"…Qui habitat in adjutorio Altissimi, Inprotectione Dei caeli commorabitur. Dicet Domino: Susceptor meus estu, et refugium meum; Deus meus, speraboineum. Quoniam ipse liberavit me de laqueo venantium, et a verbo aspero. Scapulis suis obumbrabit tibi, et sub pennis ejus sperabis. Scuto circumdabit te veritas ejus: non ti me bis a timore nocturno; A sagitta volante in die, a negotio perambulante in tenebris, ab incursu, et daemonio meridiano. Cadent a latere tuo mille,et decem milliaa dextristuis; adteautem non appropinquabit. Verumtamen оculis tuis considerabis, et retributionem peccatorum videbis. Quoniam tu es, Domine, spes mea; altissimum posuisti refugium tuum. Non accedet ad te malum, et flagellum non appropinquabit tabernaculo tuo. Quoniam angelis suis mandavit de te, ut custodiant te in omnibus viis tuis. In manibus portabunt te, ne forte offendas ad lapidem pedem tuum. Super aspidem et basiliscum ambulabis, еt conculcabis leonem et draconem. Quoniam in me speravit, liberaboeum; рrotegam eum,quoniam cognovit nomen meum. Clamabit ad me, et egoexaudiam eum; сum ipso suum in tribulatione: Eripiam eum,et glorificabo eum. Longitudine dierum replebo eum, еt ostendam illi salutare meum…" "…Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится, говорит Господу: прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!" Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы, перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен; щит и ограждение - истина Его. Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень. Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится: только смотреть будешь очами твоими и видеть возмездие нечестивым. Всевышнего избрал ты прибежищем твоим; не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему; ибо Ангелам Своим заповедает о тебе - охранять тебя на всех путях твоих: на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею; на аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона. "За то, что он возлюбил Меня, избавлю его; защищу его, потому что он познал имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его; с ним Я в скорби; избавлю его и прославлю его, долготою дней насыщу его, и явлю ему спасение Мое…"
Но что со мной, Господи, изнемогает во мне душа моя…
Сознание то ненадолго прояснялось, то снова затуманивалось, силы совершенно покинули его. Но Вианданте вдруг различил сквозь пелену видений, окутывающую его, нечто вполне реальное. Он помнил, как вдруг перед ним возникли круглые зелёные глаза с тонкими продольными зрачками, и понял, что на грудь ему запрыгнул Схоластик. Плечо и грудь незадолго до того почти парализовало болью, и треклятый кот прыгнул именно на больное место. Вианданте хотел было прогнать его, но рука не подчинялась ему, он не мог произнести ни слова и решил дождаться Терезы или Элиа, и попросить убрать животное. Между тем кот плашмя разлегся на груди Вианданте, поджал под себя когтистые лапки и замурлыкал.
"Не во множестве утех утвердится достоинство наше, но во множестве тягостей и в великом терпении посреди бедствий. И было ли что для человека лучше и спасительнее страдания, показал то Христос Своим примером. И учеников, вслед Его грядущих, призывает Он нести крест. Итак, многими скорбями подобает нам войти в царствие Божие. Чем более сам для себя умирает человек, тем совершеннее начинает жить для Бога…"
Разве он в монастыре? Откуда тут Дориа? Это проповедь в капитулярной зале?
К Вианданте то подступала чувственность, то царапала боль, он совсем ослабел, и с трудом мог прогонять блудные, кружащие вокруг него помыслы, обессилевший, он бормотал слова молитвы, но чёртовы суккубы вихрем вились вокруг него. Схоластик, тяжесть которого он ощущал на своей груди, смотрел на него зелёными, почти зеркальными глазами.
Странно, неожиданно осознал Джеронимо. Боль в груди отпустила. Он мог теперь дышать глубже. Боль переместилась куда-то направо, к седьмому ребру, и толстый кот теперь не лежал, но почти сидел там, снова глядя на него не мигая…
Похотливые видения исчезли. Вианданте снова провалился в сон. Человек без лица теперь был одет паломником, он медленно шёл по улице, отсчитывая дома, потом постучался в низкие медные ворота у входа двухэтажного дома, сложенного из серого камня. Он что-то просил у открывшей дверь служанки, потом прошёл за ней в дом. Его накормили в кухне, налили супа и протянули ломоть свежего хлеба. Служанка отвернулась, наливая ему молока, а паломник, осторожно вынув что-то из котомки, воровато обернувшись, высыпал белый порошок в стоящую на столе солонку.
