– Как мы уже говорили, алмаз режет стекло вне зависимости от того, какие слова мы используем для обозначения "алмаза", "стекла" и "процесса резки" и в какой культуре это происходит. Значит, не всякое знание относительно. Хотя, конечно, оценка стоимости и красоты алмаза зачастую зависит от культуры и является относительной и неоднозначной. Из этого можно сделать справедливый вывод, что знание состоит по крайней мере из двух компонентов: из объективного факта или события и интерпретации или оценки, которую мы ему даём.
– То, что эти два компонента – объективный и толковательный – всегда существуют неразрывно, отнюдь не означает, будто все факты – это исключительно интерпретации. Поэтому даже новые историки, настаивающие на относительности знания, соглашаются с тем, что человек по имени Колумб покинул Испанию в год, который мы называем 1492, и совершил плавание к тому месту, которое мы сейчас называем Америкой. Эти события или факты не вызывают сомнения ни у кого, даже у культурологов. Однако интерпретация этих событий – уже совсем другой вопрос, и культурологи совершенно правы, утверждая, что интерпретации всегда отражают какие-то интересы: личные, культурные, социальные, империалистические и т. д.
– Но культурологи и историки новой волны сами создают себе неприятности, когда, отказавшись признавать неразрывность факта и интерпретации, начинают говорить, что фактов не существует, то есть полностью отрицать существование простых фактов и событий. Как мы уже видели, с точки зрения крайнего постмодернизма, культурные интерпретации создают или изобретают все факты, откуда следует, что между наукой и поэзией, фактом и вымыслом, историей и мифом нет существенной разницы. Любимое занятие сторонников крайнего постмодернизма – это отрицание наличия сколь бы то ни было серьёзных различий между наукой и поэзией или фактом и вымыслом. Говард Фельперин (Howard Felperin) так формулирует это распространённое среди постмодернистов мнение: "Сама наука начинает понимать, что её методы не более объективны, чем методы искусства".
– А теперь Джефферсон нанесёт смертельный удар, – с удовольствием произнесла Ким.
– Ким, почему ты говоришь обо всём происходящем как о войне? – спросил я.
– Ой, я слышу недовольный голосок чьего-то маленького зелёного "я", – ответила Ким с сарказмом. – Ну ладно, ладно. Иногда я вхожу в боевой режим первого порядка, понятно? Но ты, Уилбер, сам ничуть не лучше: тебя постоянно заклинивает на этом отвратительном зелёном "давайте все будем друзьями". Так что, приятель, мы оба застряли на первом порядке.
– Супер.
– Дарла ушла навсегда. Это был конец: она сказала, что возвращается к Биллу. Я повесил трубку и вскочил с места, одержимый желанием поскорее убежать из дома родителей в такое место, где никто меня не увидит и не услышит. Я сел на велосипед и поехал. Я ехал и плакал, крутил педали так быстро, как только мог, пытаясь удрать как можно дальше. Я ехал и плакал, крутил педали и всхлипывал. Мои чувства бурлили всё яростнее, моё беззащитное перед окружающим миром тело тряслось. Я просто распадался на части, неконтролируемо рыдал, совершенно и полностью разваливался.
– Но сквозь все эти ощущения отчётливо проступало и набирало силу то, что я могу назвать лишь Любовью – чистой неолицетворённой Любовью, наполнявшей и оживлявшей всё вокруг меня. Она была так велика, что мне сложно было терпеть её и хотелось убежать. Всё вокруг – асфальт, деревья, велосипед, моя собственная дрожащая грудь, мои собственные слёзы, небо – излучало эту любовь. Всё ожило благодаря божественному присутствию, близость которого была мне невыносима.
История Стюарта пригвоздила нас к стульям, и не только потому, что всё, о чем он говорил, так сильно волновало его, а скорее, потому, что всё это было так непохоже на Стюарта, называвшего себя "постапокалиптическим панк-фолк певцом Поколения Иск", брутальным обличителем и летописцем бесчисленных грехов и непомерной мерзости человека. Как позже скажет Хлоя, "старина малыш Стю – последний человек, от которого ожидаешь рассказа о религиозном опыте во время поездки на велосипеде". Но старина малыш Стю, наш дорогой друг Стюарт действительно наткнулся на что-то напоминающее Бога.
Вообще-то, это было похоже на космическое сознание. Вероятно, Стюарт мимоходом познакомился с третьим порядком. Все, кто был в тот вечер у Хэзелтон, подозревали об этом… и поэтому слушали ещё внимательней.
