жди, завтра в десять утра пришлю за тобой машину. Захочешь поедешь, не захочешь… – Он развел руками.
Машина прибыла ровно без пяти десять. Тот же серенький фордик и тот же Шакал за рулем. На этот раз он не стал открывать мне заднюю дверь. Увидев меня, он молча пересел на соседнее сиденье, оставив водительскую дверь открытой. Ключи он оставил в замке зажигания. Надо же, как быстро он учится!
– Будешь у меня за штурмана, – сообщил ему я. – Куда ехать?
Когда мы прибыли на место, я ахнул. Огромное, покрытое изумрудной травой поле, которое пересекал прихотливо затейливый ручей (точно не настоящий – наверняка специально копали) с небольшим мостиком через него. Море ухоженной травы подчеркивалось островками кустов и немногочисленными отдельными деревьями. И наконец, там были еще какие-то сложной формы песчаные пятна, очень красиво смотревшиеся на зеленом фоне. В общем, детская песочница с полным набором игрушек. И все это на фоне невысоких, заросших густым лесом холмов. Ну что же, в любом случае не зря приехал. Таких красивых мест, где работа умелого паркового художника так удачно и гармонично (разумеется, с помощью очень больших денег) вписана в природный пейзаж, даже в Ирландии не так много.
Однако долго любоваться этим "культурно-диким" пейзажем мне не дали. К машине уже шел Кань.
– Сначала отдыхать, знакомиться, кушать, – объявил он. – Потом, если останется время и желание, можем и поиграть.
С этими словами он повел меня к огромному деревянному одноэтажному дому, удивительно органично вписывающемуся в общую картину. На террасе был уже накрыт завтрак. И никто не рискнул бы его назвать скромным. Впрочем, для такого дома – в самый раз. Прислуги нигде не наблюдалось, – видимо, отпустили.
За столом сидел крупный кряжистый немолодой мужчина. Лицо суровое, как из дерева высечено. Но свирепым я его не назвал бы. Мне он даже понравился: настолько сильный зверь, что даже не считает нужным прятать свою суть.
– Начальник городской полиции, капитан О’Коннор, – отрекомендовал его Кань. – Если кому интересно, то "О’Коннор" переводится как "Покровитель воинов". Тебе нравится такое имя, мастер Минь?
Я помедлил, внимательно глядя на капитана:
– Могу сказать только одно, сам капитан мне нравится. Пока…
Капитан поднялся, стоя он был похож на медведя и возвышался надо мной примерно на голову. Я оценил, что, пожимая мне руку своей чудовищной лапищей, он не пытался продемонстрировать свою силу. Наоборот, его рукопожатие было очень аккуратным. А может, Кань уже рассказал ему, что я ставлю человеку диагноз, лишь потрогав его за руку.
– Рад познакомиться, господин Минь, – сказал он басом, вполне подходящим к его фигуре, потом уселся и показал на стол: – Угощайтесь.
За едой все молчали, что меня вполне устраивало. Я с любопытством смотрел на капитана. Неужели мне удалось встретить еще одного столь же молчаливого человека, как мастер Ван?
Доев, капитан сказал:
– Какой я тебе "капитан О’Коннор". Зовут меня Донован и желательно на "ты". А то когда меня называют капитаном и на "вы", я начинаю чувствовать себя на службе. А я и так там нахожусь 24 на 7. Спасибо этому бандиту, – он кивнул на Каня, – что вытащил меня сюда. Кстати, ты на него работаешь? – без перехода спросил он меня.
– Нет и ни при каких условиях не предполагаю. Просто он показывает мне то, что сам называет "житейской мудростью", а я называю набором хитростей, вроде вопроса "ты на него работаешь?", заданного без перехода.
– Хорошо, – кивнул капитан. – Сам удивляюсь, но я тебе верю. Хотя не должен, после стольких-то лет работы в полиции… Да и похож ты на бандита в тысячу раз больше, чем этот главный в городе бандит. Ладно, решим так: ты бандит, но на главного бандита Каня не работаешь. Раз так, то я предлагаю тебе работу. Нынешний полицейский инструктор рукопашного боя выходит на пенсию. На его место пойдешь? Приличная зарплата, уважение, страховка. Куча всего и я все оформлю без проволочек. И столько всякой житейской мудрости насмотришься.
– Проверять сам будешь? – не без подначки спросил я.
– Нет нужды, наслышан. А вот нынешний инструктор вполне может поинтересоваться, на кого оставляет, как он выражается, "личный состав".
– Хорошо бы на рабочее место и на контингент посмотреть. Понравится – возьмусь. Дело знакомое. Не понравится – я не бедный, могу еще несколько лет вообще не работать. Но, думаю, сотрудников ты нанимаешь у себя в кабинете. И уж точно ты не приглашаешь их за город поиграть в гольф, не кормишь таким завтраком и не просишь сразу называть тебя на "ты". Для такой встречи должна быть еще какая-то причина.
Донован широко улыбнулся:
– Все видишь, думаешь быстро, говоришь, не стесняясь. Молодец. Вот этот бандит, – кивок в сторону Каня, которого в присутствии капитана было не слышно и не видно, – сказал, что ты еще и лекарь. Обманул?
