На этот раз я не заметил, когда Ия кончила читать, но только - непривычную для нее позу: сидя на пятках, руки к коленям, она недвижно глядит на гроб нашей ямины, в море, широким раствором своих темных глаз, в которых я то находил, то отвергал тревожащее меня сходство
- Да, как-то странно и страшно думать, что на Земле, где живем, может существовать в одно и то же время и это вот море, солнце, чайки кричат, такая красота! и - то, что вы здесь описали, - задумчиво говорит она.
И через паузу:
- Это она, Юта, является вам, вы признавались?
- Это она.
- И разговаривает с вами?
- Случается.
- Тоже и теперь?
- Теперь редко. Но боюсь, вы меня не совсем понимаете. Это не метафизика, вроде тургеневской Клары Милич, - просто я вдруг ощущаю ее в себе - ее веру, ее красоту, ее женственность…
- Женственность, я знаю, - ваш пунктик. Нечто непонятное для меня.
- Странно, что непонятное, при вашей начитанности. Может быть, это - от нигилизма?
- Вовсе нет! Женственность, по-моему, что-то общебиологическое.
- Да, если сводить ее к тому, что у женщины между ног. Но, например, у амазонок бессмысленно было бы искать женственности. Пусть это, как вы говорите, биологическое, но - дар!
- Красота?
- Больше. Теперь, когда женскую красоту выволокли на журнальные обложки, подмостки, массовое обозрение, вывели в цифрах ее габариты, - она сама по себе для взора почти убита. Где-то у Гёте: "Если радуга долго держится, на нее перестают смотреть". Женственность торжественнее и глубже. И не делайте гримас!
У одной современной русской поэтессы, кстати, - красавицы и уж никак не проще вас, есть такие, например, строки:
Суть женственности - вечно золотая
И для меня священная свеча.
"Не проще вас" слегка ее задевает, и она долго молчит.
- Я должна была, верно, высказать вам комплименты как автору? Простите, что позабыла, - спохватывается она потом.
- Вовсе не должны были.
- Нет, вы правда не сердитесь, что не сказала этого первым делом?
- Нисколько не сержусь.
- Ну и лады! А то я боялась…
- С каких это пор вы начали бояться меня?
Она - чудеса! - почти что краснеет, свистит Початка и бежит плавать.
ИЯ
Любовь моя, как я тебя люблю!
Особенно - " когда тебя рисую.
Но вдруг в тебе я полюбил другую!
Вдруг я придумал красоту твою!
МИКЕЛАНДЖЕЛО
1
- Это лето - ваш верный союзник, просто не запомню в августе таких солнечных дней! - говорит мне по телефону Моб. - Кстати, "Темные аллеи" ваши, я слышала, скоро будут кончены?
Я ответил, что скоро - остался один только небольшой рассказ, и Моб, как всегда полусерьезно-полуиронически, пожелала успеха.
Разговор этот был неделю назад.
А в промежутке - все неожиданно исказилось и обернулось против меня. Даже август. Оказавшись после случившегося один на пляже, я это остро почувствовал: ветер стал пронзительнее и холодней - было зябко заходить в море и ждать, идя по пологому дну, покуда укроет от него вода; поостыло и солнце, разогреваясь только к полудню, и даже всегда безотказный зонтик не хотел вдруг держаться прямо - кренился и заваливался.
А рядом с зонтиком, на песке - две овальные впадины от Ииного задка и повыше поперечная вмятинка - след закинутых за голову локтей.
Мне невмоготу внезапное одиночество, необратимость встреч, которые сам оборвал, тепла, которое, конечно же, больше в жизни моей не повторится. Я прячу зонт в будку и еду домой, где в эту пору дня бывать не привык и не знаю, что делать.
На через неделю заказан уже обратный полет… Почти бесцельно сажусь за машинку - и вдруг вспоминается множество мелочей из наших разговоров и препирательств, которые забывал или нарочно выбрасывал из своих записей, чтобы не притормаживать повествования.
