Из предисловия Ю.Линника
""Две строчки времени" - роман о любви. О любви пронзительно чистой и трагической. Роману присущ лиризм большой поэзии, - это, по сути дела, поэма в прозе. Двухголосная поэма: две Ии - через бездну времени и смерти - ведут неявный диалог друг с другом. Вот они могут найти согласие: несмотря на то, что внешне столь противоположны и их судьбы, и их характеры.
В ткань романа тонко вмонтирован еще один диалог. Это диалог-аллюзия, диалог-реминисценция: Иван Бунин как бы противостоит - разумеется, неявно, в глубинах подтекста - Владимиру Набокову. В творчество обоих писателей властно вошел Эрос. Наш "русский Эрос" - если использовать термин Г. Гачева. Но сколь различно он преломился в творчестве Бунина и Набокова! Вспомним, как мощно и ярко тема страсти прозвучала в бунинских "Темных аллеях", - и как она утончилась, изощрилась, где-то даже изломалась в набоковской "Лолите". Два эти произведения - "Темные аллеи" и "Лолита" - тоже задают роману двуполюсность: как если бы это были не книги, а живые персонажи. Леонид Ржевский - писатель-филолог. Поэтому в его прозу филологические реалии могут входить на правах героев, деталей, сюжетных поворотов. Отсюда и чисто структурное своеобразие этой прозы, и ее насыщенность культурно-историческим контекстом. В глубинном споре Бунина и Набокова Леонид Ржевский тяготеет к бунинской традиции..."
Содержание:
ВИУ - ВИУ - ВИУ 1
"ТЕМНЫЕ АЛЛЕИ" 5
"ПОКА" 10
ЮТА 14
ИЯ 21
ВЕЧЕРА 24
Примечания 28
Леонид Ржевский
Две строчки времени
ВИУ - ВИУ - ВИУ
Случится то, чего не чаешь..
А. БЕЛЫЙ
1
Виу-виу-виу… Трудно передать знаками этот звук - скуление мотора, который не хочет заводиться; один из самых беспокойных звуков нашего современного человеко-машинного общежития - может быть потому, что вбирает в себя главный тон его жизни: нетерпение. Нетерпение ступни, придавившей педаль, пальца, жмущего на стартер, самого биения сердца, перемежающегося отчаянием и надеждой.
Возник этот звук в раннее июльское утро, в тишайшем городке, откуда об эту пору выехала на каникулы вся звонкая студенческая молодежь, в полумиле от еще сонного моря.
В это утреннее безмолвие каждые четверть часа с шестисотлетней колокольни падала медная - в шесть ударов - гамма; точнее, не падала, но сплывала вниз по этакой, как я себе представлял, волнообразной звуко-параболе; а когда парабола замирала, я брался за свои мемуары, и из почти первозданной, я бы сказал, тишины приходили ко мне самые позабытые и потому словно бы новые образы прошлого и самые нужные, избранные слова. И вдруг: виу-виу-виу… Сколько минут можно такое вытерпеть? На пятой, примерно, минуте, бросив писанье, я спускался со своего третьего этажа. Какой-то кусочек воспоминаний, отколовшись от рукописи на столе, увязался со мной; оба мы на ходу составляли одну-две вежливые фразы, обращенные к монстру за рулем, которые на местном языке означали бы эквивалент проклятия. "Монстра" разглядел я не сразу - маленький темно-красный "фольксваген" с задранным вверх турнюром спел на утреннем желтоватом солнце, как помидор. Согнувшись, заглядывала в путаницу трубок и втулок узенькая фигурка в вишневом безрукавом свитере и с черными в синеву прядками по плечам; между свитером и юбкой - пятно загорелой кожи в форме американского футбольного мяча.
Увязавшийся за мной осколочек воспоминаний чиркнул от меня, как электрический разряд, в сторону этого пятна и исчез, оставив ощущение встречи с чем-то очень знакомым… Услыша скрип гравия под моими ногами, "монстр" обернулся ко мне. В нетерпеливо подкинутых бровях - усмешка и вызов.
И довольно бестолковая пауза с моей стороны.
- Ну? - спросил "монстр", выпрямившись. - Помешала я вам завтракать, что ли?
- Не могу ли я помочь?
- Не знаю, можете или нет. На автомеханика вы не похожи. Но - попытайтесь!
Я попытался. Села батарея - установить это не стоило большого труда.
- Вот телефон мастерской, - сказал я. - Позвоните, и через полчаса все будет готово.
- И я на полчаса опоздаю в бюро. В восемь ровно мне нужно вести экскурсию.
- Тогда в мастерскую позже, а на работу я отвезу вас в своей машине. Она вот, рядом.