– Внезапно стало совершенно ясно, что во все времена и даже до начала времени существовала эта непреходящая, вечная Любовь, и что моя жизнь и всё, что я называл "реальным", есть лишь унылый картонный сон, иллюзия внутри Реальности. Я увидел, что хотя каждую секунду моей жизни меня омывало это совершенное сияние, эта полная и безусловная Любовь, до сих пор я был спящим зомби. Это была экстатическая близость, слишком сильная, чтобы её терпеть. Я снова и снова пытался собраться, убежать, отгородиться, отвернуться от неё, но я не мог, ведь стоило мне посмотреть в другую сторону, эта Сила уже была там, совсем рядом со мной, внутри меня – она смотрела из меня через мои глаза и на меня из машин, деревьев и моих рук. Её волны уничтожали меня. Моя грудь поднималась и опускалась, я рыдал и ничего не мог делать. Я не мог думать, не мог молиться – не было ничего, кроме этой абсолютной Силы любви.
– Я уже не вспоминал о Дарле, но эта Сила была… есть повсюду. Я до сих пор не знаю, как всё это объяснить. – Стюарт покачал головой, затем неожиданно произнёс, – Но всё, что произошло дальше, было ещё более странно.
– Никаких фактов – только интерпретации, между наукой и поэзией нет разницы, мы не открываем историю, мы изобретаем её. – Джефферсон легко рассмеялся, вышел в центр сцены.
– В подтверждение этих глупостей икона культурологии профессор Грег Денинг (Greg Dening) пишет книгу "Ругательства мистера Блая: страсть, сила и театр на "Баунти"". Будучи историком культуры, Денинг совершенно беззастенчиво объявляет всю историю вымыслом: "Я всегда говорю своим студентам, что мы не изучаем историю – мы создаём её… Я хочу убедить их, что любая история, которую они создадут, будет вымыслом – не фантазией, а именно вымыслом – чем-то сконструированным с определённой целью".
– История сводится к вымыслу, наука сводится к поэзии, все факты сводятся к интерпретациям… Господи боже, да как мы вообще до такого дошли?
– Я дошла до этого, потому что бумеры пожирают своих отпрысков, – говорит Хлоя.
– Хлоя, а что это вообще означает? И почему ты всё время это повторяешь? Вообще-то, это звучит довольно бессмысленно.
– Конечно, звучит, сладкий мальчик. А означает это то, что, как говорит Джефферсон, миром правят эго бумеров, и вполне естественно, что они пытаются скрыть факты, заменив их описанием собственной версии мира.
– Думаю, ты к ним слишком сурова.
– Ну, это же Джефферсон сказал, а не я.
– Он сказал, что есть хорошие новости и плохие новости, а ты говоришь только о плохих.
– Ладно, вот тебе хорошие новости, – говорит Хлоя, быстро снимает одежду и начинает тереться своим голым телом о моё тело. Она трётся, трётся и трётся, и моё тело начинает наполняться блаженством.
– Хлоя, – говорю я и смотрю ей в глаза, но вместо Хлои на меня смотрит Джоан Хэзелтон.
– Ничего себе! – выкрикнул я вслух, и все в зале засмеялись. Джефферсон оглядел аудиторию, чтобы понять, какой идиот поднял шум.
– Ничего страшного, – сказал он, – я помню, каково это первый раз в жизни попробовать пиво.
– Ну что, вернёмся к нашим баранам? Как мы дошли до такого жуткого редукционизма? Отчасти, он возник как противовес доминирующей точке зрения модернизма, что существуют только факты, что позитивизм – единственно верный подход к знанию и что победа будет за научным материализмом. Кроме того, вниманием к интерпретации мы в известной степени обязаны, во-первых, традиции герменевтики и её последователям от Дильтея до Гадамера, утверждавшим, что смысл – это самодостаточное явление, которое нельзя полностью свести к фактам, а во-вторых, последним открытиям структурализма, наглядно продемонстрировавшим, что смыслы, с которыми мы имеем дело в повседневной жизни, формируются обширными языковыми системами – об этом говорил Соссюр, и вы сами вчера могли в этом убедиться на примере слова "лук". И наконец, внимание к интерпретации возросло благодаря важным работам Ницше и Хайдеггера, в которых подчёркивалось, что факты всегда встроены в культурный контекст и зависят от чьих-то интересов.
– Но существовала ещё одна сила, невероятно радикализировавшая все эти важные идеи: факты не окружены интерпретациями – фактов просто нет, и точка. Ферри и Рено точно знают, что это была за сила: это был нарциссизм. "Факты" ограничивают моё эго, значит "факты" должны уйти.
– Так считают не только Ферри и Рено. К похожему выводу, хотя и другими путями, приходит Раймон Арон (Raymond Aron) в своей книге "Ускользающая революция: анатомия студенческого бунта" ("The Elusive Revolution: Anatomy of a Student Revolt"), о которой упоминают сами Ферри и Рено. Арон, считавшийся "богом среди интеллектуалов шестидесятых", писал: "в послевоенное время Сартр лишился своего влияния – его место заняли Леви-Стросс, Фуко, Альтюссер и Лакан" – структуралисты, вскоре уступившие место постстуктуралистам, о которых мы поговорим чуть позже. Вам ведь интересно, да?
