– При том, что этот факт показывает, как легко было повысить эту производительность, достаточно было прикрикнуть сверху, кого-то сместить, кому-то пригрозить – и старая машина-развалина задвигалась чуть быстрее обычного. Она может набирать или сбавлять темп, но она никогда не обновится в принципе. То же происходит и с демократией в нашей несчастной стране. У нас такой люфт, такой запас бесхозяйственности и бесправия, что Горбачеву легко выглядеть реформатором и либералом: достаточно понемножку подправлять то и другое. Запаса хватит лет на двадцать-тридцать. Вот и сейчас, например, взяли и напечатали стихи расстрелянного в двадцатые годы поэта Николая Гумилева. Уверена, что даже на моей родине по этому поводу многие хлопают в ладоши и ждут счастливых перемен.
– Но разве это и в самом деле не признак демократизации общества, культуры?
– Нет, Диса, к сожалению, нет. Когда Гумилева не печатали, это был существенный показатель произвола властей в литературе. Но публикация его стихов дает куда меньший плюс, чем тот минус, который означал его замалчивание. Можно ежегодно печатать по одному из замалчиваемых старых поэтов, но в поэзии продолжать держать железную цензуру и всеми силами давить сегодняшнее новое и молодое. Можно ежегодно выпускать по десять тысяч эмигрантов, но это не будет означать открытия границ. Можно даже выпустить политзаключенных, но это не будет означать свободы слова для тех, кто даже не сидит в лагерях. Я радуюсь небольшому облегчению в жизни моего народа, которое как будто бы есть, – ну, хотя бы вот прекращению намеренного спаивания всей страны, и вместе с тем, ни одной минуты не верю в Горбачева-демократа.
– А я вот знаю одного вашего крупного режиссера, который уже получил приглашение вернуться в Советский Союз и, как мне показалось, готов это сделать. Он верит в то, что получит там полную свободу творчества.
– Я догадываюсь, о ком вы говорите. Я пожелаю ему счастливого пути, но сама пока подожду собирать чемоданы.
– Я понимаю Анну, – задумчиво сказал Хари. – Вот Горбачев все еще молчит по поводу Чернобыля. Он говорил о чем угодно и Западу и своему народу, но только не о главном, не о том, что волнует всех. А ведь он, судя по всему, должен был знать о катастрофе в тот же день – у вас ведь принято обо всем выходящем из ряда вон немедленно рапортовать в центр. Так, Анна?
– Так. Уверена, что кто-то из чернобыльского начальства в первый же час катастрофы больше думал о том, как рапортовать "наверх", чтобы избежать наказания, а не о ликвидации аварии.
– Ну вот, – продолжал Хари, – а если бы Горбачев в тот же день, 26 апреля, выступил по телевидению и честно поведал обо всем, в первую очередь, своему народу, если бы тут же на Запад пошло из Москвы предупреждение всем странам о необходимости принять срочные меры, то его авторитет мгновенно вырос бы в глазах всех. Что бы вы тогда сказали, Анна?
– Я бы ничего не говорила, я бы собирала свои чемоданы. А вернее, помчалась бы к советской границе без всяких чемоданов, а то и босиком бы пошла.
Все зааплодировали Анне, даже Диса.
Потом заговорила Карола.
– Вы знаете, я делаю для нашего журнала репортаж о Чернобыле, вернее, о том, чем страны Запада помогают Чернобылю. Я встречалась со многими деловыми людьми в Швеции и в Германии, с французскими врачами-специалистами по лечению лучевой болезни. Меня поразила одна вещь. Многие западные учреждения, фирмы и отдельные люди вызывались помочь, но их помощь не приняли. Швеции сначала был сделан заказ на дезактиваторный раствор, а потом от него отказались. С западногерманской фирмой были неожиданно прерваны переговоры о поставке в Советский Союз бульдозеров-роботов. А известный французский врач-радиолог вообще сказал, что доктор Гейл не специалист по лучевой болезни, хотя и прекрасный специалист по пересадке костного мозга. Только чернобыльцам эти пересадки противопоказаны. Чем все это можно объяснить, Анна?
