Она сказала правду: мы поженились, когда она была еще подростком, а мне исполнилось двадцать три.
- Спит под картиной святого Бенедикта, которую я ей подарила на день рождения, спит неподвижно, словно душа ее покинула тело, спит, как мертвая, и всегда так спала, с детства.
- Ты уверена? - спрашиваю я, потому что уже проснулся и теперь хочу разбудить ее. - Мне сон приснился. Ноги чертовски ломит. Погода, что ли, меняется?
Пропитанная потом футболка начинает высыхать, и мне холодно. Теперь мне нужно оправдание. Я втаскиваю с пола в кровать сброшенное одеяло. Всегда одно и то же.
- Уверена, - говорит Джоани. - Джан, это просто сон. Успокойся и спи. Ребенка разбудишь.
Не знаю, просыпается ли она до конца, с ее-то стажем баюкания девочек. Тогда она просто поворачивалась на бок, и они засыпали между нами: сначала Мэри, в честь моей матери, потом Кэтрин, всего через десять месяцев, после Кэтрин, через несколько лет - Элеанор, потом девочка, которую назвали Жаклин, в честь… в честь Джеки, полагаю. В качестве подарка мне, хотя я этого никогда не просил. Потом, когда мы решили, что все, с этим покончено, и перестали заморачиваться с предохранением, появилась Полли. Мне тогда уже было под пятьдесят, правда, Джоани на шесть лет младше. Мы радовались, что дома снова появился ребенок. Мы не рассчитывали, что их будет пятеро, но так получилось. Полли было десять лет, когда Элеанор, уже взрослая женщина, приехала домой одинокая и беременная. Элеанор получила свое имя в честь сестры Джоани, Норы. Своего ребенка она хотела назвать Квази, так звали его отца, неплохого парня, но с ветром в голове. Это было слово из какого-то африканского языка. Оно значило "воскресенье". Но мы сказали Элеоноре, что ребенку из неполной семьи будет легче с обычным именем. Поэтому она назвала его Кевином, а фамилию дала нашу, Николаи. Было очень обидно, что именно Элеанор, отличница в школе, прекрасно учившаяся в колледже, мечтавшая стать врачом, попала в такую передрягу. Но мы все равно радовались. Джоани - счастливая женщина, с солнечным сердцем. В ее сердце нет теней.
Поэтому-то я ей ни о чем и не рассказывал. Я никогда и ничего об этом не говорил, хотя неправильно, с точки зрения церкви, с любой точки зрения, когда у мужа есть секреты от жены, от такой нежной и верной жены, как Джоани. И все же я думаю, она знает. Она словно родилась с этим знанием. Но Джоани никогда не спрашивала меня ни о чем, кроме того что у нас было с Норой, прежде чем мы с Джоани поженились. Тут мне не пришлось врать - Нору я разве что в щеку успел поцеловать. Сказать по правде, у меня не было других женщин, кроме Джоани, но этого ей как раз знать необязательно. У мужчин есть своя гордость.
Она не знала Джеки. Никогда с ним не говорила. Она встречалась с ним маленькой девочкой. Она даже не помнила вечеринку перед его уходом на войну.
Но она его видела.
Если вы видели меня, вы видели и Джеки Николаи. Так было всегда. Даже сейчас, глядя в зеркало, я иногда вижу его. Несмотря на то что я еще в молодости отрастил животик и мои волосы подернулись сединой. И я все еще скучаю по нему, после сорока с лишним лет.
Мы подходили друг к другу, Джеки и я.
Когда кто-нибудь из нас шел по улице один, брел по снегу от автобусной остановки, то миссис Козык, миссис Пизли или миссис Финниан непременно махали нам чайным полотенцем и спрашивали:
- Эй, Ник, где твой Двой-Ник?
Миссис Козык и другие соседи, конечно, знали, что мы не родные братья. Но остальные люди, даже в школе, не догадывались. Сами посудите: у обоих длинные черные волосы, зеленые глаза, нервные руки пианистов, постоянно ходят вместе, фамилии одинаковые. Вплоть до старших классов никто даже не сомневался, что мы родные братья. Даже двойняшки.