Velut aegri somnia venae finquntur species…
Потом снова зазмеилась в кустах Бриджитта, Вианданте с ненавистью ударил по корням сапогом…Тот же серый дом был погружён в траур, глухо рыдали во дворе плакальщицы, тихо выносили из ворот тяжёлый гроб… Он опять проснулся. Схоластик снова лежал на нём, прямо на животе. Боль в районе седьмого ребра утихла, теплая шкурка кота согревала, почти ничего не болело, но слабость парализовывала. Вианданте теперь мог поднять руку и смутно видел свои пальцы, но рука не сжималась в кулак, мучительно хотелось спать, глаза слипались.
Кто это?…Некто в сиянии Лика, жегшего воспалённые глаза, приник к нему. "Сын Мой, нет тебе никогда безопасности в здешней жизни, пока жив ты. Посреди врагов живёшь ты, и брань ведут с тобою справа и слева. Если не готов у тебя щит терпения, недолго пробудешь цел от язвы. Готовь себя не ко многому покою, но ко многому терпению. Ради любви ко Мне всё ты должен переносить радостно - труды и скорби, искушения и смущения, болезни, обиды, наговоры, унижение, стыд, обличение и презрение. Всё испытает ученика Христова, всё созидает венец небесный. Я же воздам награду вечную за краткий труд и славу бесконечную за преходящее унижение…"
…Очнулся Вианданте снова в своей постели, над ним склонился Леваро. Теперь Джеронимо видел его отчетливо, и первое, что отметилось - чёрная пустыня этих глаз, в которых раньше видел лишь преданность и восхищение. Ничего шутовского в лице не было, но это почему-то не понравилось Вианданте. Он напрягся, и мышцы - с тупой слабостью - отозвались, подчинились. Привстал, сел на постели, опустив глаза, вздрогнул: его тело, обнажённое до пояса, было страшно изнурённым. На руках просвечивали голубые реки вен и чуть выделялись слабые мускулы, обтянутые пергаментной кожей. Кот Схоластик сидел здесь же, на одеяле, глядел грустно и чуть заметно шевелил хвостом.
Вианданте посмотрел на Элиа и снова ощутил нечто страшное. То, что не понимал, он уже понимал - и боялся, и не хотел понимать, но понять был обречён. Спустил ноги с кровати, опираясь на Элиа, поднялся, чуть качнувшись. Отстранил того, пытаясь стоять сам. Устояв на ногах, протянул руку к рясе, лежащей в изголовье, но снова покачнулся. Элиа торопливо помог ему одеться. Медленно спустился вниз, вышел на кухню. Синьора Тереза, ничего не сказав, молча поставила на стол тарелку с дымящимися макаронами, жареной рыбой и салатом и оплетённый кувшин… Когда приговорённую вели через толпу, на неё с яростными криками накинулись три обезумевших женщины. Но это оказались несчастные роженицы, чьи дети были убиты ведьмой. Повитуха была возведена на костёр, и после оглашения материалов дела сожжена.
Вианданте спросил снова. "Что с Аллоро?"
Сдерживавшийся до этой минуты плач кухарки прорвался утробным воем.
Глава 7,
в которой инквизитор Тридентиума оплакивает потерянного друга, вспоминает свое бредовое болезненное видение и понимает, что не все в нём было бредовым, постигает, наконец, то, что постоянно ускользало от него, и неожиданно обретает друга нового.
Вопреки ожиданиям Леваро, Империали остался спокоен. Тихо спросил: "когда?" "Шестнадцать дней назад" "Сколько я был в забытьи?" "С 25 августа. Сегодня 11 сентября. Начало индикта. Без малого три недели".