– Наоборот, сказал чистую правду.
– И что ты можешь сказать о моем богатырском здоровье?
– Две вещи: легенда из прошлого и все еще можно поправить. Подробнее надо?
– Еще бы!
– В молодости у тебя действительно было богатырское здоровье. Ты много занимался спортом, почти наверняка борьбой. Сейчас у тебя болят суставы, а именно правое плечо и оба тазобедренных. Еще колени, но они болят не слишком сильно и только после нагрузки, а потом проходят. Ничего страшного, но мешает. Про ожирение и нездоровый румянец говорить не буду, сам видишь. Взамен могу показать фокус. В доме тонометр есть?
– Тут есть медицинский пункт, гольф-клуб все-таки. Так что должен быть.
О’Коннор бросил Каню связку ключей:
– Принесешь?
– Мерь, – сказал я капитану, когда Кань принес роскошный ртутный тонометр. – У тебя давняя гипертония, а сейчас верхнее давление будет ровно 170.
Так и оказалось. Капитан, пораженный, откинулся на спинку стула:
– Похоже, тебе тонометр не нужен?
– Мне и лаборатория не нужна. И без анализов скажу, что у тебя сахарный диабет и повышенное содержание холестерина в крови. Кроме того, у тебя аритмия и увеличена печень. В общем, полный "джентльменско-капитанский" набор. Так что твое богатырское здоровье – это, с одной стороны, легенда из прошлого, с другой – его не так уж и мало осталось, так что все еще можно поправить.
– Как? – оживился капитан.
– Немного я помогу, немного самому придется потрудиться. – С этими словами я достал иглы, которые всегда были при мне в герметичном футляре, наполненном спиртом. Я воткнул Доновану три иглы и велел лежать 40 минут. Когда время прошло, я еще раз измерил ему давление: было 120 на 80.
– Идеально, – восхитился капитан. – Иглы, как я понимаю, – это твоя часть работы. А в чем же моя?
– Меньше еды, меньше соли, меньше курева и виски. Больше двигаться, желательно на свежем воздухе. Когда сбросишь 20–30 килограммов веса, забудешь обо всех болячках лет на двадцать. И скажи спасибо своим родителям, которые в наследство оставили тебе такое невиданное здоровье. Другого от такой нервной жизни, как у тебя, давно хватил бы инфаркт или инсульт.
Как всякий нормальный человек, капитан слышал только то, что хотел слышать. Про жратву, виски и сигары он пропустил мимо ушей, зато на "двигаться" и "свежий воздух" включился мгновенно. Из ближайшего шкафа он достал три здоровенных мешка, один из которых протянул мне. Из мешка торчало штук десять каких-то ручек.
– Клюшки на любой вкус, – гордо сказал капитан. – Все самые лучшие. Только кэдди, извини, не будет. У нас же частная встреча – никакого обслуживающего персонала. Так что тащить придется самому. Хотя, по-моему, этот мешок весит больше тебя, – захохотал он.
Хватать по команде мешок и куда-то с ним нестись я не собирался. Тут надо было начинать думать. Что такое гольф, я знал очень приблизительно. Богатые бездельники берут клюшки и гоняют по полю маленький мячик. Для каждого удара используется свой тип клюшки (их там как бы не полтора десятка). Кто забьет шарик в лунку за меньшее количество ударов – тот и победитель. Песок, вода, густые кусты служат препятствиями, усложняющими игру. Но все это были теоретические познания. Поле для гольфа я сегодня увидел впервые в жизни, а клюшку в руках вообще никогда не держал.
Самое время было придумать собственную житейскую мудрость. И вдруг до меня дошло: я кажусь себе таким большим мастером только потому, что всю жизнь делаю только то, что умею, только то, чему меня научили другие. А умею я лечить и… Ну как бы поаккуратнее сказать – совсем наоборот. Если я не делаю ни того ни другого, то я не делаю вообще ничего. Отними у меня эти два занятия, и я не выживу? Или стану жить очень плохо? Что-то здесь не так. Не может быть мудрый человек (хотя "мудрый" – это точно не про меня) привязан к одному-двум каким-либо занятиям, пусть даже самым лучшим и благородным.
Вот тебе и правило житейской мудрости "от мастера Миня": мудрый человек – это тот, кто может жить, руководствуясь не только тем, что он уже умеет. Мудрый – это тот, кто позволяет себе делать не только то и не только так, как его научили; это тот, кто сумеет додуматься, как сделать то, что нужно, даже если он никогда этого раньше не делал. Причем легко, эффективно и не нарушая норм морали.
Насчет "не нарушая норм морали" это я хорошо придумал. Например, мне нужно выиграть партию в гольф у Каня и капитана О’Коннора. Причем сделать это "легко и эффективно". Да нет ничего проще: я могу их сейчас убить (свидетелей-то, не считая Шакала, которого я тоже могу убить, нет) и вот я – победитель. Так что "не нарушая норм морали" – это важно.
