- Боже мой! - всплескивает она руками. - Он спрашивает!.. Где же писательская ваша наблюдательность, о которой только что говорили?..
Этот монолог Моб вспоминается мне на следующее утро, когда Ия требует вдруг включить в нашу книгу, еще одну "темную аллею" - рассказик "Железная шерсть", оставленный мною без внимания..
Это - о медведях и леших, которые любят женщин "до лютого лакомства" и будят в них самих животную страсть.
Я возражаю, чуть раздувая свое несогласие, чтобы подзадорить ее попространнее высказаться, и впервые, быть может, она этой маленькой хитрости не замечает. Да, ей нравится бунинская живопись экстаза овладения и прелюбодейных оргий, и когда, вытянув из моих рук книгу, она порывисто и вперехват вычитывает мне про лешего, который ещё страшнее и сладострастнее медведя, у нее горячеют скулы:
"При встрече с женщиной он не токмо не боится ее, но, зная, что тут ее самое ужас и похоть берет, козлом пляшет к ней и берет. ее с веселостью, с яростью: падает она наземь ничком, как и перед медведем, а он сбросит порты с лохматых ног, навалится сзади, щекочет обнаженную, гогочет, хрюкает и до того воспалит ее, что она уж без сознания млеет перед ним"… - читает Ия, и я вижу, как несколько раз взмахивают у нее крылышки ноздрей.
- Хорошо, включим, это! - говорю я.
Книжка возвращается ко мне; на том же развороте в ней - еще несколько подчеркнутых абзацев живописной эротики.
Мысли у меня бегут по руслу, пропаханному давеча Моб; она, конечно, права: в этом современном бунте молодости против рутины голос пола звонче других голосов; но и то сказать - воинствующему модернизму щеголянье половой распущенностью сопутствовало всегда, становясь модой. Но - как не противятся стадности даровитые одиночки?..
Может быть, мысли эти долетают до Ии, потому что она неожиданно продолжает закруглившийся уже разговор:
- Понимаете… интересна у Бунина психология этих жертв - тех, кого грубо лишают невинности. Они испытывают у него вместе ужас и восторг, плачут "сладко и горестно". Может, так и случается в жизни, но, по мне, это дико и возмутительно… Я вам скажу сейчас про себя, чего никогда не сказала бы, если б не Бунин, - считайте это тем эстетическим воздействием, о котором вы тут как-то проповедовали и которое отводит в человеке здравый смысл на задний план.
Чуть помедлив и косясь на меня, взвешивая, вероятно, мою ли способность выслушать, либо свою - рассказать, она выбирается из-под зонтичной тени и садится шагах в полутора от меня на песке.
Солнце ей прямо в глаза - и она прикрывает их ладонями. Голос ее доходит до меня - чуть приглушенно.
Она говорит:
- Мне было четырнадцать лет, когда меня растлил один негодяй. Дальний родственник отца, он живал у нас в доме наездами, по каким-то делам. Был тогда, как вот теперь вы, раза в три меня старше, ожирелый такой болтун; когда говорил - в углах рта собиралась пузырями мерзкая пена. Для меня он значил не более старой мебели. Но умел рассмешить. Очень. Представлял галчонка в гнезде или пьяного за рулем, лаял, квакал лягушкой. Мне было с ним весело… Черт возьми! почему я это вам вдруг рассказываю?.. А, ладно, все равно! Как-то мы были с ним дома одни. Я - в кресле с ногами, задрав колени, пятками в край сиденья, вот так вроде, как сейчас, а он передо мной на ковре изображает, как муха запуталась у меня в волосах и жужжит, - я трясусь вся от смеха. И вдруг он начинает целовать мне коленки! Знаете: дурочкой я не была и в четырнадцать лет, знала все, что к чему, но, Господи, даже и со сне не могла представить себе эту мразь в роли любовника. Кроме того - о, как потом я именно за это себя презирала! - понятия не имела, что именно в этой позе, в какой были мы, так легко может осуществиться сближение. Когда он схватился целовать у меня коленки, даже, помню, чуть прихватывая зубами, я оцепенела от внезапности и изумления. И в то же мгновение он вторгся в меня… Я помню: сердце у меня остановилось биться, я задыхалась, захлебывалась от этих страшных толчков; не было мысли, я ощущала только их, только их… Но потом… - нет, потом я не плакала, я пыталась перекусить ему горло - он отскочил, побежал… Я решила его отравить. Все, все было приготовлено, обдумано в мелочах: яд и как подать, но он в тот день не вернулся, позвонил отцу, что уезжает. После погиб в автомобильной катастрофе… К чему я все это? Ладно, пусть!.. Во-первых, чтобы вы знали, как ненавижу этих сносившихся развратников, которые так сладко глядят на нас, но для которых мы только вариант онанизма или борделя. Еще - чтобы сравнить с бунинской этой нотой - этой мешаниной обиды и восторга у изнасилованных. Нет, это не по мне! Я бы… Но давайте лучше работать!