– Насчет методов лечения ничего не могу сказать. Я не врач. А в остальном могу предположить, что главную роль здесь, как это обычно у нас бывает, сыграла политика. Были и соображения престижности: мол, мы сами в силах со всем справиться без посторонней помощи и посторонних глаз. И этот отказ от помощи меня тоже настораживает. Такое у нас всегда было. Когда в тридцатом году на Украине и в южных районах страны был страшный голод, люди доходили до людоедства, пожирали трупы и собственных детей, советское государство приняло мудрое решение продать за границу часть собранного урожая хлеба – чтобы там перестали "распускать слухи" о голоде в СССР.
– Между прочим, сейчас советские газеты тоже полны обвинениями Запада в распускании "злорадных слухов о Чернобыле", – вставила Ирина Борисовна.
– Не может быть! – воскликнула Диса. – Какое же тут может быть злорадство? Наша газета, например, тоже сначала повторила утку о двух тысячах жертв, но ведь это был слух из Москвы, не так ли?
– На этот счет я вам расскажу один советский анекдот. Хотите? – предложила Анна. – Слушайте. В один колхоз приехала американская делегация, приехала совершенно случайно: колхоз был захудалый, но носил то же название "Красная заря", что и передовой колхоз в соседнем районе, куда постоянно возили иностранцев. Председателя в колхозе в этот день не было, и делегацию встретил сторож при конторе. Он и повел американцев по колхозу, по полям, по фермам. Через день возвращается председатель и прямо к сторожу: "Говорят, Архипыч, ты американцев по колхозу водил?" – "Водил". – "Ну, ты хоть догадался их околицей провести, а то у нас на центральной улице сплошные лужи да ухабы?" – "Та не… Так по лужам и провел". – "Ну и что же они?" – "Ахали да смеялись". – "Ну, на молочную ферму хоть не водил? Там же крыша завалилась?" – "Чего же не сводить, сводил. Тоже ахали и вздыхали". – "Ну, хоть поля-то наши не показывал? Там же сплошные сорняки". – "Показал и поля". – "Ну и что они?" – "Кто смеялся, кто вздыхал". – "Ох, Архипыч, что ж ты наделал? Они ж теперь все это в своих газетах опишут!" – "Та нехай клевещут!"
Ирина Борисовна, отсмеявшись сама, перевела анекдот тем гостям, кто не понимал по-русски, с блеском изобразив действующих лиц. Воспользовавшись разрядкой в настроении, Ирина Борисовна сразу же предложила всем пойти прогуляться по лесу возле дома Свена, а Свену и Анне поручила приготовить для всех чай и кофе. Анна со Свеном остались вдвоем.
– Почему ты сегодня весь вечер грустный, Свенчик?
– Ты тоже была не очень веселая.
– У меня на то есть причины.
– У меня тоже.
Анна не спросила его о причине грусти, и тогда Свен продолжил сам.
– Ты уезжаешь, вот причина.
– Ты же знаешь, срок моей поездки подошел к концу, все лекции прочитаны.
– Но у тебя есть еще две недели отпуска. Ты могла бы остаться здесь.
– Где "здесь"?
– Вот в этом самом доме. Я же вижу, что тебе нравится этот дом. Ведь это правда?
– Правда, Свен. Но я хочу еще немного отдохнуть перед занятиями. Моя старшая сестра, кажется, решила ехать в Киев и там искать следы нашей Алены. В любой момент ей может понадобиться материальная помощь. Я хочу немного прийти в себя, чтобы быть наготове. Может быть, мне придется очень много работать, читать лекции, помимо университета, искать заказы на статьи для журналов.
– Анна, если ты не хочешь остаться здесь, то возьми меня с собой.
– Как ты смешно это сказал: "Возьми меня с собой". Как маленький мальчик.