Миссис Козык дразнила нас:
- Двое одной масти - не страшны напасти!
Она не понимала и половины того, что говорила на английском. Просто запомнила фразу, сказанную мужем, когда он играл в карты на крыльце, и повторила ее. Но мы не удивились, учитывая, какие родственные связи нас на самом деле связывали.
Мы с Джеки были кузенами, двоюродными братьями. Но часто ли вы об этом слышали? Я - только раз, через много лет после гибели Джеки, от женщины, с которой моя жена работала до того, как открыла собственную фирму бытовых услуг и начала набор девушек, чтобы ездили на вызовы с ней и нашей дочерью Элеанор в ярких микроавтобусах с надписью "Клин-Грин".
Так вот, отец Джеки и мой отец были братьями, а наши матери - не просто сестрами, а близняшками. Близнецы - это, считай, один человек, помноженный на два. Поэтому, если рассмотреть под микроскопом мои клетки и клетки Джеки, не удивлюсь, если разница была бы такой же, как у двух родных братьев, потому что как иначе мы получились такими похожими?
Воспитывали нас, разумеется, одинаково. Дома у бабушки Салы мы заговорили по-венгерски даже раньше, чем по-английски. Потом, несмотря на разницу в десять месяцев, пошли в один класс школы Сент-Ансельмо. Оба играли в бейсбол, он на шорт-стопе, я на правом поле. Вечером на улице мы именовали себя "Призраки на кладбище" и "Пни банку". Я пошел на плавание - врачи говорили, что мне полезно после перенесенного полиомиелита, а Джеки, у которого руки росли откуда надо, учился рисованию. Ему не нужно было наращивать мышцы, он с рождения был крепышом. Даже когда мы вдвоем весили меньше взрослого мужчины и кто-то из цветных или братьев Кэрни обижал меня, он появлялся в полумраке переулка. Меня обзывали Соплей и Ковылякой из-за фиксатора на колене и особенностей походки. И все, что я мог, так это скорчиться за кустами дикой сирени и смотреть, как он врывается, бьет, подсекает и бодается. Мой обидчик оказывался на заднице в куче пыли, ошарашенный силой, таившейся в маленьком теле Джеки. И после этого он никогда не говорил, что я ему чем-то обязан. Он считал это… своей работой. Как бы вам объяснить? Ни один из братьев Кэрни, здоровых бугаев, которых, казалось нам, было человек тридцать, больше не задирал Джеки или меня после первой же стычки. А он был лишь маленьким и нежным мальчиком, который никогда не искал драки. Но, если уж ввязывался в нее, то не останавливался. Вообще. У него был такой вид… Ты понимал, что Джеки скорее умрет, чем отступит, и ему было неважно, если противник тоже готов стоять до конца.
Я не слышал от него ни единого дурного слова.
Кроме одного случая.
Сейчас это непривычно, а для нас было нормально.
Джеки назвали в честь моего отца. Все звали его Джеком, но там, откуда мы родом, его звали Януш. А меня назвали в честь папиного и дядиного отца, деда Ивана, который с бабушкой Салой жил недалеко от нас.
Его звали Джеки, меня зовут Ян.
Чтобы вы знали: это в принципе одно и то же имя, Иоанн. Как Иоанн Креститель, любила говорить моя мать.
У отца было два старших брата, Жозеф и Гастон. Они звали нас с Джеки парой валетов. Как два валета бьют пару десяток. Когда они нас видели, то хохотали и потом говорили:
- Пара валетов и человек с топором делят куш.
Человек с топором - это бубновый король. Они научили нас играть в покер, мне тогда было лет шесть. Они знали много игр - "Двойки", "Бейсбол", "Плюнь в океан".
Я больше не играю в карты.
- Удачный прикуп, - говорили они нам, когда гостили у бабушки Салы.
Дома они месяц ели за десятерых, а потом уезжали на полгода. Жозеф и Гастон были моряками торгового флота. Оба - старше отца, семей так и не завели, почти всегда в рейсах. Приезжая домой, они целовали нас в обе щеки, царапаясь бородами, широкими, как лопаты. Думаю, к нам относились по-особому, ведь мы были единственные мальчики в семье. Я был единственным ребенком, у Джеки потом появилась младшая сестра Карина.