За переводами она почти непрерывно курит свои тонкие сигареты. В их дневном варианте, вижу я, нет никакого гашиша, но сладковатый запах их мне неприятен, и из всего Ииного существа и реквизита они единственные мои противники.
Раза два, когда она их забывает, я гоняю куда-то на чертовы кулички, где ими торгуют.
Окурки она топит рядом с собою в песке., и по утрам, до ее появления, я выгребаю их садовыми граблями.
Это неуемное курение у нее отчасти от, увлечения: она влюбилась в "Темные аллеи", она здесь - у себя дома и находит в них все больше и больше "современно звучащих" совершенств.
По ее настоянию мы переводим "Визитные карточки" - рассказ о любовном приключении на волжском пароходе одного писателя со скромной, не очень уж и молоденькой пассажиркой, к которой он ощущает одновременно и жалость и страсть.
Описание прелюбодеяния приводит Ию в восторг:
"Живот с маленьким глубоким пупком был впалый; выпуклый треугольник темных красивых волос под ним соответствовал обилию темных волос на голове… Она наклонилась, чтобы поднять спадающие чулки, - маленькие груди с озябшими сморщенными коричневыми сосками повисли тощими грушками, прелестными в своей бедности. И он заставил ее испытать то крайнее бесстыдство, которое так не к лицу было ей и потому так возбуждало его жалостью, нежностью, страстью"…
- Это, пожалуй, острее "Лолиты"! - восторженно говорит Ия.
- Вот уж немыслимое сравнение!
- По-вашему, книга Набокова не талантлива?
- Очень талантлива, но в той же мере злокачественна. У Бунина всюду дышит его любовь к жизни. У Набокова ее нет и следа. Не пожимайте плечами! Любая мать трепещет при мысли, что дочь ее может стать жертвой преждевременной чувствительности вместо того, чтобы созреть гармонически. А "Лолита" растлила, вероятно, тысячи, десятки тысяч юниц! Вот ехал я сюда к вам через пролив на пароме - две девчушки лет по тринадцати юлили подле потрепанного кинольва в шезлонге на верхней палубе. Выламывались перед ним наперебой. И у обеих как вытатуировано на лбу под кудряшками: я - Лолита!.. Еще вспоминаю картинку - это в одном средиземноморском отеле: огромный балкон галереей, в виде буквы Г. В длинном плече - оркестр и столики, в коротком - только цветы и ковровая вдоль перил дорожка. Слежу изнутри, из окна: прогуливается пара - полудедушка с подагрическим шагом и тоже этакий лет четырнадцати прыщик с рано развитым бюстом. Когда идут мимо столиков - он опирается рукой ей на плечо, а когда ворачивают где пусто - рука его ныряет за пазушку, и я из своего укрытия вижу, как топырятся пальцы, ухватывая грудь за сосок. А у нее на кукольном личике торжество: я - Лолита?..
Ладно, оставим это! - говорит Ия. - можно я снова возьму себе книгу на эту ночь?
4
С моря дул бриз; может быть, даже больше, чем бриз. - на низких грядках волн белели барашки.
Они кротко таяли, докатившись до берега, и я снова и сноза думал, что кротость, вероятно, главная прелесть этого северного моря, его ласкового песчаного дна, его дремотного зеленоватого окоёма и волнистых палевых берегов.