Джефферсон оторвался от записей, улыбнулся, затем быстро посмотрел обратно и продолжил, как будто пытаясь поскорее продраться через чащу теории к более понятным выводам и успокоить студентов, которым приходилось думать.
– Ферри и Рено говорят об огромном влиянии теоретиков постструктурализма: "Париж с радостью воспринял формулировку "фактов не существует", в результате чего была разрушена разумная вера в ограничение общества фактами", то есть в то, что в мире существует множество объективных реалий, которые необходимо принимать во внимание (необходимо, например, уйти с пути приближающегося автобуса). Но именно "вследствие исчезновения фактов, а значит, и ограничений, налагаемых фактами, постепенно начала распространяться идея о том, что можно доказать справедливость любого утверждения и нет необходимости устанавливать какие бы то ни было нормы в игре желания". В общем, если на пути эгоистического желания вставали факты, эти факты должны были быть деконструированы, ведь "никто не вправе указывать, что мне делать!"
– Можешь указывать, что мне делать, когда захочешь, большой мальчик, – говорит Хлоя, и её соблазнительная улыбка светится над её голой грудью.
– Не сейчас, Хлоя, мне нужно кое-что спросить у мамы.
Я поворачиваюсь к маме, совсем не удивляясь её присутствию рядом с голой Хлоей. К счастью, мама одета.
– У тебя очень красивая грудь, девочка.
– Мам, пожалуйста, посмотри на меня. Мам, что ты хочешь от жизни? Только серьёзно. В смысле, в жизни ведь должно быть что-то поважнее вытирания пыли?
– Вытирать пыль очень важно, моё милое дитя, – отвечает мама.
– Но зачем? Как говорит Квентин Крисп, главное потерпеть первые четыре года – потом грязнее уже не будет.
Мама равнодушно смотрит на меня.
– В общем, мам, расслабься, ладно? Знаешь старую шутку: невротики строят воздушные замки, психотики в них живут, а ты приходишь туда убираться.
Мама откладывает веничек для пыли и терпеливо объясняет.
– Я занимаюсь не только этим, сын. Я создала десяток организаций, направленных на обучение трансформации, глобальной дружбе, всемирному сотрудничеству, совместному исследованию и сознательному диалогу. У меня два высших образования, я преподаю йогу, я вырастила замечательного сына и выжила в браке с совершенно запутавшимся мужем. Я сама несу ответственность за свои оргазмы, – я густо покраснел, – и определяю себя не только через отношения, но и через собственную автономность. – Она удовлетворённо замолчала и снова взяла веничек. – И ещё я убираюсь.
– Но мама, чего тыхочешь?
– Я хочу, чтобы мир был одинаково хорош для всех, – не раздумывая ответила она, – чтобы в мире установилось равенство, справедливость, сострадание. Чтобы этот мир принимал всех.
Когда-то эти слова очень много для меня значили, ведь я сотни раз слышал их в детстве. Но теперь всё изменилось, в моём мозгу что-то щёлкнуло и даже мои фантазии стали другими.
– Но мама, разве ты хочешь, чтобы этот мир принимал нацистов и ку-клукс-клан? А как насчёт террористов, насильников и палачей? Для них мир тоже должен быть хорош?
Вид у мамы был озадаченный.
– Видишь, мама, ты зелёная, а не интегральная. Тебе нужно… понимаешь… должна быть… есть эволюция сознания и так далее и тому подобное, от эгоцентризма к мироцентризму, она действительно существует, действительно, и тебе необходимо ранжировать, чтобы по-настоящему связывать… снова и снова… именно так. В общем, это всё должно быть понятно, так что позволь мне подытожить.
Мама нервно сжимает веничек для пыли.
Марк Джефферсон расхаживает по сцене, его голос наполняет зал.
– И всё смешалось. Как подчёркивают Ферри и Рено, "от разрушения норм до неонигилизма оставалось сделать один маленький шаг, и когда он был сделан, хрупкий порядок существовавшего общества нарушился: одной из целей волнений, произошедших в мае 1968 года, было свержение существовавшего общественного устройства, хотя бунтующие и понятия не имели о том, что должно быть воздвигнуто на его месте. Это странно и парадоксально, но, похоже, под маской постмодернизма скрывалась регрессия".
– Люди, вы это поняли? Эй, люди! Дезинтеграция, декомпозиция, регрессия – эти слова повторяли все исследователи, писавшие о возвращении от постконвенциональной автономии к доконвенциональному эгоцентризму, подразумевавшему обязательное уничтожение фактов! – голос Джефферсона загрохотал, словно взрыв. – Ведь если факты ограничивают свободу моих эгоических желаний, значит, факты должны исчезнуть!
– Ложность этой точки зрения настолько очевидна, что без поддержки бумерита она никогда бы не овладела умами такого количества людей.
Мальчик видит в будущем точку Омега, а значит, юный Кен уже начинает догадываться, о том, кто или что Я ЕСТЬ. На то, чтобы он, среди многих других, смог устремиться к Единому, понадобилось пятнадцать миллиардов лет. Об этом знают лишь немногие, и лишь немногим есть до этого дело. Изменится ли это когда-нибудь?
– Забавно, но когда новые историки действительно занимаются историей, то обычно начинают искать в ней неопровержимые факты, которыми они могли бы подкрепить свои новые интерпретации. Так мистер Денинг, уверяющий нас, что написанное им – вымысел, на самом деле открывает несколько ранее неизвестных фактов. Это противоречие заметили все внимательные критики (сложно даже представить, каким был бы постмодернизм без подобных расхождений слова и дела). Один из этих критиков так объясняет суть проблемы:
Денинг утверждает, что наше знание о том, "каким на самом деле было" прошлое, то есть знание объективных фактов, это "иллюзия", и что наши знания о прошлом связаны с нашей нынешней системой ценностей. С точки зрения исторического знания, это утверждение релятивизма. Денинг говорит, что "мы не изучаем историю", основываясь на фактах прошлого, а интерпретируем её, ищем прочтение, соответствующее нашим нынешним ценностям, системе знаний и интересам. Иными словами, прошлое – это текст или набор текстов, которые мы интерпретируем так же, как литературу. Разные люди в разные эпохи создают разные интерпретации. Поэтому нельзя считать историю процессом, в ходе которого открывается и накапливается объективное знание.
– Этот критик заключает, что "к несчастью для Денинга, нетрудно показать, что написанное им в "Ругательствах мистера Блая" противоречит его собственной теории", – Джефферсон посмотрел на слушателей. – Дело в том, что Денинг вводит несколько сущностей, необходимых ему для построения доказательства, подразумевая, что они являются объективными и неизменными в любом культурном прочтении фактами, а не относительными плюралистическими интерпретациями. На самом деле Денинг открыл (а не изобрёл) несколько удивительных, ранее неизвестных фактов о мятеже на "Баунти".
– Считалась, что мятеж произошёл по вине капитана Блая, установившего на корабле суровую дисциплину и постоянно прибегавшего к порке. Но внимательно изучая документы того времени, Денинг обнаружил тот факт, что Блай использовал порку реже обычного. "После того как Денинг опубликовал свою статистику, никто уже не мог утверждать, что Блай был более жесток, чем капитаны других британских кораблей, ходивших в то время по Тихому океану. Он даже оказался в числе капитанов, меньше всего склонных применять плеть в диалоге с командой". Но, к стыду мистера Денинга:
Утверждая, что Блай был менее жесток, чем остальные капитаны, Денинг представляет свою статистику не просто как интерпретацию, которая может быть отвергнута другими – он использует свои выводы, чтобы разрушить "известный миф", будто Блай был садистом. Но Денинг может так поступать, только если принимает свою статистику за объективную истину. Более того, он использует два утверждения: (1) статистика показывает, что Блай был менее жесток; (2) предыдущие объяснения причин бунта всего-навсего отражали ценности своего времени, и это является доказательством более общего утверждения Денинга о том, что каждая эпоха создаёт свои мифы, соответствующие её нуждам и ценностям. Значит сам тезис о том, что мы не знаем, "каким на самом деле" было прошлое, основан на событиях, действительно имевших место в прошлом. Налицо внутреннее противоречие.
– Я, однако, хочу показать, – заключил Джефферсон, – что справедливы обе точки зрения: есть факты и есть интерпретации, причём в любом человеческом знании присутствует и то, и другое. И если мы пытаемся отрицать важность любого из этих компонентов, нас ждут большие неприятности. Оранжевый мем склоняется к позитивизму, эмпиризму и объективизму, утверждающим, что есть только объективные факты. Зелёный мем склоняется к радикальной герменевтике, утверждающей, что есть только интерпретации. Интеграция второго порядка показывает, что обе эти позиции одинаково важны и верны при рассмотрении любых событий.
– Обе эти позиции одинаково верны, – говорит голая Хлоя, бесстыдно демонстрируя свою аппетитную попку и полную грудь, раскачивающуюся на ветру. – "Глава 6. Позиция оленя в свете фар", "Глава 7. Позиция "смотри-что-я-нашла-под-столом-когда-уронила-вилку"".