Тогда мне казалось, что наши семьи отличались лишь тем, что родители Джеки жили на втором этаже. Из-за лестницы их квартира была чуть меньше нашей, зато там было больше комнат. Никто никогда не упоминал о том, что хоть наши отцы и называли себя партнерами и на грузовике красовалась надпись "Николаи и Николаи", на самом деле трещотка, трубный ключ и сам грузовик принадлежали моему папе. Как-то раз дядя забыл у Эмерсонов совершенно новый прочистной трос, а когда они за ним вернулись, трос, как выразился мой отец, уполз. Больше он ничего не сказал.
Посмеялся. Никаких упреков. Такое впечатление, что семья была кружевом, в котором и без того достаточно дыр, и нужно обращаться с ней аккуратно, чтобы не наделать новых.
Однажды мой папа подарил маме овечью шубку, потому что она родила недоношенную девочку и та не выжила, а мама Джеки обходилась длинной шалью, которую связала бабуля. Тетя не жаловалась. Она сказала:
- Мэри, воротник хорошо оттеняет твои волосы.
А мама ей тут же ответила:
- Мэгги, у нас один размер, ты тоже можешь ее носить…
- Ну что ты, Мэри. Если я ее испачкаю…
- Нет, сестричка, бери, когда будет нужно, в любое время…
В общем, было понятно, что им труднее сводить концы с концами, чем нашей семье, возможно, еще и потому, что дядя поигрывал на тотализаторе. Поэтому мы были поражены, когда он подарил Джеки на окончание школы машину - "Студебеккер". Далеко не новую, конечно, но чистую, как воротничок священника, без единой царапины. Мы сразу же узнали эту машину. Прежде ею владел Марти Яворски, торговец алмазами. Это значило, что пробега у нее миль двадцать, не больше. Дело в том, что реб Яворски ездил на этом ковре-самолете, таком черном, что тот мерцал, как река во время дождя, только по одному маршруту: в пятницу перед заходом солнца он со всей семьей ехал по бульвару в синагогу, а потом водитель привозил их обратно. Еще мы знали, что реб Яворски не отдал бы ее ни на цент дешевле реальной цены. Не потому, что он был еврей. Просто с чего бы вдруг? Когда человек занимается бриллиантами, скидок от него можно не ждать.
Потом, вечером в воскресенье, после окончания школы, мы узнали, почему дядя так поступил. Он принес десертное вишневое вино. И, вернувшись из церкви, не снял свой торжественный и старомодный воротничок. А за ужином встал и произнес:
- Я хочу сказать, что горд тем, что мой единственный сын, Януш Андреа Николаи, записался в Первую Кавалерийскую дивизию. Через девять дней после Рождества он отправляется за океан. С Божьей помощью он будет сражаться за горы, где жили наши предки и где они теперь спят вечным сном, освободившись от скорбей земных.
Тетя Магда вскочила, прижала передник к лицу, будто ей было стыдно, и выбежала из комнаты, моя мать рванулась за ней, что-то бросив на ходу дяде, - как в тот раз, когда мой отец отдал мистеру Эмерсону десять долларов, чтобы поставить на лошадь, несмотря на дядино пристрастие к азартным играм.
- Джек, - сказала мама позже. - Он единственный сын Мэгги. А если бы это был твой сын? Если бы это был Ян?
Так вот, дядя стоял, готовый расплакаться, и бокал из русского резного хрусталя в его руке горел, как икона со свечой в православной церкви на юге города - мы к тому времени уже посещали католическую церковь, а дедуля с бабулей по-прежнему молились в православной. Взрослые перешли в гостиную и включили радио. Коротковолновый приемник, который Гастон подарил дяде, мог ловить Би-би-си. Я стал расспрашивать Джеки, с чего он решил записаться добровольцем; его все равно в любой момент могли забрать, рано или поздно, но впервые в нашей жизни он сам поднял руку. Я понимал: как пить дать, это отец его заставил, потому что новоиспеченным иммигрантам приходилось все время что-то доказывать, ведь в глазах американцев мы были все равно что немцы.
С материнской стороны такого не было. И конечно, Джеки не мог в этом признаться.
Нам оставалось только допить вино, стоявшее на столе. Так мы и сделали. И перебрали. Джеки сказал:
- Давай прокатимся.
Мы вышли к машине, и нас обоих стошнило. Джеки пришлось остановиться у крыльца, чтобы отдышаться, вытереть руки тряпкой и прополоскать рот из шланга.
Я это помню.
Нора Финниан в комбинашке высунулась из окна напротив и закричала на весь квартал:
- Джеки, крутая у тебя тачка. Прокатишь как-нибудь?
Мне самому не терпелось сесть в машину; но при этом у меня было то же чувство, что и у тети Мэгги. Я не хотел, чтобы Джеки отправлялся на войну. От этой мысли мне становилось плохо, хотя я знал, что это долг всякого смелого человека. Мне и самому, видимо, требовалось что-то доказывать. Но я носил обувь с нарощенной подошвой, никогда не бегал и не ходил в спортзал, в уличных играх мог только принимать и передавать пасы. Девочкам я говорил, что мой любимый спорт - покер. Плавание помогло, и мне оно нравилось. Но все равно приходилось носить фиксатор, чтобы колено не сгибалось при ходьбе. Дорога в солдаты мне была закрыта. А Джеки бегал, как шальной ветер.
Он обгонял всех Кэрни, даже Эмона, самого младшего, тощего, словно его свили из проволоки и бумаги. Я иногда думаю, кем бы стал Джеки - с руками, созданными для красоты, и с талантом к бегу. Может, был бы сейчас профессором, несмотря на то что дядя не доверял книжным знаниям. Или профессиональным бейсболистом. Ведь на его игру приходили смотреть вербовщики из колледжей.
Тем вечером мы поехали покурить на кладбище "Семь печалей". На ночь закрывались только главные ворота, заднюю калитку не запирали - кому захочется ночью бродить по кладбищу? Из-за этого на некоторых могилах частенько стояли пивные банки. Одной из таких могил было место упокоения некоего Бенджамина Сигела, которого многие считали тем самым Багси. Вряд ли это был он. А вот надпись на могиле Джона Диллинджера не врала. Говорят, перед похоронами из его тела выковыряли ножом пули и продали их. Мы сидели там, курили, и я заметил, что Джеки теперь курит взатяжку. Потом он сказал:
- Давай пройдемся.
Все дорожки на кладбище мы знали как свои пять пальцев. Вечерами мы там много играли, для нас это было что-то вроде школьного двора.
Той ночью мы забрались в один из домишек, которые богачи покупали в качестве семейных склепов. Эту гробницу знали все: она была вся обвешана бусами, сделанными из маленьких зеркал. Между прутьями кованых решеток были вделаны зеркальные окошки. Серебристая крыша спускалась почти до земли. Принадлежал склеп цыганам. Дело было в июле, вскоре после летнего солнцестояния, самого длинного дня в году, и дети, или подданные, называйте как хотите, цыганских короля и королевы украсили решетки лентами - золотыми, красными и синими. Это место все считали проклятым, обходили его за версту, даже днем. Но Джеки подошел прямо к склепу и сорвал одну из ленточек. Я охнул, а он ощерился, почти оскалился на меня. Решил, видимо, что я трус.
- Только не говори, что купился на это дерьмо, - сказал он. - Зеркала, которые отпугнут дьявола, показав ему его собственную рожу? В это даже Магда и Мэри не верят.
Он говорил настолько иначе, что у меня волосы на загривке встали дыбом. Произносить имена наших матерей так, будто это соседские девчонки! Словно в нем лопнул приводной ремень вентилятора или скрипичная струна. Мы никогда не говорили так о матерях. Просто уму непостижимо.
И тут он достал барловский ножик и начал копаться в большом замке, что висел на двери.
- Сукин сын, - бормотал он себе под нос.
- Джеки, брось это, - сказал я. - Джеки, перестань!
Но он не обращал внимания. Словно я был никем, словно меня вообще не было рядом. Замок не поддавался. Джеки сдвинул шляпу на затылок и какое-то время ковырялся ножом в зубах. Потом его длинные, бледные пальцы что-то покрутили, повертели на замке, и дужка выскочила из запора.
- Что? - взвизгнул я. - Как это?
Боже, как я хотел, чтобы он остановился!
- Солнцестояние! - закричал Джеки. - У них что-то с этим связано. 06, два деления налево, потом 21, и… вот и вся комбинация. Я сразу об этом подумал, когда увидел ленты.
- Прекрати. Не хочу слышать. Заткнись.
Но Джеки уже возился с другим замком, врезанным глубоко в дверь вишневого дерева. Все местные дети знали историю цыганского короля и его жены, которые лет пятнадцать назад погибли в автомобильной аварии. Их похоронили, как святых, в стеклянных гробах, из которых выкачали воздух. Старики говорили, что она была наряжена в кружева и бархат, а он - в шелка, хотя королевой по рождению была именно она. Рома - особый народ, у них своя церковь, свои обычаи. Я знал только одного такого, он был хороший человек, отец девяти сыновей. Держались цыгане всегда отдельно от других.
В конце концов, Джеки выковырял замок из двери.
- Я иду домой, - сказал я. - Чтоб мне сдохнуть.
- Баба, - спокойно ответил Джеки и посмотрел на мою ногу, специально, чтобы я заметил.
В тот момент я его ненавидел.
Я ненавидел человека, которого всегда считал собственным отражением.
- Валяй, открывай, - бросил я, закуривая сигарету, чтобы не показать, как трясутся руки. - Заходи внутрь, мне плевать, твои проблемы.
Он так и сделал - встал на маленькую мраморную ступеньку. Чтобы видеть его, мне пришлось войти следом - свет практически не проникал внутрь.
По стенам там были устроены полки, как в сауне, на них лежали гробы, некоторые - совсем небольшие, белого цвета, обклеенные в самой широкой части зеркальцами. Там, где, как я понял, была голова, красовался ангелочек с розовыми крыльями. Дети. На крышках других, крупных гробов были вырезаны листья и лица. Это взрослые.
Вдруг раздался громкий звон колоколов. Мы с Джеки схватились друг за друга. Меня прошиб холодный пот, будто ледяной водой окатили. Оказалось, это всего лишь бренчали на ветру металлические трубы и бубенцы, которыми снаружи была обвешана крыша. Мы расхохотались…
…и пошли дальше.
Внутри склеп оказался точно такой, каким его описывали. Королева. Под стеклом.
На короля мы даже не взглянули.
Она была прекрасна: светлые волосы тщательно уложены вокруг головы, кожа белая и мягкая на вид, как мыло, поры размером с мельчайшие дырочки на губке, но не уродливые. Видимо, в аварии пострадали внутренние органы, не лицо. Она лежала там, как статуя, глаза открыты и подернуты молочной поволокой; будь она живой, то казалась бы ослепшей. На шее - жемчужное ожерелье, собранное из нескольких ниток. Похожее на воротник у фараонов, только посередине ожерелья красовался рубин размером с гриб, вроде тех, что покупает бабуля. На всех пальцах - по кольцу с большим квадратным рубином.
- Стекло, - сказал я. - Это стекло. Рубины никто хоронить не будет.
- Это рубины, - ответил Джеки. - Стекло было бы ярко-красным.
Он взял нож и постучал по стеклу гроба.
- Тащи камень, - приказал он мне.
- И не подумаю, - ответил я. - Тут удар будет, как пушечный выстрел.
- Мне нужен алмаз, - сказал Джеки.
- Нам обоим он бы пригодился.
- У тебя в перстне на окончание школы был бриллиант.
- Это же так, пылинка.
- Сойдет. Грань у него есть. Смотри. Вершина, как у пирамиды.
Он взял меня за руку, как девушку, стянул кольцо и процарапал окружность над лицом королевы. Потом постучал рукояткой ножа, и вскоре стеклянный кружок провалился внутрь, а наружу вырвался затхлый воздух с запахом мертвечины. Королева не рассыпалась в прах, как можно было бы подумать. Но я не мог там дышать. Запах был не то чтобы совершенно невыносимый, но отвратительный. Как бывает, когда забудешь про еду в кастрюле и она успевает хорошенько протухнуть.
Джеки залез в отверстие и взял руку королевы, словно приглашая ее на танец, и начал снимать кольца. Я вышел наружу из-за запаха и слышал, как в карман Джеки падают кольца, одно за другим. Звук, который ни с чем не спутаешь, как звук аварии на улице - один раз услышишь, и с тех пор каждый раз все внутри будет сжиматься. А потом звук изменился. На пол градом полетели жемчужины - Джеки разрезал ожерелье ножом. Он пытался снять с нее жемчуг. Снять ожерелье целиком он не смог. Я невольно представил себе, как он тянет труп к себе, чтобы жемчуг не укатился к ногам, как пытается перекинуть тяжелый жгут через корону, и ее голова болтается вперед-назад, лязгая отвисшей челюстью. Я повернулся и побежал со всех ног. Плевать на все. Я ковылял, несмотря на то что моя нога налилась огнем, я ковылял и ковылял, пока не дохромал до аптеки на Халстед-стрит. Там я заказал ванильную колу и тут же залпом выпил весь стакан. Я не знал, куда теперь идти. Просто стоял там и все. Позже Джеки подобрал меня, не проронив ни слова. Я тоже молчал.
Мы никогда не говорили о той истории.
Через неделю я встретил его родителей на улице. На тете Мэгги был короткий жакет с воротником из лисицы. Дядя надел двубортный пиджак. Увидев меня, он очень смутился. Джеки накупил цветов и золотое распятие для Патрисии Финниан, а как-то вечером я видел их в "Студебеккере", она обнимала его за шею. Джеки смотрел вперед, хотя Патрисия была лет на пять его старше. Он подарил новые столы для игр приюту, где жили отсталые дети. Деньги разошлись быстро. Не знаю, кому он сбыл камни. Точно не Яворски или кому-то еще, кто знал нашу семью или мог нас известить.
Про "осквернение" гробницы писали в "Чикаго Америкэн". Королеву звали Магда, как мою тетю. Но к тому времени Джеки уже отправился в учебку.
Он вернулся после Рождества.
Я хорошо следил за машиной. Джеки сказал, что я могу брать ее в любое время, но я садился за руль лишь по воскресеньям, чтобы покатать Нору Финниан. Потом я парковал "Студебеккер" перед домом, мыл и натирал воском. Подтягивались соседские ребята. Пэт и Томми Кэрни, Луи и Герман Козык - Герман к тому времени уже был женат. Это была хорошая машина. Я считал ее почти своей.
Отец получил хороший заказ и решил, что меня нужно отправить в колледж. Для начала он устроил меня клерком в банк, в этом ему помог мистер Кохацки, который застраивал кварталы на месте отеля "Уандерленд". У меня было всего два костюма на неделю, и, чтобы как-то разнообразить мой гардероб, Карина, сестра Джеки, соорудила рубашку из лоскутов, оставшихся на курсах кройки и шитья, которые она посещала. Получилась красная рубашка с синим воротником. Карина подарила мне ее за неделю до того, как из Форт-Леонард-Вуд, штат Миссури, вернулся ненадолго Джеки. Дядя и тетя собирались устроить праздничный ужин перед его отъездом (ввиду того что Джеки говорил по-немецки, по-венгерски и немного по-русски и по-польски - умный он все-таки был парень! - его направляли на Восточный фронт). Поэтому я решил привести себя в порядок, сходил в парикмахерскую, чисто побрился и подстригся аж на три доллара.
Когда я пришел домой, мама пила кофе с тетей Магдой.
Та вдруг уронила чашку и закричала, а мама посмотрела на меня так, словно сейчас даст затрещину.
Тетя убежала к себе, на второй этаж.
- Какого черта? - от неожиданности я выругался в присутствии матери.
- Я что, дурака вырастила? - закричала она на меня. - Ты чего вздумал стричься перед отъездом кузена на фронт?!
Она трижды плюнула на пол, как делала бабуля, когда кто-то садился за угол стола или птица билась в окно.
- Ты что, не знаешь, что это ужасная примета, хуже не придумаешь?
Она приказала мне отправиться к парикмахеру, собрать свои волосы и сжечь их; я пообещал, но боже милостивый, кто станет такое делать? Я сидел на крыльце, пока со стороны Шеффилд-авеню не показался Джеки с вещмешком на плече. Он сильно вытянулся. Выглядел очень взрослым, хотя ему было семнадцать, как и мне. Я почувствовал себя его младшим братом.
- Там расслабиться не дают, - сказал он, закатав рукав, чтобы я увидел бицепс: как будто под кожу яблоко запихнули.
Он расцеловал меня в обе щеки.
- Приведешь сегодня Нору? - спросил Джеки.
Из писем он знал, что я встречаюсь с Норой. Тут на улицу выбежала тетя Мэгги - она успела отвесить мне взгляд, от которого и молоко бы скисло.
Тем вечером реб Яворски напился и поднимал тосты за Джеки и других новобранцев, говорил, что они, как Маккавеи, спасают его народ и всех хороших людей. Нас навестили соседи со всего района - они входили и выходили, в конце концов, моя мать просто сгребла в охапку газеты, которыми застилала линолеум, чтобы не пачкался, и села за пианино. Она играла и старые произведения, вроде Шопена и вальсов, и новые песни, про девушек, которые ждали парней, что не вернулись домой, или парней, что все-таки вернулись. Пришла и Нора, как только освободилась - она работала в парфюмерном магазине.
Тогда это и случилось. Почти сразу после ее прихода.
Да, мы выпили чуточку вина. Джеки сказал, что уже привык к вину. В армии пивом поили бесплатно. Я тоже не был пьян. Нора была ирландкой, но Джеки расцеловал ее по нашему обычаю, в обе щеки.
- Позаботься о моем брате, пока я не вернусь, - сказал он. И кивнул Джоани, которая тогда училась в шестом классе, но явилась на ужин на высоких каблуках. - Маленькая Джоани, - сказал он.
- Тебе так идет форма, - сказала Нора.
Я жутко ревновал.
Черные волосы Норы были пострижены очень коротко по тогдашней моде, а ее глаза, как бывает у некоторых ирландцев, походили на взбаламученный после грозы пруд. Мама злилась, что меня зациклило на ирландках, но при виде этих глаз она таяла. У Джоани - такие же глаза.
Нора - теперь сестра Мэри Доминик, она удалилась от мирской жизни в бенедиктинский монастырь. Она могла быть и сестрой Элеанор Финниан, но не захотела. Видеться ей разрешается только с сестрами, отцом и матерью, и то раз в полгода, через зарешеченное окно. Нора ушла в монастырь в восемнадцать лет, той же весной. Но тогда, на ужине, она была просто красивой девушкой, любила смеяться и танцевать - такая же, как и четыре ее сестры. Их отец, Финниан-старший, не на шутку опасался, что не сможет выдать ее замуж, столько было в нашем пригороде Финниановых дочек. Никогда я не слышал от нее странных слов, ни до ни после того вечера. Лишь через несколько лет, когда мы вместе со всей семьей Финнианов присутствовали на ее пострижении и я увидел ее невестой Иисуса в чудном свадебном платье - она смотрела на меня, не на сестер, а на меня. Взгляд был такой, что мне показалась, будто она взяла меня двумя пальцами за кожу под подбородком и крепко ущипнула.
Я понял, что она помнила тот вечер.
Она помнила, что с ней что-то произошло. Это ее напугало - представьте, что кто-то стучится вам в ребра изнутри, и это не ваше сердце. На своем постриге Нора без слов дала мне это понять.
Я уверен, что сама Нора не знала, что за слова слетели с ее губ, но она видела наши с Джеки лица и нашу реакцию. Видимо, у нее осталось только ощущение, как статическое электричество, которое чувствуешь кожей перед грозой. Просто те слова были произнесены не ее голосом. У Норы голос был звонкий, как смех, - казалось, она тебя дразнит или флиртует. А в тот момент ее голос стал медленным и мертвым, будто доносился из других времен, из далекого прошлого.