– Ты сама делаешь так, что я чувствую себя рядом с тобой маленьким мальчиком.
– Тебе это нравится?
– Если честно, да, нравится. Вы, русские женщины, такие надежные, такие сильные.
– Ты разве много знал русских женщин, Свен?
– Знаю тебя, Ирину и всех, кого я переводил. Ирину Ратушинскую, например.
– А ты знаешь, Свен, что даже самой сильной женщине мужчина нужен для защиты, для опоры? Бывает ведь так, что надо, хотя бы на одну минуту, стать слабой и опереться на кого-то, прислониться к чьему-то плечу?
– Я понимаю, что ты хочешь сказать. Ты правильно думаешь, что я, возможно, не был бы тебе опорой и защитой в той жизни, которой ты жила у себя дома. Да ведь я и сам не знаю, Анна, как бы я вел себя в тех обстоятельствах. Жить в вашей стране, просто жить и оставаться простым нормальным человеком, – это, по-моему, уже подвиг. Не знаю, гожусь ли я для таких подвигов. Но сейчас мы на Западе оба. Здесь другие мерки, другие опасности и заботы. Мне хочется дать тебе отдых, оградить тебя от житейских забот. Я догадываюсь, как трудно эмигранту из России жить по-западному. И я хотел бы сделать так, чтобы ты меньше уставала от этой жизни, чтобы вечерами у тебя не появлялись вот эти тени под глазами.
Свен осторожно, кончиками пальцев провел по лицу Анны. Эта робкая ласка будто сломала внутри Анны какую-то жесткую пружину, она вдруг всхлипнула и уткнулась ему в плечо. И даже не в плечо, а куда-то под мышку, потому что до плеча она ему не доставала.
– Возьми меня с собой, – шепотом повторил Свен.
* * *
Чернобыль стал проверкой политической морали Запада.
АПН, 19 мая 1986 г.
Самое худшее заключается не в аварии реактора четвертого энергоблока Чернобыльской АЭС, а в слухах, источником которых являются вымыслы, распространяемые нашими врагами.
"Московский комсомолец", 22 мая 1986 г.
Во всей шумихе, связанной с аварией на нашей АЭС, сквозит ненависть к Советскому Союзу.
Георгий Арбатов "Московские новости", 18 мая 1986 г.
Речь идет именно о преднамеренно раздутой и хорошо оркестрируемой шумихе с целью до предела загрязнить политическую атмосферу в отношениях Восток – Запад миазмами антисоветской истерии и этим отравленным облаком прикрыть цепь преступных акций милитаризма США и НАТО против мира и безопасности народов, недавнюю американскую агрессию против Ливии, ядерные взрывы в Неваде, милитаристскую программу "звездных войн".
"Московские новости", 11 мая 1986 г.
Мысли у меня тревожные, честно вам скажу. Тревожные не с точки зрения аварии на АЭС – человечеству прогресс никогда не давался легко. А тревожные от той загрязненной политической атмосферы, которую сейчас всячески поднимают западные круги вокруг этого вопроса.
Владимир Гордон, ветеран войны из Москвы
Московское радио, 12 мая 1986 г. 12. 00
Одна шведская фирма через посредников предложила нам свои услуги в части поставок обеззараживающих химикалиев. Запросили восемнадцать с половиной долларов за килограмм. А мы сегодня успели сами наладить выпуск аналогичной жидкости. И масштабы производства таковы: тридцать тонн в сутки. Легко подсчитать, сколько валюты сэкономлено.
Иван Силаев, заместитель председателя Совета министров СССР
"Известия", 14 мая 1986 г.
– Ольга Федоровна, что, по-вашему, было главным в выступлении М. С. Горбачева 14 мая по телевидению? – То, я бы сказала, что он еще раз показал заботу партии о наших советских людях.