Его спасли только гераклово сложение, надвинутый капюшон, да то, что Аллоро шел впереди. Смертельная, леденящая тоска медленно накатила на него, вливаясь в сердце. Неимоверным для ослабевшего духа усилием отогнал её. Даже мотнул головой, прогоняя подступавший к горлу комок. Нельзя. Повернулся к синьоре Бонакольди, вытиравшей глаза. "Перестаньте. Я снова хочу есть". Это было правдой. Кроме того, плач кухарки нервировал. Пусть займется стряпней. "Леваро, нужно срочно произвести арест… Задержать…" Рука Элиа мягко остановила его. "Она уже давно в Трибунале. Я взял на себя смелость действовать от вашего имени." Вианданте молча взглянул на него. Деревянно улыбнулся, кивнул, с трудом поднялся, медленно, опираясь на руку Леваро, вышел.
Слезы страшным и неудержимым потоком хлынули за несколько шагов до спальни, как ни сжимал он зубы на лестнице. Отстранив Элиа и жестом приказав ему уйти, забился в комнату и долго тихо выл, вцепившись зубами в подушку. Несколько раз пытался успокоиться, но новые спазмы сердечной боли снова и снова валили его на постель. "Гильельмо, Джельмино, Лелло, мальчик мой… брат мой… друг мой… Я выхожу в летнюю ночь, и слух мой почти не вычленяет нежное пиццикато ночных цикад, но умолкни оно - и ночь онемеет, и страшным станет молчание мрака. Ощутимо ли мерцание лунных бликов на глади ночной лагуны? Но исчезни оно, - и ты поймешь, что из мира ушла красота. Чувствовал ли я прохладу ветра, приходящего с альпийских предгорий? Но вот смолк он, и как рыба, ловлю я губами тяжёлый воздух, не дающий дыхания. Джельмино…Ты был для меня - пеньем цикад, отражением лунным, ветром долин, я и не замечал присутствия твоего, но вот, не стало тебя - и я в оглохшем, опустевшем и бездыханном мире…"
О, manibus date lilia plenis, purpureos spargam flores… О, дайте лилий полными горстями, цветов пурпурных, погребальных…
На постель к нему запрыгнул кот, и Джеронимо с горя обнял его, и на миг ему померещилось в круглых и умных глазах Схоластика что-то, похожее на понимание и даже сочувствие.
Три дня спустя Вианданте посетил князь-епископ Клезио. Сказал, что отслужил торжественную панихиду - officiare un requiem - по умершему канонисту Священного Трибунала. "Невинно убиенному", поправил прокурор-фискал. "Воистину, согласился его высокопреосвященство. Господи, что же это? Он столь болен, что ежедневно молит Бога о кончине, но смерти нет, а юные, в цвете здоровья и молодости, которым жить и жить…" Своим пастырским благословением освободил Джеронимо от постных дней - вам надо поправляться. Вианданте отрешённо кивнул, а князь-епископ неожиданно как-то совсем уж по-старчески, сухо и горестно заохал, наконец разглядев вблизи лицо инквизитора, теперь больше походившего на привидение.
Однако обильная стряпня и мази старой Терезы, пахнущие медом и сливками, которыми Элиа ежедневно натирал его в бане, скоро вернули Вианданте прежний облик. День ото дня он поправлялся, обретая прежнюю силу. Силу, но не мощь духа. Что-то надломилось в нём безнадёжно. Минутами Вианданте не хотел жить."…Сын Мой, утверди в Господе сердце свое и не бойся ничего, когда совесть твоя свидетельствует, что благочестив ты и неповинен. Добро и блаженно такое терпение, и не тяжко будет смиренному сердцу, когда на Бога оно уповает, а не на себя полагается…" - бормотал Вианданте себе в утешение, но утешение не приходило. Встряхнуть его не удавалось.
Quis desiderio sit pudor aut modus tam cari capitis? Какая может быть сдержанность или мера в тоске по столь дорогому другу?
Теперь Леваро всё чаще заставал Вианданте в странной прострации, как в полусне, но не решался тревожить. Иногда, чтобы отвлечься, Джеронимо, чьё выздоровление прогнало болезненные ночные видения, тщетно пытался вспомнить нечто важное, оставшееся там, в померкшем сознании помрачённого рассудка. Ведь на мгновение приходя в себя, обессиленный истомой и муками годами подавлявшегося сладострастия, он всё же приказал рассудку запомнить нечто важное, теперь снова безнадежно утраченное памятью. Что? Что он понял там, в тёмном горячечном бреду? Он ничего не помнил. Все ушло.