- Ладно… - кивнула она с чем-то вроде гримасы, природу которой я не мог разобрать. Какое лицо! Да, я близко знал когда-то другое, похожее, с той же яркостью - но очень спокойных - черт. В этом же все было необычайно подвижно: узко подбритые брови то ломались вверх домиками, то разлетались к вискам; вдруг широко распахивались на вас черносмородинового колера глаза и тут же щурились, морща переносицу. Крупный рот - в постоянных и самой пестрой выразительности усмешках; усмешка ироническая асимметрична и образует в углу губ петельку, в которой поблескивает один чуть по-своему растущий зубок.
Все это я разглядел, покуда ехали - место, которое она назвала, было не ближний край, в смежном другом городке. Узкая, как стручок, она почти не занимала пространства рядом. Пахло от нее каким-то цветком.
- Давно вы пришвартовались на нашем паркинге? - спросил я, потому что у нее не было, по-видимому, никакой охоты завязать разговор. - Раньше вашего жука там не видал.
- С неделю. Но вообще я с ним здесь уже года два.
- Откуда же прибыли?
Она назвала один не очень далекий порт.
- Но вы по типу не здешняя?
- Если вы собираетесь допрашивать меня, - зевнула она в наманикюренную горстку, - я, пожалуй, вылезу и подожду - Я вас не допрашиваю, а знакомлюсь. И если вздумаете сойти, - не удерживаю, - пожалуйста!
- Черт возьми! - сказала она вдруг по-русски. - В вас есть спирт!
- ??
- Моя семья - с юга России. Я почти, что здесь родилась, но знаю русский язык. Кажется, знаю и вас. Вы - П. (она назвала мою фамилию) - Из Нью-Йорка. У меня есть друзья среди ваших знакомых. Видите, я ответила на ваш вопрос - мне понравилось, что вы готовы были выбросить меня из машины.
- Положим, преувеличение…
- Вы, слыхала я, пишете?
- Случается.
- Над чем сидели сегодня, когда я вам помешала?
- Над воспоминаниями.
- Мемуары, говорят, пишут древние старики. Вы - древний?
- С вашей точки зрения - вероятно.
- Ну, сколько вам? Мне девятнадцать, а вам?
- Почти в три раза больше.
- Черт подери, много!.. Все-таки мне трудновато по-русски. Мои бывшие родители всегда бранились по-русски, а теперь совсем этого языка не слышу.
- Почему "бывшие"?
- Потому что я бросила их и живу самостоятельно, - сказала она тоном, который подсказывал, что продолжение этой темы нежелательно. - Вы бываете здесь? - кивнула она на песчаное побережье, мимо которого шла сейчас наша машина.
Это был пляж, гордость двух городков, между которыми протянулся - весьма живописный пляж: кривые от ветра ветлы у ровной янтарной кромки берега; выше - складки дюн, поросших сосняком. В привилегированной части его сосны редели, торчали мачтами, и к ним лепились разных пастельных расцветок раздевальные будки, настоящие микродачки, с полатями, столиком и окошком, одетым изнутри противокомариной сеткой. Каждой будке принадлежал и свой купальный участок берега, и, хотя не было заборов и проволок, купальщики с общего пляжа сюда не заглядывали, если не считать "волосатиков", которые иной раз располагались здесь с вызовом; "волосатиками" называю я славных отпрысков обоего пола, пренебрегающих некоторыми традициями и, в частности, - ножницами.
Разумеется, я здесь бывал. Даже снял себе одну из будок. Пытался сейчас разглядеть ее среди сосен, чтобы показать своей спутнице, но солнце еще не доползло до прибрежного ската, там все было сизо, и я ограничился описанием, не заинтересовавшим ее нисколько. "Бывает, сижу в своей будке с полудня до самых сумерек, Чудесно читается!" - заключил я и, вероятно, слишком для нее восторженно, потому что увидел в углу ее рта усмешку…
- В общем, спасибо, что выручили! - сказала она, когда мы доехали, выпрыгнув на тротуар и небрежно качнув в воздухе пальцами над ладонью - словно я был не рядом, а на другом конце улицы.
- Постойте!.. - сказал я неуверенно, потому что не знал, что именно хочу сказать.
- Ну? - подождала она, нетерпеливо прочеркивая носком туфли асфальт, как молодая кобылка.
- Как вас, по крайней мере, зовут?
- Меня зовут Ия. Что вы на меня так уставились? Звали так вашу бабушку или жену? Но извините, бегу!..
Я уставился на нее и даже, может быть, вздрогнул - потому что имя это взорвалось в моих ушах как маленькая торпеда: когда-то оно было для меня значительнее всех прочих имен и вот теперь так неожиданно повторилось…
Но об этом будет достаточно впереди, а сейчас я стоял гораздо дольше, чем было естественно, у тротуара, покуда не захлопнулась за ней стеклянная с золотыми буквами и виньеткой дверь.
