Две старушки в конце мая были отправлены в больницу: Анастасия Степановна Семеняка, 1901 года рождения, проживавшая по улице Героев Сталинграда, 10, квартира 114, и Мария Ивановна Карпенок, 1912 года рождения, жившая на улице Курчатова, 27, квартира 8. Во время массовой эвакуации они спрятались. Да так, что и найти их никто не мог. И только 28–29 мая они вышли из своих укрытий.
"Советская Россия", 10 июня 1986 г.
Глава шестнадцатая
Анна и Свен принимают решение
Погода капризничала. В общем было довольно тепло, но внезапно в долину врывался ветер, накрывал горы тучками и разражалась гроза. Иногда ливень застигал Анну и Свена на прогулке, и когда они возвращались, промокшие, в дом, хозяйка каждый раз напоминала им:
– Обязательно примите душ! Дождь очень опасен сейчас – радиация.
В конце концов Свен не выдержал и шепнул хозяйке, чтобы она лишний раз о радиации Анне не напоминала: "У Анны сестра жила в Чернобыле…" С этого дня хозяйка стала особенно внимательна к Анне.
А в те дни, когда пасмурно было с утра, они занимались работой. Свен еще в Стокгольме загорелся идеей выпустить книгу стихотворений неофициальных русских поэтесс. Он уже перевел почти все, что было из Ирины Ратушинской и ленинградок, которых Анна знала лично. В Хайдельберге у нее осталось несколько папок с их стихами, и сейчас она очень жалела, что не может немедленно показать их Свену. Но зато она многое знала наизусть и читала ему подряд все, что ей приходило на память.
Однажды она прочла ему стихотворение Елены Игнатовой о жене Лота.
Ты обернешься… – Нет!
Ты обернешься… – Нет!
…И в городе своем
Увидишь дымный свет.
О чем ручьи поют? -
…Там пепел и зола
Над Ангелом встают
Два огненных крыла
– Они грешили. – Так.
– Они виновны. – Так.
На грешной наготе
Огня поставлен знак.
– Не обернусь. Святым
Дано соблазн бороть.
По рекам золотым
Ведет меня Господь.
– По рекам золотым
Ведет тебя Господь?
А там кричит в дыму
Обугленная плоть,
Ребенок на бегу -
Горящая звезда…
Ты плачешь? – Не могу.
Всем поворотом – Да!
Дочитав до конца прерывающимся голосом, Анна замолкла. Потом подошла к Свену, сидевшему у стола, опустилась перед ним на пол и спрятала голову ему в колени. Он молча гладил ее вздрагивающие плечи.
Потом она подняла к нему мокрое лицо.
– Свен! Я абсолютно не знаю, что мне делать сейчас!
– Что мы сейчас можем делать, Ани? Надо ждать. Теперь уже недолго. Анастасия все узнает об Аленке. Нашла же она Ивана… Мертвого, но нашла. Бог поможет ей найти живых его детей.
– Уже четвертый день нет звонка.
– Может быть, ей просто не дают позвонить нам. Киевское КГБ могло пронюхать, что она звонит тебе, а ведь они так боятся, что здесь узнают правду о Чернобыле.
– Да, это верно… Помнишь, Свен, я тебе говорила, что не могу объяснить разницу между свободой и волей? Вот теперь, кажется, уж могу. Сейчас я свободна, как никогда, а воли у меня нет. Я не вольна ничем помочь своим сестрам, это бессилие сдавило меня со всех сторон. А наша Анастасия, которая всю свою жизнь ограничивала себя ради нас с Аленкой и ради своей партии, она сейчас делает все возможное и невозможное, прорывается сквозь все преграды, все берет на себя, все-все! Вот она – вольная. Я получила свою свободу, о да! И даже счастье получила – тебя. Но я утратила возможность проявить свою волю. Будь я дома, никакая советская власть, никакие гэбэшники не помешали бы мне разыскать Аленушку. Живую или мертвую.
– Терпение, Ани, терпение! Ты сейчас проходишь через мертвую точку – ничего не можешь узнать, никому не можешь помочь. Но это только небольшое пространство молчания. Позвонит Анастасия, и мы что-то узнаем, будем думать, что можно сделать. Сестрам твоим нужны будут деньги. Мы оставим себе только самое необходимое, чтобы мы могли начать жизнь вдвоем, да мой охотничий дом. У меня не хватит сил с ним расстаться. Остальное пошлем твоим сестрам. Аленушка, – он на секунду запнулся, – наверное, тоже все потеряла, как все люди из Чернобыля. Вот мы и поможем им начать новую жизнь, да, Ани?