И тут случилось нечто странное. Вианданте вдруг заметил Схоластика, который, словно котёнок, играл каким-то странным предметом, катал по полу, пытался разгрызть, снова отбрасывал от себя, и снова ловил. Чем он там забавляется? Наклонившись к коту, увидел обыкновенный желудь, правда, довольно крупный. Желудь… Дуб… В его сне был… дуб…с дуплом. Это было уже что-то. Но что ещё? Откуда дуб? Но дуб там был точно. Был и гроб, неожиданно вспомнил он, и дом из серого камня…Но дальше воспоминание снова меркло.
Леваро, несмотря на полученный в начале их знакомства урок, не мог превозмочь себя только в одном - обрести независимость от этого человека, к которому относился с раболепным обожанием. Элиа работал с тремя инквизиторами, последний из которых был его благодетелем, но ни один никогда не вызывал в нём такого живого восхищения, которое, если бы он отдавал себе отчёт в своих чувствах, назвал бы просто любовью. Но, не понимая, что с ним, с ужасом и восторгом Элиа вспоминал, как даже в забытьи Джеронимо яростно отторгал все соблазны исступленной похоти, наводимые ядом чёрной чемерицы, не мог не восхищаться его молниеносным мышлением, удивительным благородством и поражающим знанием жизни. Теперь же, видя безразличие и вялую апатию Империали, спросил, почему тот не интересуется процессом? "Разве смерть друга не побуждает его к мщению?" Джеронимо посмотрел на него пустыми глазами.
"Pace all"ànima sua - tutto è andato a ròtoli, мир праху его - всё пошло прахом…"
Вечером двадцать третьего сентября Вианданте, пригласив только Элиа, отметил своё сорокалетие, был сумрачен и неразговорчив, уронив только, что, по словам покойной матери, родился в ночь на двадцать четвертое. Вопреки привычке, много пил, но хмель, как назло, не брал, лишь отягощал воспоминаниями о Лелло. Элиа видел, что начальнику не до разговоров и тоже молчал. Зато Схоластик за печальным праздничным ужином, к изумлению синьоры Терезы, вытворил вдруг несусветное. Нагло запрыгнул на стол и прямо перед носом инквизитора опрокинул солонку. Элиа отпрянул, Тереза запричитала, но Вианданте жестом заставил их замолчать. Самое удивительное, что кот, отколовший такую неслыханную и беспардонную выходку, и не думал ретироваться. Спокойно сидел на краю стола и смотрел на Вианданте круглыми зелёными глазами. Инквизитор взял опустевшую солонку. Что-то снова промелькнуло в его памяти. Белый порошок… Солонка… Он отряхнул пальцы, снял кота со стола и посадил к себе на колени. Дуб, гроб, дом из серого камня, солонка…
"Если бы ты умел говорить, Схоластик…"
Мерзавка Лучия Вельо сидела в каземате Трибунала. Под пыткой, которую впервые проводил сам прокурор-фискал, она призналась в убийстве Руджери с помощью дьявола. Убила и она Чиньяно, опасаясь, что донесёт. Ей снова в этом помог дьявол. Эти признания уже тянули на костёр, но Элиа не мог остановиться, ибо, хотя сам этого не понимал, не столько добивался признания, сколько просто мстил негодяйке, чуть не убившей Вианданте. При этом, - и он, краснея, сам не зная зачем, рассказал об этом Джеронимо, - избивая мерзавку, он неожиданно ощутил… почти запредельное телесное наслаждение. "До этого, заметил, ему не приходило в голову, что ярость может быть похотлива…"
- Сражаясь с дьяволом, Леваро, важно не только не утратить присутствие духа, но и не осатанеть самому, - спокойно и несколько апатично пробормотал Вианданте. - Никогда больше не делайте этого, Бога ради. Не марайте - ни рук, ни тела. Тела наши суть храм живущего в нас Святого Духа. Не растлевайте себя.