Ия в этот перерыв заплывала непозволительно далеко. Забегая то справа, то слева от меня и вскидываясь на задние лапы, лаял ей вслед Початок.
Там, где-то показывалась, то исчезала темная точка ее головы, в совершенный штиль можно было разглядеть лиловатые контуры огромного города. Сейчас застилала их белесая, чуть подсиненная муть; далеко на фоне ее подпрыгивал одинокий бакен, который Ия, видимо, решила обогнуть.
Она тревожила меня не только этим отчаянным заплывом. Я не суеверен, но какие-то трагические касательные мерещились мне над ее головой, как в ковбойском фильме - лассо над дикой лошадкой прерий. "Вы знаете: у Ии нелады с ее парнем, очень переживает! - звонила мне сегодня чуть свет Моб - Я ее встретила - капризна и ввалились глаза"…
Капризна Ия всегда, а худоба могла быть и от переутомления с книгой: мы работали как на стахановской вахте, перевели уж с полдюжины "аллей"; в издательстве, говорила мне Ия, их чуть ли не сразу отправляли в набор, и черновики ей приходилось перепечатывать вечерами. Значит, если, как злословила Моб, Карл у нее ночевал, сама она до заполночи должна была сидеть за машинкой.
Впрочем, многие заключения Моб были сомнительны, как я собираюсь рассказать.
Выползла Ия на берег, язык высуня, на четвереньках, и улеглась обочь нашей ямины, на скате, где лучше доставали ее лучи и ветер.
Разминая усталость, она разговаривает с танцующим рядом Початком.
Тело ее и чернь волос так вписываются при этом в окружную мозаику солнечных жженых красок и янтаря, что я не выдерживаю и, нарушая конвенцию, щелкаю подручной своей фотокамерой.
Она лежит сию минуту спиной ко мне и не замечает этого, как вообще не замечает меня. Может быть, оттого что не замечает, и складывается у нее та непроизвольная, как у кошек, певучесть движений и контуров, от которой не хочется отрывать глаз.
Я вдруг чувствую, что кто-то, помимо меня, разглядывает ее сейчас и, оборачиваясь, вижу внизу у берега Пьера. Он стоит там по лодыжки в воде в необычайно пестрых трусах и делает мне знаки.
Я спускаюсь к нему, соображая, что здесь он, конечно же, в должности подосланного Моб стукача.
- Понимаю вас! - говорит он мне вместо приветствия. - Чертовски приятно на нее глазеть! Очень, очень мила… Я сейчас - с пляжа нудистов. Там, в бабьем крыле, позирующие наяды, которых как будто только что вывалил из своих этюдов Модильяни. А эта малютка лежит и поворачивается, как повернулась бы, проснувшись, джорджонова Венера, со всем, понимаете ли, достоинством женственности, о каком мы уж и забыли мечтать. Но как бы ей помочь не потерять всего этого?
Он рассказывает потом про одну начатую им картину, а я думаю о том, как мы совпадаем с ним в мыслях об Ии и что она, хрупкая и сильная вместе, в самом деле - из тех, кто сами в себе несут катастрофу…
Когда я возвращаюсь под зонт, она, присевши на корточки у прибоя, плещет пригоршнями воду на плечи и грудь, и мне кажется, я слышу, как шипят брызги на ее раскалившейся коже.
Видела она нас с Пьером? Кажется - нет.
Поднявшись, она идет ко мне, блестя мокрой, все еще чуть посветлей остального тела грудью - этакая живая иллюстрация бунинских "Темных аллей".
- Виновата, забыла, что совсем нагишом! - спохватывается она, подойдя, и тут же сердится на себя за свой полуиспуг и опускается, как была, на песок, ко мне в профиль.
- Что вы смотрите так? В первый раз, что ли, видите голую женщину? - спрашивает она и, не глядя, протягивает ко мне руку, в которую я должен вложить карандаш и блокнот.