2
Так началось то, что, собственно, чем-то и не было и вовсе не должно было бы начинаться, потому что ничем не могло и кончиться; но разве это - резон для чего бы то ни было в жизни? Не могло ничем кончиться, потому что не было содержанием вне меня, но вот во мне самой содержанием оказалось.
Большим, чем мои мемуары, которые в три последующих дня не увеличились ни на строчку.
А в утро четвертое я спустился вниз чуть ли не с петухами.
Выхаживая в стороне, откуда виден был краешек паркинга, слушал приближающееся шарканье шагов, взыгрывание моторов следил, как одна за другой скрывались за углом покрытые утренней крупной росой автомобильные спинки.
Она пришла, как и я в первый раз, поздно и так торопилась, что едва успел захватить - уже, нажала было на стартер.
- Очень хотел вас увидеть! - сказал я.
- Зачем? - спросила она в приспущенное окошечко, подкинув брови. И было столько искреннего недоумения в этом "зачем?", что меня повело: какой в самом деле интерес могла иметь для нее новая встреча с автором мемуаров? Все, относящееся к мемуарам, было у нее далеко впереди.
- Ну, не зачем-нибудь, а так просто, поболтать… Пишущие отовсюду собирают впечатления, как пчелки нектар, чтобы слепить что-либо читабельное. А вы, пожалуй, самое любопытное создание из всех, кого покуда здесь встретил.
- Кажется, полагается благодарить. Но я терпеть не могу делать то, что полагается. И у "любопытного создания" чертовски мало времени, чтобы жить! Восемь часов в бюро - это, конечно, эксплуатация и уродство. Остальное - пляж и вообще расписано по минутам. Впрочем, вы, может быть, мне и понадобитесь…
- Это когда откажет опять батарея?
- Нет, совсем по другому поводу. Так что не портите себе больше рабочего утра. Я найду вас сама…
"Я найду вас сама". Вечность уже не слышал такого обращенного к себе скрытого запрета: я не должен, видите ли, пытаться встретить ее. Забавно, конечно, но…
Но я приехал сюда из-за океана для книги воспоминаний, которую должен был сдать в издательство осенью и которую, казалось мне, только и мог написать тут, на этом северном взморье, среди замирённого - корней древних викингов - прекрасно цивилизованного народа, язык которого знал, в окружении черепичных крыш и шестисотлетнего медного перезвона, под который, как я уже говорил, так плавно ложились на бумагу слова.
И вот теперь - перестали ложиться!
"Мемуары, говорят, пишут древние старики".
Древность эта, конечно, понятие относительное. Лет двадцать назад, например, встретил я как-то одного почтенного ученого. В руках у него был букетик цветов, который, объяснил он мне, преподнесли ему по случаю его семидесятилетия. "Трудитесь ид мемуарами?" - спросил я его, так как знал, что интересного перевидал он немало. "Для мемуаров я еще недостаточно стар!" пробурчал он сердито и отвернулся; мне писали потом, через несколько лет, что он женился на своей секретарше.
Эта относительность древности со всякими бодряческими с французского: "Возраст существует только для лошадей" - была, конечно, у меня на вооружении, наряду с еще крепкими мускулами, но не имела никаких "с подлинным верно" со стороны.
Даже напротив: идешь где-нибудь по пляжу или просто по улице, и сыплет, строчит перед твоими глазами чужая молодость; цветет навстречу, как ландыш, черемуха, душистый табак либо горошек; ты уже задышал всей грудью, тянешься на эту свежесть и аромат, - и вдруг взгляд по тебе, совершенно невидящий, как по забору и пустоте, как локтем в трамвае, и даже хуже, потому что вполне и безукоризненно безразличный. И вот камнем на плечи твои с гаком уже пятьдесят, и едва вынудишь шагать ноги в этом кошмарном и словно бы каждый раз новом открытии, что жизнь-то прошла, что только мизерный и полупригодный кусочек остался, и все это не как-нибудь лирически: "куда, куда вы удалились?", но - с болью, вроде зубной, случается, что и вовсе непереносимой, когда хочется заплакать, завыть по-звериному: "Караул! Ограбили! Кто? Когда? Как случилось? Как не заметил?!"
В свете таких самокритических размышлений я, понятно, отложил думать о нарочной встрече, но решил узнать точнее, кто эта занимательная личность в красном "фольксвагене", - узнать у тех общих знакомых, о которых обмолвилась она при встрече.
Мои телефонные разговоры по этому поводу были на вполне детективном уровне, потому что не хотел называть имени, ни спрашивать "в лоб", но - около, обиняками, как в какой-то, с фантами, старомодной игре.