Анна кивнула, уже немного успокаиваясь.
– Вот. А потом мы поженимся и решим, где нам лучше жить, в Германии или в Швеции. Устроим себе жилище и сядем за работу. У нас будет не только у каждого своя работа, но и общие переводы. И мы выпустим книгу стихов твоих подруг, потом книгу Ирины Ратушинской. И еще я хотел тебе сказать… – Свен неожиданно умолк, а потом столь же неожиданно добавил: – Но только сядь, как следует, а то я не вижу твоего лица.
Анна села за стол напротив Свена и приготовилась слушать.
– Я должен признаться тебе, Ани, что в первые дни я тебя не понимал и считал, что ты неоправданно трагично воспринимаешь случившееся. Запад же воспринял все как страшное известие, даже сенсацию, но близко к сердцу мало кто принял эту трагедию. Разве что вот наша хозяйка, понесшая такие убытки, да другие крестьяне в Германии, в Италии, Австрии. Мне нужно было самому прожить с тобой рядом эти две недели, чтобы понять, что случившееся – удар по всем. Чернобыль – это предупреждение, тут ваша пропаганда права. Но она-то сводит все к ядерным испытаниям в США, то есть опять-таки ведет спекуляцию в свою пользу. А дело куда важнее. Посмотри, сколько данных об авариях на Западе приводится в советской прессе! Если правда, хотя бы десятая часть, то все атомные станции надо завтра же закрывать. Конечно, они этими данными хотят успокоить советского читателя, я понимаю…
– Да, но эффект получается обратный! – перебила его Анна. – Советский читатель, прочитав, что на Западе столько аварий на АЭС, сразу начинает соображать: "Если уж у них с их техникой такое творится, то что же должно происходить на наших собственных станциях при нашей-то вездесущей туфте?"
– Что такое "туфта", Ани?
– Ах, прости. Это такое лагерное словечко. Это означает создавание видимости работы для начальства, для пайки. Пайка – это хлебная выдача заключенному.
Свен кивнул – это слово он знал. Анна продолжала:
– В общем, я согласна с тобой Свен. До атома человечество еще не доросло. А уж в советских руках, с их параноидальным стремлением поразить весь мир, с их истеричной экономикой, это все равно что спички в сумасшедшем доме: рано или поздно будет пожар. Я сейчас еще не в состоянии видеть Чернобыль отстраненно, чтобы до конца понять суть трагедии. Я все время думаю о своих. Но когда-нибудь потом мы с тобой обо всем этом сможем поговорить и подумать спокойнее…
За окном посветлело, дождь кончился, и Свен предложил прогуляться вдоль реки.
Они шли по дороге и смотрели, как разлилась река от ливня. Анна вдруг заметила густые заросли какой-то травы возле самой реки.
– Свен! Это, кажется, мята. Надо нарвать и заварить с чаем.
Она сорвала несколько стебельков.
– Да, чудесный запах. М-м! Но только заваривать мы ее не будем Ты же знаешь, что сейчас нельзя…
Анна вздохнула.
– Боже мой, ни на миг ни отвлечься, ни забыться… А знаешь, когда мы жили на Свири втроем, у нас травами занималась Аленушка. Она нашла себе подружку, деревенскую бабку, и та ее научила распознавать всякие травы. Мы с Анастасией ничего в этом не понимали. Если бы ты знал, какая она была, наша Аленушка!
– Почему же "была", Ани? Не надо так.
– Была, потому что я говорю об очень дальних годах. Господи, как это давно все было! Деревня, Настина школа, и мы, две дурочки. Но я-то, конечно, считала себя умной. Много читала, учиться старалась лучше всех в классе. А Аленушке было все равно, какие у нее отметки, как на нее смотрят учителя, одноклассники. Учила она только то, что ей было интересно, а все остальное только проглядывала, чтобы получить тройку. Но если Настенька была недовольна ее отметками, она вдруг зарывалась в книжку и к концу четверти выправляла все свои оценки. И делала это только для того, чтобы сестра не огорчалась. Она все на свете делала только для того, чтобы кому-то было лучше. Еще маленькая была, мы с ней начнем, например, воду носить в огород для поливки, и она спрашивает: "Мы водичку принесем, а кто обрадуется? Настенька, да? И капуста, да?" Когда мы с Настей спорили, с кем ей остаться, она, глупенькая, наверное, подумала, что мы обе хотим от нее избавиться, что Настя не хочет ее снова к себе брать, а я не хочу ее с собой в эмиграцию тащить. Да только она уже своего Ивана нашла. Она перед свадьбой так нам и сказала: "Нужен же мне был хоть один человек, которому я в радость, а не в тягость!" Не знаю, как Настя, а я так и не успела ее переубедить. Это меня сейчас просто жжет. Ох, только бы она нашлась!