Жозеф и Гастон первыми приехали в Америку. На заработанные на флоте деньги они перевезли остальных, задолго до того, как Гитлер захватил места, которые мы по привычке зовем Трансильванией. Да, теперь это Румыния, но отдельные части принадлежат другим республикам. Поделенная между разными странами Восточной Европы, Трансильвания не стала от этого богаче. Бабушка Сала плакала и молилась по-венгерски за горы, белые цветы и березы. Но ехать обратно никто не собирался.
А мамина семья, дедуля и бабуля, уже жили в Америке, когда туда эмигрировала семья отца.
Уже тогда они не были эмигрантами.
Они были американцами в третьем поколении. Жили сначала в Висконсине, потом в Чикаго, когда там были лишь поля вдоль эстакады метро. В шестнадцать лет наш прадед отправился на войну Севера и Юга. Он выжил и женился на девушке не старше себя. Они занимались сельским хозяйством, пока не произошел несчастный случай с плугом, после которого прадед, как и я, прихрамывал на одну ногу, только правую. Он брался за разную работу, пока не приехал в Чикаго. Благодаря хорошему вкусу он стал шляпным мастером.
Тогда богатые постоянно носили шляпы, каждый день. Прадед даже отправлял свои изделия в Майами и Канаду. Конечно, сначала ему пришлось пойти в ученики к старику Даго, хотя он был уже взрослым человеком, имел семью. Мастерская Даго делала прекрасные шляпы. Рубашки, костюмы, свитера. И делает их по сей день. Наконец, прадед открыл собственную мастерскую и лавку "Шляпы Корнелиуса". Никакого Корнелиуса там и в помине не было, но тогда, в начале XX века, ему казалось, что так звучит солиднее. Дедуля подрос и тоже занялся шляпами. Потом дедулин сын, мамин брат, решил учиться на юриста-криминалиста. Папа мне как-то сказал вполголоса, что шляпы, кажется, выходят из моды. Кроме того, он считал, что шляпа сжимает голову, и если ее носить целый день, то облысеешь.
Сам папа носил только синие рабочие штаны и рубашку. Еще у него был костюм, который он надевал на все свадьбы и похороны, и синий пиджак. У меня тоже один костюм, со свадьбы остался. Он давно уже на меня не налезает, хотя Джоани все грозится заставить меня гулять с ней по вечерам - будто ей мало дневной работы.
Как-то раз, перед тем как ему пришлось закрыть мастерскую, дедуля спросил папу - я зову своего отца папой, как принято в Америке; ему уже девяносто лет, и он, слава богу, чувствует себя хорошо - спросил, не хочет ли он присоединиться к семейному бизнесу. Но папа к тому времени уже вступил в профсоюз сантехников, как и его брат, мой дядя. На окраинах города шло бурное строительство, платили очень хорошо. Да, приходилось немало отстегивать профсоюзным боссам - и тогда, и сейчас. Но папа и дядя хотели быть самостоятельными, заниматься не только ремонтом, но и обустраивать новые дома и школы. Если бы они не переехали за пределы города, в пригород под названием Грант, то громилы из профсоюза переломали бы им ноги за сбивание цен в Чикаго, где у мафии было куплено все и вся. Поэтому они переехали. Купили кирпичный двухэтажный домик на две квартиры, который я помнил с детства, и принялись пахать.
Думаю, мой дедушка, дедуля, был очень расстроен. Он ничего не сказал, только вздыхал о старых временах. Как-то Джеки сказал ему, что, когда вырастет, будет делать отличные шляпы. Дедуля дал ему за это монету в полдоллара. Еще он подарил мне и Джеки шляпы. Джеки шляпа шла. Ему все шло, что бы ни надел. Я свою не носил. Сейчас головные уборы снова входят в моду - их носят негры, а молодежь хочет носить то, что носят чернокожие.
Это он, дедуля, передал нам реликвии. Я не имею в виду какие-то священные реликвии вроде частицы истинного креста. У них не было никакой магической или религиозной нагрузки.
И не могло быть.
В том-то и смысл.
Понимаете?
Ему они достались от отца. Дедуля хранил их в фирменной коробке "Шляпы Корнелиуса".
Он их отдал, когда нам с Джеки было по двенадцать лет.
Стояло лето. Мы сидели на низкой черной ограде из кованого железа, поджидали Патрисию Финниан. Это сестра Джоани, старшая из выводка, и каждый вечер она проходила мимо этого места. Патрисия была горячей штучкой. Она размахивала ярко-красной пластиковой сумочкой, тугой "хвост" ее черных волос плясал, как отдельное живое существо, фонари над головой подсвечивали ее груди под дешевым ситцевым платьицем. Другие девочки не устраивали такого представления, пересекая несколько улиц, отделявших наш Грант от Чикаго. Ей было семнадцать лет, и на нас с Джеки она даже не смотрела. На углу квартала ее подобрал Даго на длинном белом "Линкольне". Теперь Патрисия превратилась в настоящую леди. Она живет в Лейк-Форест, в доме размером с квартал. Нас с Джоани она приглашает в гости в канун Рождества, примерно так же, как король созывал своих конюхов преломить с ним хлеб в ночь Рождества Христова. Она дарит нам безделушки, над которыми мы с Джоани смеемся весь год, - что-то вроде хрустальных солонок с малюсенькими ложечками.
Тем вечером дедуля подозвал нас еще до того, как Патрисия вышла из дому. Он жил напротив нас, через один дом - позвал нас и сказал:
- Ребята, в этой коробке лежит кое-что, что я хочу вам показать.
Он развязал тесемки и снял крышку. На самом верху лежал флаг, свернутый в треугольник, как делают, когда погибает солдат. Флаг американский, но какой-то непонятный, с непривычным числом звезд, да такой старый, что белый фон стал желтым. Было понятно, что, если попытаться его развернуть, он рассыплется, как ветхая бумага. Под флагом мы увидели широкополую шляпу из черного фетра, грязную, всю в дырках и разрывах. Под ней лежали фотографии мужчины с огромными бакенбардами. На одном из снимков он держал на руках двух малышей, дедулю и его брата-близнеца Павла, который умер от скарлатины. У нас в семье есть склонность к близнецам, причем с обеих сторон - моя мать ведь тоже близнец.
Прадед служил в 6-м Висконсинском полку, который входил в Железную бригаду, туда набирали отчаянных смельчаков, шахтеров и фермеров, носивших большие черные шляпы. Широкополая шляпа в коробке принадлежала ему. Я подозреваю, что именно она привила прадеду любовь к шляпам, ведь такие головные уборы носили с гордостью. Дедуле к тому времени было лет восемьдесят, но он ничего не забывал, ни старого, ни нового. Он сказал, что его отец много чего умел делать, не только растить люцерну или делать хорошие шляпы. После продажи фермы он какое-то время учил рисованию дочек местного богача, но этим на жизнь не заработаешь. Прадед Николаи мог нарисовать что угодно, как говорил дедуля, от лица своей матери до рук мясника. Во время войны Севера и Юга он рисовал умирающих от жажды людей на полях Пенсильвании, которые просили о помощи по-голландски, по-немецки, по-ирландски или на каких-то других языках. Дедуля показал нам нотную тетрадь своего отца с черно-белой мраморированной обложкой - она была полна рисунков. Он листал ее хрупкие, пожелтевшие страницы, стараясь не смазать карандашных линий.
Джеки сказал:
- Дедуля, это отличные рисунки. Искусство и история. Их нужно отдать в Военный музей.
- Он рисовал это не для посторонних глаз, - ответил дедуля.
- Почему? - спросил Джеки.
Дед только пожал плечами, словно знал ответ, но не собирался сообщать его нам. Тогда-то Джеки, наверное, и заинтересовался искусством.
В коробке лежали несколько пуговиц и старый ботинок. Почти на самом дне мы увидели нож с двумя клинками и костяными накладками, завернутый в дамский платок.
Дедуля отдал его Джеки, потому что тот сидел ближе меня.
Открытый нож походил на насекомое, на богомола. Дедуля сказал, что прадедушке нож достался от солдата южан. Обезумев от голода, наш прадед пытался с его помощью выкапывать из земли батат - поле боя было прежде обычным полем. Однако ему негде было взять сухого дерева, чтобы запечь клубни. Они были слишком твердыми, чтобы есть их сырыми, к тому же у него шатались зубы.
- Солдаты страдали от цинги или дизентерии, - сказал дедуля.
- А он застрелил того южанина? - спросил я.
Дедуля выглянул в окно; цветные мальчишки пели вокруг костра, разожженного в мусорной урне на углу, под фонарем, где заканчивался Грант и начинался Чикаго.
- Эти ножи делал человек по фамилии Фернес, то есть Топка, - сказал дедуля. - Представьте, что у вас фамилия Топка. Изготавливала их компания Фернеса, но назывались они "ножами фирмы Барлоу". Это британская компания.
Я снова спросил, погиб ли тот неизвестный южанин, у которого наш прадед забрал нож, но тут появилась бабуля. Она дернула меня за волосы и скомандовала:
- Тссс! Хватит!
Тогда же в заднюю дверь вошла моя мама с кастрюлей, глянула на шляпную коробку и прищурилась на дедулю, словно он нехорошо выругался. Дедуля замолчал и надулся, как маленький ребенок. Он залез в самую глубину коробки и вытащил оттуда вязаное мужское кашне. В него был завернут подарок для меня - штык. Его закрепляли на стволе винтовки, а куда делась сама винтовка, никто не знал.
- Это американская история, Мэри, - сказал он.
- История войны, - добавила мама. - Хватит нам той войны, которая случилась, когда я была маленькой. Мы свое отвоевали.
Как выяснилось позже, мы, мальчишки, - еще нет.
Нож Джеки был лучше, без сомнения. Его можно было таскать с собой. Вытаскивать и изучать перед носом братьев Кэрни, словно раздумывая, кого первого порезать. Нож многое значил, но не сказать, чтобы Джеки он был особо нужен. Этим ножом он никогда и никому не причинял боли. Он резал им по дереву, потому что нож до сих пор был острым, как новый. Сначала Джеки вырезал для младшей сестры малюсенькие чайные чашечки из желудей. Потом выстрогал мечи для нас с ним, и мы обожгли их кончики в огне, так что дерево стало достаточно острым, чтобы проткнуть человеку кожу. Вскоре он стал вырезать скульптуры из кусков древесины вишни и махагона, которые отец и дядя приносили домой со строек, где проводили водопровод и канализацию. Он вырезал птиц. Потом ладони. И, наконец, цветы.
Тетя Мэгги заметила, что раскрытая роза напомнила ей историю Хозяйки Медной горы и Каменного цветка.
- Жил как-то мастер-камнерез, - начала она, - и он мог делать из камня и дерева цветы, которые казались живее настоящих. Но за талант ему пришлось бы заплатить любовью, забыть про свою мать и про верную возлюбленную. Поэтому он отверг этот дар и забыл Медную гору, пока ему не исполнилось девяносто…
Она только разминалась. Мы выбежали на улицу. Тетя Мэгги за одну сказку могла выпивать до трех чашек кофе. Если бы мы остались, то к концу рассказа нам самим было бы по девяносто лет. Это было невежливо, но мы слышали, как она расхохоталась нам вслед. В то время нам почти все сходило с рук.
Хотя ножик Барлоу был лучше моего подарка, Джеки сказал, что пятна на штыке, скорее всего, настоящая кровь. Я ответил, что готов поклясться: накладки на его ноже сделаны из кости тигра.
Так мы относились друг к другу. Каждому из нас хотелось, чтобы другой радовался. Не знаю, бывают ли настоящие братья такими вежливыми и чуткими. Наши матери были. И остаются. Дядя умер несколько лет назад; но тетя Мэгги живет у наших родителей, в Чешире.