- До-ля-ми-бим-бом-бам… - сыплется с колокольни вместе с городским шумом и, значит, без всякой магии, но, странным образом, сама дневная будничность этого звона будто вводит меня в рабочее русло, и я бегло записываю несколько вспомнившихся эпизодов.
Такой, например:
Мы спустились однажды поплавать вместе, чего обычно не делали под предлогом, что кто-то должен оставаться с вещами и рукописями. Но в этот перерыв, после окончания какого-то трудного пассажа в "Аллеях", были довольны друг другом.
- Я - голая, как вы себе хотите! - сказала Ия и, сбросив фиговое свое прикрытие, побежала в прибой. Море, впрочем, едва шевелилось в тот полдень - горячий без дуновения воздух недвижно висел над нашими головами вместе с солнцем в зените и карканьем чаек.
Мы длинно брели по песчаному дну, уходившему из-под ног, как в гигантском амфитеатре.
Потом она долго и не без щегольства выплавывала передо мной на разные спортивные манеры - кролем, брассом и на боку, заставляя засекать одной ей понятные расстояния на часах, которые я забыл снять; кувыркалась навстречу волне, и в глазах моих мельтешили, солнечно взблескивая, ее янтарные ягодицы и розовые пятачки пяток.
Потом мы лежали на спинах, сперва врозь, а после снесло нас совсем близко друг к другу - чуть пониже моего лица покачивался ее острый локоть и плыли змейками пряди волос. Зеленоватая волна то подкидывала ее легкое цвета каленого каштана бедро, то топила, перелизывая его поперек.
- Скажите, если бы была я страшна, как смертный грех, - стали бы вы со мной водиться? Тратить себя на переводы или вот такие купанья вдвоем? А?
- Как говорят в Одессе: очень может быть, но вероятно вряд ли… Не думайте, однако, что поймали меня на крючок. Вы красивы, красота же - дар Гармонии с большой буквы и сама по себе излучает отраду. Мне отрадно на вас смотреть.
- Только смотреть? Я, конечно, уже уверилась в вашей стойкости, но в вашем бескорыстии к моему телу - нет.
- А я и не утверждал никогда такого бескорыстия. Пока человек в состоянии еще спать с женщиной, он в вашем смысле не бескорыстен. Но это не доминанта в моем отношении к вам. Хотел бы, чтобы вы это поняли.
- Я постараюсь, - сказала она недружелюбно и отвернулась.
Не помню теперь, в какой связи, или без всякой, после довольно долгого молчания она продолжила этот качающийся на волнах разговор.
- Вы вот сказали: красота - дар гармонии, и так далее… Я не сильна в философии, хоть и прочла с дюжину разных скучных книг. Что вы понимаете под гармонией? Дар гармонии - в каком смысле?
- В самом высшем: дар Божий.
- О-о… - протянула она разочарованно. - Я, как вы, может, догадываетесь, атеистка.
- Догадываюсь. В вашем примерно возрасте - нет, даже, конечно, моложе, еще гимназистиком, - я тоже решил потрясти смелостью мысли нашего батюшку. После урока Закона Божьего на перемене подошел к нему и объявил: "А я, батюшка, в Бога не верю!" Как вы думаете, что он ответил?
- Выдрал вас, может быть, за уши?
- Ничуть не бывало. "Очень нужно Богу, чтобы такой дурак, как ты, в него верил!" - сказал он очень спокойно и отвернулся. А у меня щеки стали гореть от стыда. Понимаете ли: я уже тогда почувствовал, может быть, в словах его правду. Она - в том, что наскоки на Бога действительно удел дураков или бесноватых. Имя Его надо произносить без кликушества и без смущения; так что чем больше в человеке духовной культуры и глубины, чем больше он читал и чем больше думал, тем гармоничнее говорит он о Боге, потому что Бог - и есть гармония. На гармонии и любви становился и стоит мир. А отрицателей Бог просто не объем - лет, как, скажем, мартышек, удавов или мышей, но - только причастных Ему, то есть тех, кто ищет гармонии. Потому что любовь к гармонии и есть любовь к Богу, и в гармонии Он открывается нам… Я, видите ли, совершенно никчемный богослов и совсем не начитан, но думаю, что гармония в человеке есть Бог в нем.