Олвга Федоренко, учителвница средней школы Ивановского района Киевской области
Радио "Киев", 16 мая,19. 00
Для разжигания ажиотажа вокруг аварии в Чернобыле оснований не было. Он был создан как повод для того, чтобы попытаться опорочить СССР, ослабить воздействие советских предложений по прекращению ядерных испытаний и ликвидации ядерного оружия.
Олег Хлестов, представителв СССР МЦНТИ АПН, 26 мая 1986 г.
Глава девятая
Анастасия летит в Киев
На другой день после встречи с умирающим чернобыльцем Анастасия вылетела в Киев.
Ее соседкой оказалась весьма разговорчивая пожилая дама. Устроившись в кресле и заранее пристегнув ремни, дама принялась с интересом разглядывать входивших в салон пассажиров.
– Вот вы скажите мне, – вдруг спросила она, завидев молодую женщину с двумя ребятишками и повернувшись к Анастасии всем своим пышным корпусом, – скажите вы мне, куда эта сумасшедшая везет своих детей? Они что, надоели ей?
– Почему же ей нельзя лететь с детьми в Киев? – удивилась Анастасия. – Кажется, в Киеве все в полном порядке.
– В полном порядке? Чтоб у моей соседки в квартире был такой полный порядок, какой сейчас в Киеве!
– В газетах пишут, что никакой опасности для жителей Киева нет.
– Газеты пишут! Что им прикажут, то они и напишут. А вот вы бы послушали, что говорят люди, которые были умные и бежали из этого "нормального" Киева без оглядки!
– Что же говорят люди?
– Люди говорят, что больницы переполнены облученными, что за Чернобылем строят лагеря, в которых будут держать всех, кто попал под радиацию. Подержат, понаблюдают и похоронят. Говорят, что весь Киев пьет зараженную воду из Днепра, потому что другой нет. Вся вода у них, у киевлян, радиоактивная. Будто бы прямо в городе копают артезианские колодцы и ведут водопроводы из других рек, куда не попала радиация. А еще говорят, будто под землей в Чернобыле скопилась эта самая радиоактивная вода и продвигается под землей. И вот куда она двинется, там тоже все вымрет. Теперь вы понимаете, куда эта сумасшедшая везет своих прелестных деток?
– Ну, мне кажется, что все это слухи.
– Слухи, вы говорите? Ну, так послушайте еще. Слухи – вещь полезная, не было бы слухов, мы бы вообще ничего не знали, кроме Программы КПСС. Мне сами киевляне рассказывали, что у них творилось в первые дни, какая паника была на вокзалах и в аэропорту, как они побросали все трудом нажитое добро и, забрав только своих деток да по паре чемоданов, выбирались из Киева. Вы представляете, что сделало это киевское начальство? Оно выгнало людей на демонстрацию 1 Мая! Вот так вот прямо под радиацию их, бедных, колоннами, колоннами… А еще говорят, что из Чернобыля облученных так и везли, так и везли, целыми автобусами. Кого в больницы, а кого прямо на кладбище и кучами, кучами закапывали в братские могилы.
– Какой ужас! Это видел кто-нибудь из ваших знакомых?
– Видеть никто не видел, но слышать многие слышали.
В полете словоохотливая дама, оглянувшись на соседей и убедившись, что их никто не подслушивает, пододвинулась ближе к Анастасии и заговорила громким шепотом, перекрывая шум двигателей:
– Вы можете не верить слухам, а верить этим вашим газетам Ведь я же вижу, что передо мной партийная женщина. Ведь так?
Анастасия кивнула.