Я не хочу признаваться даже себе самому, что меня действительно выбивает из равномерного дыхания этот бронзовый блеск ее грудей, скатывающиеся с почти коричневого живота капельки, светло застревающие в блестящей смоли волос. Чтобы не сводило от этого губ, надо быть"волосатым" ее завсегдатаем или - лучше - родиться заново.
- Вас в этом образе вижу я в первый раз! - говорю я тоже с досадой и берусь за книгу.
- Постойте! Поболтаем немного!.. Я хотела сказать: в ваших книгах довольно много эротических мест. Что это у вас - уже только в прошлом?
- Почему - в прошлом? Но прежде всего: вы, значит, мои книги читали?
- Просматривала… В здешней библиотеке есть ведь ваше почти все. Чего не хватало - достали мне в другом месте.
- Ну и…
- Ну и - если вас как писателя тоже интересовали темные аллеи, почему вы не продолжаете в том же духе? Почему - мемуары? Кто их читает теперь?
- Пишущих по-русски на Западе вообще не читают. И не переводят.
- Гм… - сказала она, помолчав. - Вы не могли бы убить кого-нибудь, чтобы о вас написали разом во всех газетах?
- Кого бы вы предложили?
- Меня, например. Возможны десятки сценариев: все видят, что мы вместе проводим время и, конечно, не думают, что в одних только литературных упражнениях. Ну, затем - я вас обманываю, выматываю у вас ваши все сбережения и появляюсь здесь же, на пляже, с другим. Подумайте: общая симпатия, обеспечено снисхождение. И известность!
- Выгляжу я таким отчаянным честолюбцем?
Она не отвечает, глядя мимо меня, в сторону пролива, куда только что плавала, - над ребром дюн, закрывающим от нас даль, кружит сейчас чайка огромная, как Пегас.
Когда она так смотрит, Ия, ни на кого, в черноте ее глаз стоит что-то тоскливое; оно исчезает, когда она переводит их на собеседника.
- Я хочу сказать только, что у вас недурно получалась эротика. Почему вы теперь такой чистоплюй?
- Вы находите?
- Нахожу. Но, понятно, я почти ничего о вас не знаю. Вы одиноки? Я имею в виду женщину?
- И да и нет. Да - потому что у меня в квартире, здесь и за океаном односпальная раскладушка-кровать, дне" обращаемая в кресло. Нет - потому что некоторые из тех, с кем связаны самые счастливые годы прошлого, постоянно со мной.
- Не понимаю: физически или это писательский словесный трёп? Они живы!
- Живы в моей памяти, и это так же "физически", как, скажем, моя студия к Бродвее и полки с книгами.
- Вы спирит? Вызываете духов с помощью блюдечка?
- Нет, просто они навещают мое воображение, и я часами веду с ними разговор, не нуждаясь в другом общении.
- Со мной, например!.. Они старушки теперь, ваши призраки?
- У призраков есть преимущество: они не стареют.
- В общем - чепуха! - говорит она. дрогнув плечами, и недобрая петелька складывается в уголке ее губ. - Чепуха все эти посещения и беседы а ля "Черный монах". Если, конечно, вы здоровы психически. Но что за смысл?
- Думаю, что здоров. А смысл в том. что заношу все на бумагу, в воспоминания, которые; как вы знаете, пытаюсь сейчас закончить.
- Фью!.. - свистит она примирительно, - я и забыла, что разговариваю с сочинителем. Тогда только один еще вопрос: вы все говорите: "они". Была их целая бригада, ваших бывших подруг?
- Тут вы правы. Нужно бы говорить только об одной. Той самой, на которую вы так непонятно похожи. О ней сейчас пишу кровью души своей, и в сравнении с нею других можно поместить только в сноску.
- Вы могли бы рассказать мне о ней поподробнее?
- Пожалуй. Но не сейчас. И не здесь, когда солнце вокруг и простор. Мне трудно объяснить, но говорить о ней надо бы в четырех, поуже, стенах, может быть, в полумраке, когда не видно лица, ни твоего, ни того, кто тебя слушает. Иначе похоже все на предательство, а должно быть - как исповедь… Ну и, конечно, я должен сперва попросить у нее разрешения…
Она широко открывает глаза, но тут же и щурит их скобочкой.