- Во мне нет гармонии! - сказала она, и мне показалось, что глаза ее при этом стали влажными. Потом, перевернувшись на живот, поплыла саженками к берегу.
2
Теперь - о том, что случилось.
В тот недоброй памяти день мы кончили с Ней в три, как обычно, и разъехались по домам.
Поднявшись к себе, я нашел в почтовом ящике письмо. Оно нарочно торчало наполовину в прорези, чтобы сразу заметить, потому что почту я выбирал по утрам.
Это была анонимка, написанная на скверном английском, с кучей орфографических ошибок, и в переводе на русский звучала так:
"Если вы хотите узнать нечто очень интересное о вашей девушке (girl friend) - советую вам пересечь пролив и посетить в К. кинотеатр "Золотая юность" (недалеко от "Тиволи"). Там идут сейчас два фильма, и второй, короткометражный, под названием "Полянка", надеюсь, доставит вам большое удовольствие.
Торопитесь, программа может смениться!
Друг".
Почему-то, не знаю, почти и не передохнув, я позвонил Моб и поехал с этим письмом к ней. Может быть, просто потому, что, пускаясь в такую чуть авантюрную поездку, надо было кому-нибудь доложиться.
- Что бы это такое значило? - задумалась Моб.
- Вот часа через три-четыре увидим!
- Может быть, просто мистификация, а то и ловушка для вас. Вы твердо решили ехать? Когда?
- Да вот в шесть часов есть паром. Может быть, удастся сегодня же и обернуться.
- Хорошо, едем вместе!
Я попытался было возражать, но еще никому не удавалось остановить Моб в решении, которое принимала она вдруг и на таком аллюре событий.
Через час с небольшим мы уже сидели в салоне огромного парохода, переправляющего через пролив обоюдосторонних любителей перемещаться вместе с их автомобилями, подарочным и туристическим скарбом. Был канун воскресенья и туча народу, но всех притягивал закусочный стол и беспошлинные между двумя берегами напитки, поэтому в салоне мы были почти одни. Беловолосая стюардесса принесла нам виски и поднос с миниатюрными бутербродами.
- Ну, за успех нашего путешествия! - сказала Моб, побалтывая в стакане ледышками. - Потому что, право же, опасаюсь: вдруг кто-то хочет с вами расправиться - с древним, по их представлениям, бобылем, который осмеливается вторгаться в их жеребячью стаю. Вы знаете этого Карла?
- Видел дважды. Раз он освистал нас с Ней на пляже. Потом шпионил за нами у "Трех королей".
- Он местный чемпион по хоккею на льду.
- Не знал. Вообще-то парень как парень. Баки только похожи на волосы из подмышек и глаза навыкате, что, я замечал, часто признак глупости.
- Он и есть неумен. У них сейчас тяжкий конфликт с Ней. Она его выгнала, но, кажется, тем не менее, не хочет потерять. А он корит ее вами, так что недавно… Впрочем, это уж лишнее!
Она тянется ко мне прикурить, долго пускает дым и продолжает потом:
- Я чувствую себя иногда немножко предательницей, когда рассказываю вам что-нибудь об Ии, а ей о вас - ничего! Утешаюсь, что хочу ей только добра - последнее время очень к ней привязалась, по-матерински. Убивает меня, что с таким личиком, с такими богатыми данными она не может найти себя. До смерти боюсь, что пристрастится к наркотикам…
Когда, незадолго уже до причала, Моб в своем кресле задремывает, я выхожу на корму.
Над нею и позади скрипуче голосят чайки, пикируя в пенную взбурленную винтом борозду за всякой съедобной дрянью. А зайти вбок, по ходу - соленый ветер в лицо и голубые контуры веселой, куда плывем, столицы. Сосет глаза огромный вечереющий купол неба, к закатному горизонту сейчас чуть желтый и фиолетовый.
Нет решительно никаких аналогий, но, может быть, по контрасту - вспоминаю тоскливую серость канала, которую выше описал, узкий, мелкий полог воды над братскими могилами строителей и мысль, что "плывешь по костям"…
Вспомнив, с восторгом ощущаю блистающий вокруг простор и самому мне дарованные волю и свободное многопутье. Слава Тебе, показавшему нам свет!..
- Я не пойду сама и вас не пущу, если это какой-нибудь вертеп! - объявляет Моб, забираясь в такси.
Но это отнюдь не вертеп, а яркий, в электрических взмигах по фасаду, кинотеатр.
Никого у кассы - фильм крутится непрерывно: начинай глядеть с кадра, на который попал. Оно и естественно, потому что фильмы такого рода - только известные и малоизвестные способы совмещений, без никакого сюжета.
Я устанавливаю это тотчас же по иллюстрациям в красноковровом фойе и спрашиваю Моб, сможет ли она такое выдержать.
- Я не вчера родилась, голубчик! - кидает она, и мы открываем дверь в зал.
Мы открываем дверь в зал, и на нас наваливается непроглядная вокруг тьма, а с экрана вдали - розовое тесто тел, дышащее, пульсирующее, в приливах-отливах и таким размашистым планом, что явственны, на манер лунных кратеров, поры и полузапудренные ссадины и прыщи.
Плывут огромные, тоже в четверть экрана, губы в частых слизистых поперечинках, в мокром жадном раззеве…
Потом план мельчает, съеживается в один из конфузных и выразительных вариантов смычки.
- О-о! - выдыхает Моб и пятится, но я беру ее за руку и веду по проходу на ощупь, потому что по-прежнему не видно, свободны ли места с краю; задеваю ладонью чью-то, с краю же, лысину и почти наугад загребаю в следующий ряд впереди.
Мы садимся.
Вариант на экране неутомим, как помпа.
- Можете закрыть глаза, - говорю я Моб. - Я скажу, когда это сменится.
- Вы были правы, - вздыхает она, - это трудно вынести! Почему, почему надо рассматривать человеческие отношения так непристойно, так грязно, сводить только к позывам животных органов? Убивается радость видеть женскую, например, красоту, она уже больше не ощущается красотой…
- Тс-с! - произносит лысина сзади.
К счастью - а может быть, к несчастью, потому что были у нас здоровые порывы не дожидаться ничего и уйти, - показ смычковых кадров исчерпывается; в зале вспыхивает и снова гаснет свет, и на полотнище веселыми красками зажигается заголовок: "Полянка".
Красно-желтый, в лаковых солнечных бликах на боках автобус.
Он мчит по роскошной дороге, разбрасывая по сторонам не менее роскошный пейзаж: горы, голубые пруды с белыми точками лебедей, ближе зеленые кущи с чем-то желтым в цвету и, по обочинам, цветочные грядки.
Интерьер почти пуст. Невнятная чья-то фигура дремлет в хвосте. На переднем сиденье - паренек с русым пушком над верхней губой и русыми же, до плеч кудрями; у нас рисовали так Ваньку-Ключника. Школьник, может быть, выпускник.
На сиденье слева - во весь разворот иллюстрированная газета; ниже - джинсы в заплатках и девчоночьи ноги в маленьких сандалетах; выше - бант на черных, собранных султаном волосах.
За газетой, когда она опускается - а она тотчас же и опускается, - Ия!
Мы - я и Моб - в один такт вздрагиваем и замираем.
Две головы, одна настойчиво, другая - невдруг, оборачиваются друг к другу, кидая и пряча взгляды. Еще и еще… Потом поединок глаз кончается, и паренек перекочевывает к соседке.
Еще через минуту его пятерня - крупным планом - обогнув узенькую талию, лезет за джинсовый поясок. Пятерня маленькая перехватывает и выдергивает ее оттуда - раз, другой, потом исчезает и - опять-таки крупным планом - показывается шевеление под взбугрившейся тканью.
Затем паренек вытаскивает из сетки сверху альпийский рюкзак с притороченным к нему одеялом и дергает шнур.