- Я и не хотел, просто обезумел от ярости. Но, послушать вас, так надо было её погладить по головке и отпустить!
- Мирандола говорил, что пришли новые времена, когда человек сравнялся с богами, - отрешённо пробормотал Джеронимо, - правда, принц не объясняет, почему именно в этот век вокруг появилось столько бесчеловечной мерзости. И самого-то, говорят, отравили…. - Он тяжело вздохнул. - Что же, людоеды - они люди, конечно, Леваро. Но гуманность к людоедам - бесчеловечна. С этим и принц, я думаю, согласился бы. Это как раз та апория, где гуманизм вступает в неразрешимое противоречие с самим собой. И не только с собой, но и начинает противоречить совести, чести и Богу. И рано или поздно каждому придётся выбирать - быть ли ему гуманным или… нравственным. Я выбираю второе. Нельзя проявлять человеколюбие к каннибалам. Это чревато пренеприятнейшими последствиями. Мы сожжём Вельо. Но ведь это не вернёт Гильельмо.
Однако, 5 октября, спустя сорок дней после смерти Аллоро, произошло нежданное чудо, о котором Леваро молился бы денно и нощно, если бы знал, чего просить у Господа. Когда он пришёл к Вианданте, уже близился полдень. Джеронимо вышел ему навстречу. Движения его были легки, а синие глаза снова сияли как воды Лигурийские. Апатии не было и следа. Он весело распорядился раскупорить бутылку сицилийского вина, ящик которого был прислан ему князем-епископом, и сам наполнил бокал прокурора. Сегодня день Пасхальный и Господь встает из гроба… Леваро переглянулся с Терезой. Что за Пасха? Вианданте рассмеялся. Выпьем! Изумлённый, Элиа подчинился. "Мы пьём за воскресение из мертвых раба Божьего Гильельмо Аллоро. Он спасён и пребывает ныне там, где нам и не снилось, ибо недостойны мы и взирать туда очами своими пакостными". Откуда он знает? Джеронимо, хохоча, развёл руками, давая главе денунциантов понять, что его осведомитель засекречен, и таковым останется.
Они коротко обсудили некоторые детали проводимых допросов. Леваро, не веря глазам, смотрел на доминиканца, потом откровенно напросился в этот вечер в баню, рассчитывая там добиться рассказа о том, что произошло, ибо давно заметил, что в банном пару Джеронимо всегда размягчается и благодушествует.
…Растянувшись на банной скамье, укутанный белой простыней и напомнивший Элиа красавца Алкивиада, предваряя расспросы Леваро, который как раз думал, как бы зайти похитрее, инквизитор сам рассказал, что в третьем часу пополуночи проснулся. Просто распахнулись глаза. У кровати стоял Аллоро. Леваро сумрачно посмотрел на Джеронимо и улыбнулся. "Вам не померещилось?" "Нет. Одежды его были белы как снег, лик сиял". Леваро молчал. "Он спасён. На прощание протянул мне руку и попросил взять его перстень - печатку с гербом Аллоро, причём, снял почему-то с большого пальца. А всегда носил его на безымянном. Странно, правда?" Леваро побледнел. Может ли это быть?… "И… что вы?" "Взял перстень". "Это сон, конечно, но всё очень странно…""Сон? А это что?" На ладони Джеронимо, матово искрясь синевой Лигурии, сиял перстень Аллоро.
Леваро обмер. Сапфир с печаткой. Лавровая ветвь, поперечный шеврон. Герб Аллоро. Элиа сам обряжал Гильельмо после смерти. Перстень соскальзывал с истончившихся пальцев покойника. Он пытался надеть его на средний палец вместо безымянного, но и с него он спадал, и удержался только на большом пальце. После отпевания гроб заколачивал он сам и видел, как сапфир последний раз густой синевой блеснул под гробовой крышкой. Никто не мог снять его. Никто не мог открыть гроб под тяжелой плитой в церковном нефе… Сбиваясь и даже чуть заикаясь от волнения, Леваро объяснил Вианданте, как перстень оказался на большом пальце умершего.
Вианданте удовлетворённо кивнул, но по его лицу было понятно, что ни в каких подтверждениях он не нуждается.