- Снова трёп! Но - ладно. Я еще не получила аванс за будущую книгу, поэтому можете меня пригласить в "Три короля". Сегодня я занята. Завтра! Идет?..
Вечером - телефонный разговор с Моб.
Она начала - я передаю, разумеется, только конспект - все с того же надгробного рыдания над моими погибшими писаниями.
Потом шли расспросы. Меня чуть смущало это требование - держать ее в курсе моей "авантюры", как она выражалась, но мы были "союзники", и двигала ею такая подлинная забота и теплота, доходившая до меня даже через трубку, что я охотно мирился с этой интервенцией во внутренние свои дела и ее побочными толкачами: любопытством, нетерпимостью и суетой.
Как литератор я чувствовал и укоры совести: неожиданно для себя самого я начал присаживаться за свой письменный стол вечерами, после пляжного трудодня; засиживался далеко за полночь. В открытом окне плыла великолепная тишина полупустого сонного города - ни гудка, ни шороха шин, ни шагов; а каждые четверть часа - медная с колокольни капель, о которой уже писал и которая теперь по ночам стала казаться мистически вдохновительной.
И я записывал под нее впечатления за день.
Дневник, конечно же, двоюродный брат мемуаров; в отличие от них у него ничтожная ретроспекция, то есть обращенность к минувшему, временная дистанция между событием и занесением его на бумагу. Дистанция, однако, растет с каждым днем - и жанры сближаются. Во всяком случае, если не книга, на которую был у меня контракт, то что-то другое складывалось и мерещилось вдалеке.
Но я не посвящал в это Моб. Я только рассказал ей об Иином интересе к моим творениям и моей личности, который Моб недавно так категорически отрицала.
- Что ж, это может быть даже хуже того, что я предполагала, - сказала она после паузы, - если она вами действительно интересуется.
- Почему хуже?
- Как "почему"? Я, помню, спросила вас как-то, что вы собираетесь с нею делать? Теперь возникает вопрос потрудней: что собирается делать с вами она?
- Вы считаете, что я способен быть этаким ручным кроликом?
- Миленький, нет! Я знаю, что вы не такая размазня, как мой братец. Но есть ведь сила и на ее стороне. Мне рассказывали, как она выглядит там, на вашем рабочем месте, во время перерыва… "Сексу" у нее в избытке и без вас, но - чем черт не шутит! Во всяком случае поосторожнее завтра в этом притоне - там, знаете, и драки случаются, и облавы. Будьте начеку!..
5
И в притоне трех бродяг
Стало тихо в тот же час…
В притоне "Трех королей" тихо не было, и я вспоминал эти первые строчки позабытого шлягера, дожидаясь Ию у входа, откуда на набережную вылетали гам голосов и рев автоматической шарманки, и когда мы отыскали наконец столик в тесной, на двоих, нишке.
Вспоминал отчасти и совет "быть начеку", разглядывая потемки вокруг, - разноцветные плошки на столах их едва разжижали, виден был только кусок получше освещенной стойки.
Благодаря такой бдительности засек один небольшой эпизод, которого в другое время, может быть, и не приметил: мне показалась знакомой одна спина из сидящих у стойки на высоких круглых подзадниках, - широкоплечая, в лохмах большой головы. Взглянув немного спустя еще раз, увидел, что и голова эта, и тулово повернуты в нашу сторону, и из густой рыжей заросли сверлит нас пара глаз.
Уставилась им навстречу и Ия: в желтых всплесках нашей настольной плошки гневно резалась морщинка между ее сведенными бровями.
Эта дуэль глаз длилась, казалось мне, целую вечность.
Потом Ия окликнула знакомую, вероятно, подавальщицу с черным пупком на голом животе и, написав что-то на бумажной салфетке, послала ее почтарем.
- Это Карл, мой теперешний друг.. - сказала Ия, не глядя на меня и с непривычной для нее толикой смущения - Я приказала ему исчезнуть!
Мы заказали то самое, что подавали нам здесь в первый раз, - балканскую снедь с красным перцем.