Автобус останавливается. Оба выпрыгивают из него и петляют по лесной заросли.
Вот она, наконец, и полянка! Весьма живописная, опоясанная вокруг кустам боярышника и стволами, вся в высоких качающихся "любишь - не любишь".
Рюкзак скидывается со спины, скатка расстилается по траве, оба, торопясь, прыгающими пальцами помогают друг другу раздеться.
Рука Моб в этом месте обхватывает мою и сжимает до боли, и я рад: так мне легче сдержаться; не помню в жизни другого такого напряжения, как при созерцании этой современной пасторали; разве - в войну, когда несся однажды на грузовике с бензиновыми бочками вдоль днепровского берега под немецким пулеметным обстрелом с другой стороны, ожидая каждый миг пули.
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья…
Ну, для судьбы - слишком уж всё просто: оба, сцепившись, катаются по одеялу, постанывая, перекатываясь через край подминая ромашки; какая-то птица, невидная в ветвистом ожерелье вокруг, подсвистывает их неистовству, и - вот ведь что труднее всего вообразить! - по крайне мере еще две пары тоже спрятанных глаз не считая глазка фотокамеры, следят подсказывают им позы и вдохновение.
Меня трясет. Я вспоминаю, что читал, или слышал где-то, как один зритель, первобытный не то душевнобольной, начал, стрелять в экран, когда показывали там что-то особенно взволновавшее его и преступное. Ну, стрелять - не стрелять, и закричать: "Караул!"
Пальцы Моб впиваются в мою руку и я зажмуриваюсь. Мне страшно, что этим двоим могут сейчас подсказать нечто такое чего я уж и не смогу вытерпеть.
Но через минуту-две пальцы разжимаются. Я открываю глаза: счастливая пара уже на шоссе, на оранжевом фото заката, держась за руки, ждет обратной автобуса у остановки.
"Полянка" кончилась.
Щеки у Моб горят, губы вздрагивают. - Сумасшедшая! - говорит она, поднимаясь. - Как могла она это сделать!
Было одиннадцать, и мы могли бы успеть еще на последний паром, но меня пугал неизбежный тогда и утомительный разговор, а мне хотелось молчать.
Это дошло до Моб, потому что, закуривая сигарету и оглядев исподтишка мое лицо, она сказала:
- Пожалуй, останусь здесь ночевать. Чтобы пойти утром в церковь. Вы проводите меня до отеля?
И потом, в отеле, уже с ключом, полученным от портье:
- А что собираетесь делать вы сами? Опрашиваю потому, что мы с вами сегодня сообщники, то есть, значит, отчасти ответственны друг за друга.
Недалеко от этого отеля жил мой знакомый, Олег И., гитарист, взявший несколько уроков у самого Сеговии. Был он человек ночной, и к нему можно было нагрянуть, когда угодно.
- Пойду к Олегу, вы его знаете.
- Как не знать! Воображаю, какое произойдет там у вас возлияние! Но от него, ж пожалуйста, никуда.
- Есть: никуда!
Когда поворачиваюсь, она говорит мне вслед:
- А за Ию я помолюсь завтра и привезу вам просфорку.
Меня всегда трогает очень человечная религиозность Моб. Непримиримая в своих правилах и суждениях, она у виновных - всегда адвокат Добра. Да, обязательно справится завтра в церковь, построенную здесь предпоследним русским царем, и станет просить Бога защитить и направить заблудшую одну овцу.
Насчет же возлияния Моб угадала: мы с Олегом опустошили бутылки две местной рыжей водки, и его жена, моя землячка, всплескивая руками, изумлялась почти нараспев: "Господи, как пьют! Чисто лошади!
А одна из "лошадей" - это уже во втором часу ночи - все еще переживая "Полянку" и припомнив пункт конвенции с Ней, запрещающий ее снимать, ощутила вдруг злобное сердцебиение и набрала на телефонной вертушке номер.
- Это вы? - спросил Иин голос. - Какая-нибудь катастрофа?