Теперь посмотрим, как я могу реализовать эту житейскую мудрость "от мастера Миня" на практике. А то болтать всякий горазд… Нет, выиграть я сегодня не сумею, это невозможно. А вот если я ухитрюсь проиграть с не слишком большим разрывом в счете, то можно будет вполне утверждать, что моя "мудрость" работает. Если нет – то какая же это мудрость.
Наконец я перестал мудрствовать и перешел к делу. Взяв у капитана мешок, я вытащил из него все клюшки и быстро перебрал их. Часть из них я сразу отложил – не понравились даже на вид. Оставшиеся я примерил к руке, взвесил, взмахнул пару раз, стараясь почувствовать баланс. Донован и Кань с интересом смотрели на мои манипуляции. Отобрав одну клюшку, я попросил у капитана коробку с мячами и сошел с веранды на травяное поле, которое начиналось прямо от дома.
Ход моих "мудрых" мыслей был прост. Все происходит из чего-то и если я пойму, из чего происходит гольф, то вполне смогу сразу начать играть. У всех людей разные цепочки ассоциаций, но лично мне гольф напоминал стрельбу из лука. Ударил по мячу и ты больше ему не хозяин, дальше он летит сам по себе, как выпущенная из лука стрела. Ты не понуждаешь его, ты смотришь на цель и даешь мячу импульс, мысленно представляя траекторию, по которой он наверняка долетит до цели.
В свое время Ван, обучая меня стрельбе из лука, рассказал мне много преданий, притч, легенд и сказок о стрелках из лука. Он знал их столько, что иногда мне казалось, будто он собирал их всю свою долгую жизнь. Истории эти, как правило, были красивые, торжественные и нравоучительные. Но больше всех мне нравилась одна, смешная и незатейливая. Разумеется, Ван мог ее услышать от кого-то, но почему-то мне казалось, что он придумал ее сам, уж очень она выбивалась из общего "наставительного" контекста.
Жил однажды человек, всю свою жизнь без остатка посвятивший стрельбе из лука. На склоне лет он стал так велик в этом искусстве, что равных ему не осталось. Но даже ему иногда случалось промахиваться. Он не огорчался, понимая, что нет человека, который всегда попадает в цель.
Он много путешествовал и однажды случай привел его в заброшенную бедную деревушку, где на каждом заборе была нарисована мишень. И ни одного промаха, в каждой мишени точно в центре торчала стрела!
Тогда мастер решил посмотреть на Того-кто-никогда-не-промахивается. Но как назло, на улице не было ни одного взрослого, только маленький мальчик играл в пыли у обочины.
– Где живет человек, которому принадлежат все эти стрелы? – спросил его мастер.
– Это мои стрелы, – ответил ребенок.
– Не может быть! – вне себя от изумления воскликнул мастер. – Никто не может всегда так точно попадать стрелой в центр мишени. Никто!
– А чего тут сложного? – удивился мальчишка. – Я тебя тоже научу. Тут дело в последовательности: сначала втыкаешь в забор стрелу, а потом рисуешь вокруг нее мишень.
Как-то я сказал Вану, что из всех его историй о стрелках из лука мне больше всего нравится именно эта. Помню, что он тогда весьма удивился.
– Как ты понимаешь, ты не первый, кому я рассказываю эти сказки. Всем тем, кого я учил до тебя, нравились суровые истории о великих воинах. Если ты поймешь, к чему эта сказка, то, возможно, со временем из тебя выйдет толк. Кстати, мне эта дурацкая история тоже нравится больше всех. И намного!
Теперь, кажется, я начинал понимать, о чем была эта история: о нестандартности подхода и о том, что человек может менять правила, если догадается, как это сделать. И если, разумеется, сможет на это решиться.
Именно это я и собирался сделать: изменить правила и сделать то, чему меня не учили. Тут я начал хохотать (хороший признак, раньше я смешливостью никак не отличался), представив, как Ван вместо рукопашного боя и Ци-Гун учил бы меня играть в гольф.
Поставив мячик на траву, я взял в руки клюшку и, примериваясь, легко взмахнул ею. Ничем, ну почти ничем не отличается от большой изогнутой двуручной сабли. А я кто? А я – несомненный мастер меча, сабли, шеста, цепи, так что для меня любой предмет – оружие. А то, что они называют это "клюшкой", так это их дело. Все, как обычно: тело расслаблено, руки, как веревки, мягко скручиваюсь в талии. Примериваюсь, взмахиваю раз, два, три. Всей кожей (будто и нет на мне одежды) чувствую ветер, взглядом задаю траекторию мяча. Очень далеко, за горизонт. Сливаюсь с клюшкой. Какая там клюшка – это продолжение моих рук, продолжение меня. Не глядя (я знаю, что не могу промазать) бью со свистом по мячу.
Все чувства обострены. Это то, чему меня научил дед, когда я стоял "в столбе": ощущать окружающую среду. Чувствую: что-то не так. Оборачиваюсь: и капитан, и Кань стоят буквально разинув рот. Я возвращаюсь в обычное состояние и слышу, как капитан говорит Каню: