Эту ночь после похорон Вианданте провёл почти без сна, на коленях, в молитвах и скорбных размышлениях. Ему было послано просимое им вразумление, и теперь он просил Господа только об укреплении души, да понесёт она смиренно боль нового понимания, боль измены. Что ж, Господь тоже знал боль предательства, терпел скорби, - и он вытерпит всё... Уснул Вианданте под утро, а по пробуждении ощутил милость Божью - благодать Господня утишила его муку и успокоила его. Сила Святого Духа почивала на нём, он думал об Учителе лишь с тихой печалью и состраданием.
Боль ушла.
* * *
Допросы продолжались две недели, инквизитор брезгливо выслушивал от прокурора их подробности. Пасколи под пыткой сказал всё, и его показания подтвердили остальные, Винебальдо молчал. Отстранённо и спокойно держался Бранкалеоне. Под давлением показаний сотоварищей признал обвинение, и не просил ни снисхождения, ни смягчения наказания. Зато допросы Диосиоконте буквально истерзали Леваро. Воплям, истерикам и мольбам о помиловании не было конца. Ничтожный червяк припадал с ногам иногда заходившего в каземат Вианданте, неудержимо рыдая и оглашая подвал истошными криками.
Инкизитор был непреклонен. При этом, к изумлению Элиа, проявил интерес к пыткам, и с неподдельным любопытством поинтересовался: задница этого молодого содомита столь же изъедена оспой, как и физиономия? Узнав, что в отличие от лица, она гладкая, пришёл в новое недоумение. Что это за люди, зад которых краше их рожи?
Прокурор же после первой недели допросов поинтересовался у инквизитора:
- Может, все-таки сохранить мерзавцу жизнь? - вопрос Элиа был задан после очередного допроса в то время, когда они перекусывали на скамье Трибунала, задан лениво и вяло. - Он кается, говорит, что осознал греховность пути, на который его увлёк Пасколи, просит снисхождения...
Вианданте слегка передернуло.
- Элиа?! Ты болен? Гуманист в Трибунале! Чума в городе! Сходи на кладбище - посиди у трех свежих могил! Там и прояви человеколюбие. Помилуй мы мерзавца - нас самих завтра заживо спалят - и правильно сделают. Не говоря уже о том, что держать эту бабу с драным задом в каземате - весьма накладно. Обгадит каземат. Бедного Подснежника ему не жалко! Только от сифилитика с учёным идиотом избавились, так теперь засранца кормить? Воспалилось, что ли, милосердие?
Прокурор не воспринял упрёк.
- Причём тут милосердие... - он посмотрел на тарелку, решая, начать ли с жареной говядины или с сыра, потом решительно надкусил кусок горгонзоллы. - Надоел он мне просто до рвоты.
Инквизитор успокоился и через стакан, наполненный кьянти, посмотрел на свет, струящийся из окна.Философично пояснил:
- Последняя тайна судьбы скрыта от нас, дорогой Элиа, и потому к каждому, наверное, должно относиться как к брату во Христе, который может спастись. Но этот негодяй, уже арестованный, скрыл местопребывание детей. Если бы не он, они могли быть спасены. С себя я вины не снимаю, но моя тупость, как некая умственная ограниченность, есть грех моего личного несовершенства, но она не есть зло. Даже Аквинат с этим не спорил бы. Мерзавец же проявил упорство во лжи и обманул Инквизицию. Покайся он год назад из-за осознания мерзости совершаемого им - это было бы очищением. Донеси на себя и дружков в Трибунал - был бы помилован. Но покаяние под угрозой костра -это не покаяние. Он опоздал.
Про себя Джеронимо подумал, Перетто Мантуано ошибался не во всем. Доказать бессмертие души столь же невозможно, как и логически обосновать ее смертность. Но тому, кто не верит в Вечность - нечего бояться ада. Отправляя мерзавца на костер, инквизитор посылал Диосиоконте - по вере его - не в ад, но в гроб. Не на вечные муки, но в никуда и в ничто. Это и было единственное милосердие, какого фенхель в глазах Империали заслуживал. Про себя же Вианданте искренне, по вере своей, пожелал негодяю попасть прямо к дьяволу в ад - на раскаленную сковородку.. На ту же, где пребывал Помпонацци. "Еще огня, Пьоттино!"
Милосердие... Вьянданте было жаль задушенных и оскверненных. Жалеть душителей и осквернителей он не умел.
* * *
Перед концом дознания Трибунал имел повод повеселиться. Праздник устроил Тимотео Бари, выкативший дружкам бочонок вина и зажаривший жирного поросёнка. Он говорил о себе словами библейской Рахили: "Вот, Господь снял мой позор". Жена Тимотео наконец-то произвела на свет наследника, о чём, как узнал мессир Империали, тот уже перестал и мечтать. Однако предположение Вианданте о том, что брак синьора Бари был бесплоден, оказалось ошибочным, ибо, как просветил его Элиа, за семь лет супружества Тимотео умудрился стать отцом пяти дочерей.
На празднике Подснежник робко заикнулся о прибавке жалования. Нет, Господь не подвергал Буканеве тем испытаниям, что Бари, дочек у него только три, но на Пасху жена ожидает седьмого... Хохот перекрыл скорбный рассказ несчастного. Злые языки сотрапезников давали ему ядовитые рекомендации - одна насмешливей другой, советовали паломничество в Рим, посты, покаяние и молитвы святым. Пьоттино посоветовал обратиться к колдунье и обзавестись "завязкой"... Глава Трибунала пресёк насмешки, отдав распоряжение прокурору выделить из первых же поступлений Тимотео и Буканеве по десять золотых дукатов, пояснив ошарашенным сотрудникам, что Христос велел пустить детей приходить к Нему... а кто ж будет приходить, если их не делать?
Салуццо, почесав в затылке, окончательно решил после Адвента жениться. Наконец, содомитам был вынесен приговор. Узнав об этом, князь-епископ соизволил лично пройти через площадь в Трибунал и утвердить приговор немедленно. В эту минуту вошёл посыльный и вручил его милости господину Империали ди Валенте послание, запечатанное печатью папского легата. Леваро встал, глядя на него встревоженными глазами. Опершись на посох, сумрачно поглядел на него и Клезио.
- Надеюсь, это моя отставка, -пробормотал Вианданте. На него мрачно уставились писаря и охранники. Такого жалования, как при Империали, они никогда не получали.
Вианданте распечатал послание, и углубился в текст. Ему предписывалось "впредь, до особого распоряжения, исполнять обязанности инквизитора не только в Тренто, но и в Больцано, осуществляя правосудие с тем же благочестивым рвением, что проявлено им в последние полгода. Кроме того, весной, в начале марта, ему надлежало прибыть в Рим, для консультаций и свидетельств по делу беатификации своего предшественника - Фогаццаро Гоццано, привезти с собой к сроку, который будут оговорён дополнительно, все материалы дела". "Дориа умеет добиваться своего", пронеслось в голове Вианданте, но тут полный смысл написанного дошёл до него. "Да что же это, Господи? Впредь до какого особого распоряжения? Что он может сделать до марта, за пару месяцев в незнакомом городе? Почему не назначен Фьораванти? Разорваться ему, что ли?"
Клезио взял отброшенное им в досаде письмо. Леваро, наплевав на тактичность, сунул свой длинный веронский нос через плечо князя-епископа. "Ну, и дела, сын мой, воскликнул в ликовании его высокопреосвященство по прочтении, подумать только, каким доверием облекают тебя! А ведь ты здесь всего полгода! Помяни мое слово, быть тебе кардиналом, а может быть, и самим папой!" Шельмец-Элиа подлил масла в огонь. "Ты поставлен Богом вершить правосудие - вот и верши". Вианданте застонал. "Мало мне грязи Тридентиума, так ещё и чужую разгребать?" "Ты же - Viandante, странник. Для тебя всё едино. Съездим, поглядим, что там". Джеронимо вздохнул. Письмо из Рима расстроило его. Он и раньше-то думал, что его удел - отрешённое молитвенное уединение, но слова Дориа когда-то поколебали в нём эту благую уверенность. Теперь он всё больше убеждался, что суета инквизиционных расследований ему совершенно чужда, что душа его жаждет покоя и созерцания Божества, Вианданте с тоской вспоминал запах пергамента в скриптории и глухой, возвышенный бой монастырских колоколов, в звоне которых слышалась мягкая латынь Аквината... "Sumit unus, sumunt mille, quantum iste, tantum ille..."
А вместо этого - новая мерзость, теперь в Больцано?
Ну, а что поделать? Ты - монах. Дал обет повиноваться - повинуйся. Он мрачно направился домой, и оказалось, что его с самого утра ждут новые письма - от отца и от его преосвященства епископа Лоренцо Дориа.
Из дома отец и сестра сообщали генуэзские новости. Серьезно болен их родственник - Баттистина Пьер Лука Фиески, граф ди Массерано, правнук консула Андало. Все молят Господа о его здравии, и намедни ему полегчало. У Андреа Империали, сенатора, посланника в Испании, родился продолжатель рода, названный Давидом, юный маркиз ди Ориа, синьор ди Франкавилла ди Казальнуово. У самого Джеронимо теперь есть ещё один племянник - крещенный как Никколо... Отец выражал сожаление, что ему не дождаться внуков от Джеронимо, и Вианданте поморщился. Этого ещё не хватало! Делать детей - как будто без того делать нечего!
Надо заметить, в суждениях инквизитора, обычно весьма логичных и внутренне обоснованных, иногда встречались странные противоречия. Сам он ими никогда не смущался, полагая, что само наличие подобных противоречий не компрометирует разум, но свидетельствует о том, что истина не всегда укладывается в границы оного. Вианданте подлинно полагал, что мир должен быть населён, но при этом считал, что к нему самому это никакого отношения не имеет. Монах - исключение из рода человеческого, и на него законы мира не распространяются. Он - существо особое, надмирное.
Тут инквизитор развернул послание Дориа и, прежде чем приступить к чтению, разлёгся на тахте: исписанный бисерным почерком пергамент, кажется, превышал размер Послания апостола Павла к Евреям. Епископ тепло приветствовал своего любимого сына Джеронимо, и восторженно повествовал о том, сколь высоким и похвальным был отзыв о нём визитатора, брата кардинала, викария Сеттильяно, собравшего от всех жителей Тридентиума высочайшие отзывы о его деятельности. Недаром он, Дориа - с помощью Божией - разглядел когда-то его предназначение! "Да уж", грустно кивнул Вианданте и про себя полюбопытствовал, интересно, как отозвалась о нём его канцелярская крыса?
"...Но не всё то, сын мой, что происходит в мире - благо, усилиями диавола искажаются пути человеческие поминутно, ибо не дремлет нечистый. Брат твой Умберто рассказал мне о происходящем в Больцано, я даже не поверил в возможность подобного, но, увы, слова Фьораванти были подтверждены моим наблюдателем в городе. Я приказал отозвать Спенто, но тут случилось нечто непонятное, - он просто исчез, ему не смогли передать мой приказ вернуться в Болонью. Когда викарий-визитатор появился в Больцано, ему, естественно, пришлось выслушать все жалобы на Спенто, но видел он и мой приказ о его отзыве. При этом, куда он делся - понять невозможно. Я расстроен, сын мой. Правда, произведённая твоими усилиями реабилитация Гоццано и твоя безупречная деятельность весьма порадовали и меня, и весь орден. Но бремя совершенных ошибок горестно давит неизбывной виной. Разве не удивительна, сын мой, переменчивость и загадочность сердец человеческих? Я включил Фьораванти в предлагаемый легату список в последний день и последним из десяти отобранных. Он всегда казался мне несколько колеблющимся - и в духе, и в теле. Но вот - его колебания оказались кажущимися, а твердость Спенто выродилась в непотребное. Кто способен читать в глубине сердец? Только Господь, да пошлёт Он нам помощь в это нелегкое для Церкви время".
"...Ты недолго обречён работать в Больцано. Я назначу туда Фьораванти, как только взамен почившего недавно генерала нашего ордена будет избран новый, и утвердит назначение"
Ах, вот как... Это меняло дело. Стало быть, кроме поисков Томазо, от него ничего не требовалось. Генерала ордена выберут на ближайшем генеральном капитуле.
"...Заключив союз с императором и породнившись с ним, его Святейшество, как ты, наверное, знаешь, отправил в Аугсбург на рейхстаг кардинала Лоренцо Кампеджо для вручения императору Карлу специальной буллы о мерах борьбы с лютеранством, где говорит, что Святая инквизиция должна с корнем вырвать ересь. Виттенбергский университет должен подвергнуться опале, те, кто в нём учился, объявляются недостойными императорской и папской милости, еретические книги подлежат немедленному сожжению, монахи водворяются обратно в монастыри..."
"...Войска гессенского ландграфа, боровшиеся с лютеранской ересью, по словам венецианского посла Джустиниани, предполагается перебросить, согласно договору французского короля Франциска с папой Климентом, в Северную Италию для борьбы против Лютеровой ереси. Они уже готовы выступить..."
"...Даже в папских кругах ощутима, сын мой, тревога. Многие открыто толкуют о грозной опасности, епископ Моденский Джованни Мороне, дипломат папской канцелярии, сказал мне, что мы присутствуем при кончине христианского мира. Не думаю, что он прав, но в воздухе и в самом деле носится еретическая зараза... Все спорят и толкуют вкось и вкривь о догмах церкви. Говорят глупцы, кричат невежи, громче всех орут ничего не смыслящие, всякий считает себя теологом и предлагает какие-то нововведения, писатели, ученые и духовные деятели тычут пальцами на поведение итальянских прелатов и осмеивают отступления духовенства от требований морали. Горько, что порой нечего возразить на это...Что делать? Конечно, есть и святые, есть и истинные подвижники - ибо не стоит город без семи праведников, но голос их не слышен..."
"...Ты уже должен был получить приглашение в Рим весной этого года. Цель эту, беатификацию и канонизацию погибшего инквизитора, я считаю необычайно важной в это шаткое время. Это даст нам возможность говорить, что и в наши годы всеобщего оскудения, распада и отступления были Святые..."
Джеронимо улыбнулся. У его учителя то ли личные цели всегда совпадали с доктринами Церкви, то ли нужды церковные неизменно способствовали осуществлению необходимого ему самому. Странно, но это никогда не оскорбляло Джеронимо. Возможно потому, что сам Дориа был все-таки homo Dei - человеком Бога. Да, подумал Вианданте, в этом-то и суть. Остаться человеком Бога. Не опуститься до человека - наполнителя нужников. Епископ не опускался до него никогда.
"Я всё чаще вспоминаю, сын мой, бессмертные строки великого Данте, поющего гимн основателю нашего ордена, Святому Доминику. Помнишь?
И вот познания вместе с волей двинув,
Он выступил апостольским послом,
Себя как мощный водопад низринув
И потрясая на пути своём
Дебрь лжеученья, там сильней бурливый,
Где был сильней отпор, чинимый злом...
Таков же был и Гоццано, да прославит его Господь. Таков и ты, сын мой, в отрешённости своей спокойный, как статуя, но в наказании зла страшный, как молния. "Fulmen Dei", "Молния Господня", - так говорят о тебе ныне..."
На следующий день Вианданте дал чиновникам Трибунала указания относительно предстоявшего аутодафе и последующей конфискации имущества негодяев, после чего, продолжил он, "необходимо будет, - присутствовавший тут же князь-епископ Клезио навострил уши, - поделить все между епископией и Трибуналом, - Клезио кивнул, - выдать награды особо отличившимся, не забудь о Салуццо, Бари и Подснежнике, Элиа".
Леваро тоже важно кивнул. С тех пор, как мессир Империали начал обращаться к нему на "ты", и все слышали и от него такое же обращение к его милости, авторитет прокурора невероятно возрос и укрепился. Когда же Тимотео Бари, узнав от Терезы Бонакольди, что его начальник моется в бане с инквизитором, заглянул туда и разглядел в пару, как его милость, похожий в белой простыне на римского консула в тоге, трёт синьору Леваро спину да ещё на чём свет стоит костерит его за худобу, о чём, натурально, через полчаса стало известно всему Трибуналу, - на прокурора стали смотреть с ничуть не меньшим почтением, чем на главу ведомства. Так что привилегия, о которой с таким пренебрежением отзывался инквизитор, и вправду, дорого стоила. К чести прокурора стоит всё же сказать, что, домогаясь дружбы Джеронимо, он и не помышлял о подобных её последствиях.
После того, как hostes humani generis, враги рода человеческого, были казнены, причём, поглядеть на казнь собрался весь город, чиновники Трибунала приступили к торгам. Вианданте присвистнул в изумлении, когда на следующее утро. узнал об их результатах. Полученная сумма мало чем уступала той, что была выручена от конфискации имущества "развеселых волчат". Порадовала эта новость и князя-епископа. Он задумался над тем, о чём раньше боялся и помыслить - о ремонте кафедрального собора Святого Виджилио... Ведь штукатурка, мыслимое ли дело, Господи, на голову сыплется...
Глава 15,
в которой неожиданно выясняется общность поэтических вкусов синьора Элиа Леваро и его милости мессира Империали, но обнаруживается, что, несмотря на то, что оба предпочитают одного и того же поэта, восхищаются они совершенно разными его стихами. В ней же инквизитор напоминает прокурору и его людям некоторые принципы логического мышления, не то чтобы не знаемые последними, но скорее - просто подзабытые.
На Рождество инквизитор наотрез отказался ехать в Больцано, уютно устроившись возле камина с небольшим томиком каких-то стихов, бутылкой сицилийского вина и котом Схоластиком. Господь явился в мир - а он должен ехать за тридевять земель? Не дождетесь, синьоры. Уверения Элиа, что за пять часов они доберутся - действия не возымели, Вианданте твёрдо решил праздновать Святую ночь в Тренто.
Леваро вздохнул и покорился, тем более, что было обстоятельство, склонявшее и его провести Рождество дома: Терезе удалось, используя непререкаемый авторитет его милости инквизитора Тридентиума, приобрести у поставщика Джануарио Бречетти лучшего из имевшихся у него кабанчиков. Он был не только на порядок толще всех остальных, но и имел особо толстый пятак и мясистые уши, в чём знатоки видели знак необычных вкусовых качеств. Синьор Бречетти утверждал, что выкормлены продаваемые им животные исключительно желудями, а этот - ещё и трюфелями, которые выкапывал и сжирал с необыкновенной быстротой.
Сеньор Бречетти и кабанчик не обманули их ожиданий. Поросёнок был почти вдвое толще того, которым Бари отметил рождение своего сынка Лучетто. И вот теперь Элиа, дегустируя мясо и разбирая с Терезой достоинства упомянутого кабанчика, внюхиваясь в аромат ветчины, восторженно цитировал звучные строки Горация.
"Кто не охотник до пресного мяса, пусть выберет
Умбрийских кабанчиков, желудем дуба откормленных,
Но лаврентийский не годен: вонючую ест он осоку..."
Джеронимо с удивлением поднял голову. Он и не знал, что Элиа любит Горация. Спросил, почему? Элиа, не задумываясь, жестко ответил, что иначе и быть не может. В лесистой Перудже в Умбрии на берегах Тразименского озера - самые лучшие дубы, на них желуди - как груши, и кабанье мясо там - вкуснейшее. Кабан же, откормленный на болоте - гадость несусветная - мясо воняет тиной.
- Goloso, ghiottonе, лакомка, - Вианданте усмехнулся и уточнил вопрос. - Тебе, я вижу, нравится Гораций? Почему?
Элиа снова не задумался ни на минуту.
-А! Это же школа жизни! - и процитировал с трепетным восторгом:
"Продолговатые яйца - запомни! - вкуснее округлых: за званым обедом их подавай,