Первые два звонка не дали никаких пересечений: третий удался!
Это была Моб, сестра Пьера, моего приятеля-живописца, - дружил с обоими, когда жил в этой стране.
Ей, Моб, чуть за сорок, но русской поговорки "сорок два года - баба-ягода" не хватило бы, пожалуй, для передачи удивительной ее свежести и красок, перенесенных братом на множество холстов.
Злые языки говорили, будто она для него больше, чем сестра и натурщица, но - на то они и злые языки. Помимо некоторой возвышенной, я бы сказал, недоступности, была она еще и очень умна, что, по-моему, отпугивало от нее поклонников.
Кажется, в свое время она имела на меня виды, но романа не состоялось, и, к чести ее сказать, она не провозгласила мне за это анафемы. Зато для ее иронии я был предметом постоянной наводки, и наши с ней беседы походили иной раз на маленькие дуэли.
Так и теперь.
- Уверена, что вам приспичило что-то у меня выпытать, и вы только для отвода глаз петляете вокруг, словно гончая! - оборвала она меня на третьей уже фразе.
- То есть как - "выпытать"? Что?
- Ну, например, насчет Ии Шор.
- Гм… так ее фамилия Шор?
- Вот именно. Она говорила мне на днях по телефону, что познакомилась с одним бодрым еще стариком, который ею нездорово заинтересовался.
- Она так сказала?
- Ну, про старика - это я вам в отместку за скрытность и дипломатию, а остальное подлинно.
- Вот как! Мне интересно…
- Мне тоже! Но больше по телефону вы ничего от меня не узнаете, а приходите ужинать! Договорились?..
Застал я ее очень оживленной, в гостиной, где на маленьком столике перед диваном, на котором держала она обычно книжку из очередных бестселлеров, лежал лист бумаги с крупно выписанными цифрами, который, я тотчас же понял, мне надлежало заметить.
- Платежный баланс?
- Ничуть не бывало, а касается вас. Дата вашего рождения - отправной пункт. Затем: если бы у вас в двадцать, примерно, лет что-нибудь родилось - сын или дочь, а у них, опять-таки в двадцать, тоже, в свою очередь, сколько было бы теперь вашей внучке? Ответ: пятнадцать. То есть, значит, Ии откинуть бы совсем немного годков - и может называть вас дедушкой. Что ж, в общем-то разница в каких-нибудь 35 лет встречалась нередко. Про Восток я уж и не говорю, но и у нас - Жуковский, например, вас даже и обскакал. Но оставим это. Какое в самом деле романтическое начало: почтенный писатель спасает полусовершеннолетнюю амазонку от страшной опасности - опоздать на работу!..
- Между прочим, - продолжает она уже за столом, позвонив в серебряный колокольчик, на что одновременно из двух разных дверей появляются Пьер, ее брат, в загвазданной красками рабочей блузе, и щелеглазая горничная из местной полуарктики, - между прочим, я сказала Ии, что вы хороши с Пьером, а сама я от вас отреклась, так что о нашей дружбе она не подозревает и о том, что встречаемся. Маленькое предательство по отношению к ней, но пусть будет так.
- Пусть будет, - говорю я.
- И это означает также, что я готова быть вашей союзницей. Кланяйтесь и благодарите!
Я благодарю, не подозревая, какие веские поводы для такой благодарности появятся у меня впереди.
В застольной беседе узнаю кое о чем. Да, она в самом деле ушла от родителей, Ия, живущих через пролив и весьма состоятельных. Взяла студенческий заем и два года была на философском, кажется, факультете.
- Такой девчонкой?
- Она вундеркинд! И ей, знаете, даже ученую сулили карьеру. Книжку очерков напечатала о дальнем севере, где ходила на лыжах.
- А теперь?
- А теперь, вот совсем уж недавно, все бросила и очутилась не то в рекламном, не то в туристическом бюро, шеф которого, говорят, от нее без ума. Одержима скоростями и носится на своей пожарного цвета машине сломя голову, так что уже дважды угодила в полицию. По счастью, не хватает у нее шишей на гоночную, иначе наверняка свернула бы себе шею. Кстати: Пьер знает ее не хуже, чем я: купался с ней несколько раз вместе в бассейне и потом упрашивал позировать ему для какой-то очередной скандинавской наяды. На коленях стоял!
- Вздор насчет "на коленях"! Но удаются такие природе нечасто, и перцу у нее под хорошенькой шкуркой - хоть отбавляй! - говорит Пьер. - Увы! богема и мечется. Квартиры меняет бессчетно.
- И постельных мальчиков.
- Довольно, Моб! - говорит Пьер.