– Ну вот. Я человек наблюдательный, жизнь научила издали узнавать партийных людей. И хотя партийных дам я боюсь куда больше, чем партийных мужчин, ваше лицо внушает мне доверие – в нем есть что-то женское. Так вот я вам скажу, что я видела своими глазами в Москве. Пришла ко мне соседка и попросила: "Виктория Львовна, а не можете ли вы съездить вместе со мной и моей сестрой на небольшую загородную прогулку? Я вам сразу скажу, что прогулка у нас будет не очень веселая и на пикник не похожая. Сестра моя едет хоронить сына, погибшего от радиации. Она уже перенесла один инфаркт, и я очень опасаюсь, что на похоронах с ней может случиться что-нибудь нехорошее, так хорошо, если рядом будете вы. Вы человек сильный и опытный". Если хочешь хорошо жить с соседями, надо выполнять каждую их небольшую просьбу, и я поехала с ними на похороны. Повезли нас за двадцать километров от Москвы на какой-то государственной черной "Волге" и в сопровождении товарища. Вы понимаете, кого я называю "товарищем"? При нем не особенно поговоришь. Так и промолчали мы всю дорогу. Ну, вот. Приехали в деревню Митино, а там оказалось сельское кладбище и на нем в ряд были выкопаны одинаковые могилы, штук пятьдесят. Несколько уже с камнями – белые, мраморные, только имена и даты, а где жил да умер, неизвестно, а другие – пустые, ждут. Вот в одну из пустых и опустили племянника моей соседки. А гроб был закрытый, и матери на сына взглянуть не позволили. И рядом были такие же "закрытые" похороны, одни и вторые. И тоже в сопровождении товарищей. Довезли мы потом благополучно бедную мать до дома, а на другой день я и спрашиваю соседку: "Анна Гавриловна, а что же это было, что за странные такие похороны, без цветов, без музыки, без родни? И почему так далеко от Москвы?" А соседка мне отвечает: "Вы про это забудьте, пожалуйста, будто ничего и не было. Сестра ведь подписку давала не разглашать. Но подписка подпиской, а я сразу догадалась, откуда этот бедный мальчик, которого мы так по-дикому хоронили. И в тот же день я решила, что мне надо немедленно лететь в Киев.
– Простите, а зачем?
– Я лечу спасать своего ребенка. Мой сын Семочка работает в Киеве, он инженер по электронике. У него жена и две девочки. Семочка хороший отец, он еще 26 апреля откуда-то узнал про эту их катастрофу и мигом отправил девочек ко мне в Москву. Слава Богу, они еще не успели отравиться киевской водой за один-то день. Я нашла частным образом врача, который их проверил на радиоактивность. Обе здоровенькие. А теперь я лечу забрать Семочку и его жену Иру. Я специально не послала им телеграмму, чтобы они меня не встречали, хотя у них есть машина. Нет, я приеду к ним на такси, я позвоню к ним в квартиру, я войду и скажу: "Немедленно собирайте вещи! Завтра же вы летите со мной в Москву! А квартиру мы потом обменяем на комнату в Москве". Вот что я скажу моему сыну и его жене.
– А если вашего сына начальство не отпустит с работы?
– Начальство? Какое начальство ему может быть главнее матери, которая вырастила его без отца и дала ему образование? Они там устраивают свои катастрофы, а потом будут решать, спасать ли мне своих детей! Вы плохо знаете моего Семочку, если думаете, что начальство ему дороже спокойствия родной матери. Он сделает так, как ему скажет его мама, вот увидите. Простите, а вы зачем едете в Киев? Вы случайно не из начальства? Туда сейчас много начальства едет.
– Нет, я, в общем-то, еду за тем же, что и вы: мне надо разыскать и вывезти свою младшую сестру.
– Вот это вы правильно решили. Раз они не умеют беречь людей, так об этом должны позаботиться родные. Мне пусть они не рассказывают свои геройские сказки про то, что вся страна должна помогать Чернобылю. У кого нет других забот, пусть помогает начальству, а я буду помогать своим родственникам. Бог меня не спросит, хорошо ли я работала на субботнике в помощь Чернобылю, а спросит: "Где, Виктория Львовна, ваши дети, где ваши внуки, все ли у них в порядке?"
Тут соседка Анастасии задохнулась от волнения и поглядела в иллюминатор. За стеклом проплывало огромное кучевое облако, пронизанное солнечными лучами, как молниями. И Виктория Львовна продолжала, обращаясь уже непосредственно к этому небесному страннику: