Человек мрачно поднял глаза. Ему могло быть и тридцать, и шестьдесят - сложно сказать наверняка, лицо скрывалось в тени полей мягкой фетровой шляпы.
- Давайте я вам помогу.
Джим схватил человека за руку и осторожно потянул вверх, удивляясь полному отсутствию сопротивления. Мужчина казался таким легким и хрупким, словно у него были полые птичьи кости.
Человек медленно поднялся, замешкавшись только, чтобы поднять сверток, который выронил, когда упал.
- Я подниму.
Джим подхватил с земли сверток из плотной бумаги, обмотанной бечевкой и клейкой лентой. С одного угла бумага порвалась, из-под нее проглядывала пачка бумаги, исписанной мелким убористым почерком.
Человек уже стоял на ногах и рассеянно отряхивал брюки. Джим заметил, что, хотя он был в рубашке и галстуке, поношенное пальто явно знавало лучшие дни - и весь этот человек нес на себе отпечаток неизбывной печали.
Да, печали… Как будто одним лишь быстрым прикосновением Джим почувствовал, что знает этого хрупкого человека.
Мужчина протянул руку и взял у Джима сверток.
- Спасибо. Большое спасибо. Я тут грипп перенес, вот, боюсь, после него и ослаб.
Джим изобразил подобие улыбки.
- И неудивительно… если здесь всегда такая холодрыга…
Человек с узким, как клинок, лицом посмотрел на Джима:
- Ты, очевидно, не из Новой Англии.
- Нет… Я из Лос-Анджелеса, Калифорния! Город с потенциалом, как говорит мой папа.
Человек, похоже, его не слушал. Он осматривал свой поврежденный сверток.
- Надо будет заклеить, а то на почте не примут, - пробормотал он.
Потом сделал шаг и чуть не упал; ноги явно его не слушались.
Джим поддержал его, взяв под локоть.
- Слушайте, мистер. Давайте я вас провожу.
- Вздор! Со мной все в порядке. Почта тут близко. Все со мной будет в порядке.
Джим пожал плечами.
- Как скажете. Но давайте я с вами немножко пройдусь.
- А тебе разве не надобно было идти по делам?
Человек говорил нарочито медленно, с расстановкой, словно тщательно подбирал каждое слово. Он держался чопорно и церемонно, как путешественник во времени, прибывший из прошлого.
- Да, в общем, нет… Я пытался найти магазин. Лавка чудес Маэстро магии - слышали о такой?
Человек на секунду приостановился.
- Ты что же, иллюзионист?
- Ну, вроде как. В смысле когда-нибудь я хочу стать настоящим иллюзионистом.
Мужчина кивнул.
- Боюсь, молодой человек, у меня для тебя есть печальная новость. Здесь нет никакой "лавки чудес"…
- Что? - Джим почувствовал, как у него сжалось сердце. Нет никакой лавки чудес? Не может быть! - Что значит нет?
Мужчина вздохнул:
- У меня есть друзья, страстные поклонники иллюзионистских и театрализованных представлений. У Маэстро - фирма почтовых заказов.
- Я не понимаю. - Джим не смог скрыть боли в голосе.
- Магазина там нет. Только склад, где иммигранты упаковывают и рассылают заказы.
- Но в объявлениях сказано…
Мужчина взмахнул рукой, не дав ему договорить. Они медленно приближались к следующему перекрестку.
- Объявления, скажем так, тоже часть общей иллюзии. Неужели ты думаешь, что у знаменитого исполнителя вроде Маэстро и вправду есть время или желание выступать в роли лавочника?
Джим заметил, что последнее слово человек произнес таким тоном, словно это был "прокаженный".
- Да, наверное, вы правы.
Хотя Джим по-прежнему поддерживал сухопарого мужчину, держа его под локоть, у него самого внутри все сжималось. Ему было стыдно за свои безумные фантазии, когда он представлял, что действительно встретится с великим Маэстро. Черт, он чувствовал себя дураком. Но было и кое-что похуже: чувство невосполнимой утраты. Тоска по мечте, разбившейся о камни небрежного мира. Подстраиваясь под медленный шаг своего спутника, Джим боролся с искушением смириться с сокрушительным поражением.
- Здесь повернем, - сказал человек, указав на перекрестке налево. - Уже недалеко.
Они свернули на улицу, усаженную огромными дубами. Ее викторианские дома с окнами, закрытыми ставнями, напомнили Джиму Гринтаун, его родной город на Среднем Западе. Память на миг всколыхнулась и затрепетала - потом Джим узнает, что это была ностальгия, - а потом он опять постарался забыть о лавке чудес, которой никогда не существовало…
В полном молчании они прошли еще один квартал. Джим прислушивался к натужному дыханию спутника, время от времени прерывавшемуся приступами мокрого кашля. Человек прижимал к груди сверток, словно щит или талисман, что еще пуще разжигало любопытство Джима. Ему было необходимо узнать, какие тайны скрывались под смятой оберточной бумагой, и он не стал долго думать, а просто спросил.
- Это часть моей рукописи, - ответил мужчина. - Часть романа, который меня все же вынудили начать.
Джим весь расплылся в улыбке:
- Правда? Так вы… писатель?
Мужчина пожал плечами.
- Вроде того. Хотя некоторые, наподобие этого паяца Таркингтона, считают иначе…
Джим совершенно не представлял, о чем говорит его спутник, но продолжал любопытствовать:
- А что вы пишете?
В первый раз за все время их непродолжительного общения человек изобразил подобие улыбки, вернее, едва заметной усмешки.
- Статьи по астрономии. В основном письма. Множество писем многим друзьям. Но… я сочинил также немало рассказов и новелл для бульварных журналов, где печатают всякие ужасти.
Джим едва не схватил его за руку, тонкую, словно ручка метлы.
- Рассказы? Вы пишете беллетристику? Я тоже хочу стать писателем!
- Я думал, ты хочешь стать иллюзионистом…
- И это тоже! Но я люблю Бака Роджерса, и Герберта Уэллса, и По, и, конечно, Берроуза…
- В тебе есть… энергия. - Человек приостановился и внимательно взглянул на Джима, словно заметив его только сейчас. - Мне это знакомо. Как тебя зовут, мальчик?
- Джеймс Холлоуэй, но мне больше правится просто Джим.
Он протянул руку для рукопожатия, как его научила мама.
- А я Филлипс Говард. Почему-то мне кажется, что наша встреча была неслучайной, "просто Джим".
Рукопожатие было коротким, но Джим все же успел почувствовать, какая слабая у Филлипса рука. Она не была вялой и дряблой наподобие дохлой рыбы, как бывает у некоторых людей. Скорее рукопожатие напоминало попытку вспомнить о силе, утраченной навсегда. Джима снова накрыло волной неизбывной печали, исходившей от этого иссохшего человека, который выглядел гораздо старше своих лет.
* * *
Когда они вышли из здания почты, Джим предложил зайти в ближайшую кофейню, и Филлипс не смог скрыть очевидного изумления.
- В этой связи у меня возникает вопрос. Даже несколько вопросов: можешь ли ты позволить себе подобную расточительность? И не слишком ли ты молод, чтобы потреблять кофеин?
Джим улыбнулся:
- У меня есть деньги, скопленные для магазина Маэстро. И думается, сейчас самое время начать пить кофе.
Филлипс задумчиво посмотрел на него и кивнул.
- Стало быть, решено. Тут есть кафе неподалеку. Держат его итальянцы, но в такой холод хорошо выпить кофе.
Пока они молча шагали по улице, Джим размышлял об этом человеке, считавшем чашечку кофе в кафе вызывающим расточительством. Этот чопорный, тщедушный мужчина - где он живет? Как он живет? Джим совершенно не представлял его в роли добродушного отца семейства, проживающего в одном из этих обшитых досками домов на одной из этих уютных улочек. Он и вправду писатель - или лишь постаревшая вариация самого Джима? Мечтатель, грезящий о какой-то другой жизни, которая еще не прожита и, возможно, не будет прожита вообще никогда.
* * *
Народу в кафе было немного, и Филлипс выбрал столик у окна, где бледный солнечный свет обещал дополнительное удобство. Гул приглушенных разговоров других посетителей и отдельные, с сильным акцентом, выкрики персонала создавали приятный звуковой фон. Джиму очень понравилось это место: было в нем какое-то лихорадочное, суматошное очарование. Он спросил рекомендации официанта, и тот посоветовал капучино и бискотти.
- А какие вы написали рассказы? - спросил Джим. - Может быть, я их читал?
Филлипс задумчиво смотрел в окно, словно пытался найти ответ где-то вдали. Наконец он сказал:
- Сомневаюсь. Они появляются редко, и они, скажем так, странные. На любителя.
- А почему вы решили стать писателем?
Джим еще никогда не встречал человека, который действительно что-то пишет, не говоря уж о том, чтобы печататься. Он понимал, что второго такого шанса может и не быть, и поэтому не сдерживал любопытства.
- Думаю, я ничего не решал. У меня просто не было выбора. Если ты пишешь, то потому, что так надо. Понимаешь, о чем я?
- Конечно! Я сам чувствую точно так же. Я пытаюсь сочинять комиксы и сам их рисую… ну, когда не пишу просто рассказы. Это как будто… не знаю… Как будто повсюду вокруг - материал для историй, и кто-то должен его разглядеть и рассказать всем остальным, правильно?
На долю секунды узкое лицо Филлипса просияло. Это было так странно для столь угрюмого человека, что Джим едва не рассмеялся.
- Ни разу не слышал, чтобы этот процесс был описан такими словами, но, мне кажется, сказано верно.
- Вам так повезло, - выпалил Джим с равной долей зависти и восхищения. - Увидеть свое имя в печати! За это я отдал бы все на свете!
- Я уже отдал… и боюсь, оно того не стоит.
- Что? - ошеломленно переспросил Джим.
- Тебя разве не предупреждали, что надо быть осторожнее в своих желаниях?
- Кажется, нет. Да и что с того? То, что вы делаете… это так необычно. Это же настоящая магия!
Филлипс отпил кофе из большой чашки и на секунду прикрыл глаза, то ли наслаждаясь ароматным напитком, то ли собираясь с мыслями.
- Я смотрю, ты частенько используешь это слово.
- Какое слово? - Джим вдруг почувствовал себя растерянным, обескураженным.
- Скажу тебе одну вещь, Джим Холлоуэй. Похоже, ты задался безумной целью… поймать в руки молнию. Но так же, как здесь, в Провиденсе, нет никакой лавки чудес, в мире нет никакой магии.
- Я не совсем понимаю… - Джим умолк, так и не договорив.
Филлипс наклонился вперед, его серые глаза смотрели на Джима в упор.
- Магия есть лишь в одном месте. Вот здесь. - Филлипс легонько постучал кулаком по своей впалой груди. - И когда тебя назначают ее хранителем, это не дар, а проклятие.
Видимо, на лице Джима отразилось полное непонимание. Не дождавшись ответа, Филлипс продолжил:
- Мы - единственные печальные чародеи на всем белом свете. Большинство из нас знают не более одного фокуса, и настоящая иллюзия заключается в том, что мы искренне верим, будто владеем великим множеством трюков.
Джим не совсем понимал, о чем говорит Филлипс, но боялся в этом признаться. Похоже, его новый знакомый выдавал некое странное предостережение, но Джим не хотел даже слышать об этом. И уж тем более - от другого писателя! Невероятно, но он вдруг понял, что его раздражает этот человек, который как будто утрачивал телесную плотность в тусклом послеполуденном свете, словно сейчас он исчезнет, растворится, как неприятный туман.
Вот почему Джим сказал:
- Вы так говорите… не знаю… с горечью? Или даже со злостью.
Филлипс кивнул, словно ждал именно такой реакции.
- Если я в чем-то таком и повинен, уверяю тебя, у меня есть причины.
- Что же это за причины?
- Если ты наблюдательный мальчик, ты уже должен понять, что у меня нет ни средств, ни здоровья. Хотя я пытаюсь себя уговаривать, что все дело в обычной хвори, эта ложь никак не отменяет того, что меня пожирает.
И вот тут Джим все понял. И снова почувствовал себя дураком. Ведь он так свято верил в собственную ложь - величайший самообман юности, - что он будет жить вечно.
Он пытался придумать подходящий ответ и вдруг с удивлением услышал свой голос - слова вырвались сами, из того места, где мысли сменяются чувствами.
- Вы считаете, что ваше творчество вас убивает?
Филлипс задумался над вопросом, который, скорее всего, ему еще никогда не задавали.
- Думаю, подмечено верно и весьма проницательно.
Джим весь просиял.
- А я думаю, вы ошибаетесь. Я думаю, наоборот. Оно вас оживляет и доставляет единственное настоящее удовольствие, которое можем знать мы… как вы там говорили? "Печальные чародеи".
Филлипс снова изобразил подобие улыбки, но на этот раз он действительно постарался.
- Вы, молодой человек, проницательны не по годам. Неужели в столь юные годы ты уже знаешь, что творчество - подлинный и единственный механизм радости?
Теперь уже Джим приумолк.
- Я не знаю… я не…
Филлипс наклонился вперед, на миг прикоснулся к рукаву куртки Джима, а потом медленно поднял руку. Это было похоже на какой-то странный ритуал.
- Мне думается, сегодня произошло кое-что важное. Ирония судьбы - страшная сила, верно? Ты приехал сюда в поисках чего-то такого, о чем ты даже не знал, что оно тебе нужно. Боюсь, я сам уже потерял это "что-то", и все-таки я еще в силах дать его тебе. Понимаешь, о чем я?
Джим улыбнулся сияющей детской улыбкой. Сейчас он действительно все понимал.
- Я приехал сюда в поисках одного, а нашел что-то другое.
- И я тоже, - серьезно кивнул Филлипс. - Трагедия жизни не в том, что люди умирают, а в том, что они перестают мечтать.
Джим чувствовал, что благодаря этому разговору в нем что-то переменилось и что между ним и этим печальным болезненным человеком установилась какая-то странная связь. Делая знак официанту, чтобы тот вновь наполнил их чашки, Джим поймал себя на том, что улыбается тому, кого теперь считал другом.
Он был уверен, что им еще есть о чем поговорить.
О рассказе "Встреча"
Да, каюсь, я достаточно вольно обошелся с реальностью (во всяком случае, с той из реальностей, что знакома нам лучше всего) и описал встречу, которой не было. Но ведь в этом-то и заключается основная задача литературы, верно? Как еще нам сорваться с цепи и окунуться в ночную жизнь любой из бессчетных параллельных вселенных? На самом деле меня волнует только один вопрос: почему я вообще написал этот рассказ?
И ответ, как мне кажется, прост.
В юности, в годы становления, я получил пару крепких литературных ударов по голове от доппельгангеров Джима Холлоуэя и Филлипса Говарда. Когда я впервые прочел "Что-то страшное грядет", Джим Найтшейд и Уилл Холлоуэй сразу же показались мне очень знакомыми - потому что они были мной. Брэдбери стал одним из моих самых любимых писателей, поскольку я твердо уверился, что так или иначе он меня знает. Совершенно иначе, но столь же сильно меня поразил Говард Филлипс Лавкрафт. После первой же его книги, которую я прочитал, он стал одним из моих "судьбоносных" писателей, потому что знал, как меня напугать.
Совершенно по-разному, каждый по-своему, и Рэй Брэдбери, и Лавкрафт показали мне мощь языка и чистейшую, первозданную энергию воображения. Сказать, что они меня вдохновили, было бы глупо и несоразмерно - скорее оба они от меня чего-то потребовали. Они принудили меня не отмахиваться от глупостей, которыми я забивал себе голову: вот когда-нибудь я обязательно соберусь и сделаю что-нибудь небывалое… а действительно взять и сделать.
Мне нравится думать, что теперь мы партнеры, и хотя я, конечно, не столь хорош, как эти двое, но я все-таки тоже отметился литературными трудами. Для меня это большая радость и честь.
Спасибо, Рэй. Если бы не вы, ничего бы этого не было.
Томас Монтелеоне
Кот на ужасном диване
(Ли Мартин)
Я действительно купил его в подпитии, так что мне не на кого свалить свои вину, недостаток вкуса, полное непонимание текстильной эстетики и колористики, а также пропорций, необходимых для - как называет его моя жена Вонни - дома-целителя. Она вычитала это в какой-то книжке, той самой, что побудила ее использовать ароматерапию, свет, фэн-шуй, цветовые сочетания и природные материалы для создания обстановки, в которой мы с ней ощутим связь с землей, воздухом и друг с другом. Это был наш последний шанс, хотя мы об этом, конечно, еще не знали. Мы только замечали, что стали забывать, что именно нас связывало - я уже не был уверен, что связь эта вообще осталась, - но по-прежнему не пытались поговорить друг с другом и найти выход.
- Дом-целитель - счастливый дом, - сказала как-то Вонни, и я согласился, что попробовать стоит.
Потом у нас поселился Генри, и все полетело в тартарары. Генри появился у наших дверей в конце октября, как раз когда похолодало и в воздухе повеяло зимой. Длинный, тощий полосатый котяра с рваным ухом, подволакивающий лапу, с наглой ухмылкой на морде - клянусь, я сам не знал, что коты могут ухмыляться, - но с самым жалобным на свете мявом. От его скрипучих рулад сердце Вонни сразу растаяло.
- Бедняга, - спросила она, - ты откуда? У тебя есть дом?