И снова принялась рассказывать Свену о том, какой Аленушка была в детстве, как ее любили все вокруг.
– К ней запросто подходили все собаки на улице. Издали увидят и улыбаются по-собачьи, представляешь? И с цветами она разговаривала. Да что с цветами, это еще бывает! Она иногда стоит перед помидорным кустом и выговаривает ему: "Ты куда растешь, я тебя спрашиваю? Ты что, тополь? Тебе пора уже цветы давать, а ты все куда-то вверх гонишь. Нехорошо это. Завтра же давай, выпускай цветы". И что ты думаешь? Мы с Настей смеемся: "Ну что, уговорила свой помидор?" А она серьезно так отвечает: "Уговорила лентяя. Подите взгляните, выпустил первую кисть".
Рассказывая об Алене, Анна оттаивала, светлела, поэтому Свен готов был ее слушать без конца.
Едва они вошли в дом, как хозяйка позвала Анну:
– Вас вызывает Киев!
Анна побежала вниз и отсутствовала минут пятнадцать. Когда она снова вошла в комнату, на ней не было лица.
– Свен! Случилось что-то ужасное. Анастасия ушла в зону и не вернулась. Ее киевский друг говорит, что у нее было очень плохо с сердцем в последние дни. Сейчас он ее разыскивает, всех поднял на ноги. Уверяет, что найдет и вывезет из зоны.
Свен молча ее обнял.
– И это еще не все. Нашлись дети Аленушки. Они в Одесской больнице почему-то оказались. Оба мальчика больны. Теперь пусти меня, я лягу. Мне тоже нехорошо стало.
Анна пролежала с закрытыми глазами несколько часов, но Свен видел, что она не спит. Иногда она даже открывала глаза, взглядывала на него, будто припоминая, где она, кто с ней, потом снова их закрывала. К вечеру она поднялась и попросила горячего кофе. Когда Свен поднялся в комнату, неся поднос с кофе и бутербродами, Анна уже была на ногах. Ее чемодан стоял посреди комнаты, и она складывала в него свои вещи.
– Ани? – вопросительно окликнул ее Свен.
– Да, Свен. Я должна возвращаться в Хайдельберг.
– Почему именно сейчас? Это можно отложить до завтра. Опять пошел дождь, будет трудно ехать по горным дорогам, да и ты должна прийти немного в себя.
– Свен! Я поеду на поезде, и одна. Мы с тобой должны расстаться.
Она старалась не смотреть на Свена, пряча от него лицо, как и в день их первой близости. Но тогда все было иначе, тогда Свен понимал, что происходит с Анной. Сейчас он видел ее согнувшуюся под страшной тяжестью спину и ее упрямый подбородок. Голос ее звучал глухо и равнодушно.
– Ани, опомнись! Ты можешь оставить на несколько минут свои сборы и объяснить мне, почему ты так решила? Я имею на это право.
– Лучше не надо. Я так решила и этого достаточно. Прости меня и не пытайся удерживать.
– Я не могу удерживать тебя силой, ты свободный человек. Но ты ведь решаешь сейчас не только свою судьбу, мою тоже. Вот и ответь мне, что случилось такого, что я стал лишним?
– Я решила вернуться в Советский Союз. Я должна туда вернуться.
– Но это невозможно! Тебя никто не впустит обратно.
Анна повернулась к нему, и Свен увидел, что она улыбается сжатыми губами. Помолчав, она сказала:
– Есть много способов вернуться, не спрашивая на то их милостивого согласия, Свен. Какой-нибудь из них подойдет и мне. Никто меня не задержит на моем пути, если я пойду по нему. А я пойду, я так решила.
– Так, понятно… Вот она, твоя воля. Хочешь поменять свободу на волю?
– Нет, Свен. Я ничего не хочу для себя, кроме одного – быть человеком Дети больны, а их родителей… Я не могу допустить, чтобы больная Анастасия, если она вообще жива, снова все взвалила только на свои плечи. Нельзя, чтобы один человек совершал подвиг за подвигом всю свою жизнь, а другие в это время занимались своими личными делами или утверждали себя в делах общественных, литературных и прочих. Все это долой, хватит. Сейчас только одно для меня важно: найти этих детей и заменить им мать, как это когда-то сделала Анастасия для нас с Аленушкой. Кстати, она тоже тогда из-за нас отказала своему жениху. Ты понимаешь, что и я не могу навязывать тебе свою судьбу, если в ней ничего радостного пока не предвидится? Ты во всем этом не виноват, зачем тебе чужое горе?
Свен вздохнул и сел напротив Анны.
– Ну, я понял, что это у вас семейное: брать все на себя, никому ничего не оставляя. Спасибо, что ты так печешься о моем благополучии. А теперь помолчи, Ани. Главное ты уже сказала и начинаешь говорить глупости. Давай выпьем кофе и помолчим Я должен подумать, а голова, вот черт, просто раскалывается. Зря мы столько ходили под дождем Анна пристально на него посмотрела.
– Тебе кажется, что это что-то серьезное – вот эта твоя головная боль?
– Ну конечно! Что может быть сейчас серьезнее моей простуды с насморком? – усмехнулся Свен. – Налей мне кофе и помолчи, пожалуйста.
Анна пожала плечами и налила кофе в чашки, себе и Свену. Они молча его выпили, потом Свен сказал:
– Ани, я уже начал думать своей больной головой и кое-что в ней начинает шевелиться, какие-то начальные мысли. Так вот, ехать в Советский Союз лучше не тебе, а твоему мужу, шведскому гражданину. Я поеду в Киев, найду там друзей Анастасии и у них все узнаю. Потом поеду в Одессу, найду детей и потребую от советских властей, чтобы они выпустили со мной моих племянников. Если они откажут, я буду требовать снова и снова. Мы поднимем кампанию за наших ребятишек. Вот как мы сделаем, Ани. И мы их выцарапаем, как когда-то Карлссон выцарапал у них свою Ирину. Вот так, Ани. Согласись, что тебе попался не самый глупый муж на свете. Ну?
Анна подошла к Свену и обняла его.
– Прости меня…
– Прощаю. Но обещай мне, что больше такого никогда не будет. И в следующий раз, когда тебе захочется принять еще какое-нибудь важное и мудрое решение, посоветуйся сначала со мной.
Анна кивнула.
– Вот и прекрасно. А теперь я должен лечь, иначе завтра из-за моего насморка мы не сможем двинуться в путь.
– А я что буду делать? – спросила Анна, улыбаясь сквозь слезы.
– А ты мух отгоняй, как примерная библейская жена, и не превращайся в соляной столп. Это, может быть, красиво, но абсолютно нецелесообразно, пока мы еще можем двигаться и что-то делать.
В наступившей тишине они слышали, как в просыхающем саду засвистел дрозд, а внизу хозяйка загремела подойником, собираясь идти доить не нужное людям молоко.
* * *
Американка: Я хотела бы узнать о Чернобыле. Когда вы узнали об аварии, какой была ваша реакция?
Русская: Вы знаете… Мы, конечно, узнали об этом тоже с небольшим опозданием. И, конечно, первое чувство было – тревога. Тревога и страх…
Другая русская (решительно перебивает): Никакого страха! Было только желание помочь, помочь и помочь! Мы все желали только одного, чтобы вы задумались о том, что будет, если… В общем, извините, я очень волнуюсь. Мы переживали также и за Челленджер. А Челленджер и Чернобыль – это предупреждение. Девочки, давайте бороться за мир!
Третья русская: Мы не можем закрыть эти станции. Мы только должны стараться, чтобы ваши ученые и наши ученые все вместе объединились и работали на то, чтобы это было наиболее безопасно.
Американка: Семь лет назад у нас случилась авария на станции Тримайл Айленд, по масштабам она была значительно меньше, чем авария в Чернобыле. Но в результате этой аварии акции предприятий атомной энергетики упали. И теперь в нашей стране произошел сдвиг в отношении к различным видам энергетики – какие из них должны развиваться. Ведь существуют альтернативные источники энергии. Наш народ был возмущен. Что вы об этом думаете?
Молчание.
Телемост Ленинград-Бостон Передача Центрального телевидения 17 июня 1986 г., 19.35
Примечания
1
ЧЕРНОБЫЛЬ – крупный вид полыни (Artemisia vulgaris). Вл. Далъ. Толковый словарь.
2
За месяц до катастрофы. (Примеч. автора)
3
То есть того же типа, что взорвался в Чернобыле.
(Примеч. автора)
4
Через десять дней после Чернобыльской катастрофы. (Примеч. автора.)