Марсьяль и Роже. Опус 3
– У тебя нет ни малейшего повода для смущения, Марсьяль. Каждый из нас когда-то был целомудренным.
– Конечно, я понимаю. Но оставаться девственником до девятнадцати лет… Порой я ощущаю себя каким-то великовозрастным балбесом.
– Для этого нет никаких оснований. Напротив, мне кажется, что для юноши твоих лет ты во многом человек вполне сложившийся. Поверь, любви пойдет только на пользу, если, прежде, чем ею заняться, как следует о ней поразмыслить. И когда это, наконец, случится, гораздо больше шансов на то, что произойдет настоящее чудо.
– Ты так полагаешь?
– Уверен! Помимо главной своей цели – сохранения рода людского – любовный акт решает иные задачи: он выводит мужчин и женщин на множество неведомых тропинок, на удивительные, вечно незнакомые дороги. Большинство живых существ этого не осознают. Включая и нас, существ, претендующих на звание "сознательных".
– Интуиция подсказывает мне, что эти дороги существуют, и мне страшно от мысли, что я их не найду. Или затеряюсь на них!
– Весьма здравое суждение! Только не уповай на ни на какую Школу, претендующую на то, что она даст тебе половое воспитание, не помогут никакие просветители, заваливающие тебя информацией! Суть, к счастью, в другом.
Сидя на тканом восточном ковре, Роже прислоняется к креслу, стоящему напротив камина. Марсьяль подмечает его усмешку:
– Тебя что-то забавляет?
– Да! Я задумался о том, что такое Школа, и об эпитете, который часто прикрепляют к этому понятию: светская! Светская Школа! К ней нельзя относиться без улыбки.
– Признаться, я не понимаю.
– Ну что ж, остановимся на любви поподробнее. Наше восприятие того, что связано с любовью, носит в высшей степени культурный характер, то есть основано прежде всего на культуре, доля же инстинктивного в этом вопросе крайне незначительна. Так, наша традиция, та, которую преподают в "светской" школе, в значительной степени проистекает непосредственно из религии. Наше представление о мире, наше отношение к ближнему, наше поведение в обществе – все зиждется на вере. И не строго в мистическом смысле, а скорее, в смысле культурном. Такой-то цвет, такой-то запах, такой-то поступок вызывают у нас культурные ассоциации, истоки которых заложены в своде правил нашей господствующей религии. Здесь, на территории, которую принято называть Западом, это иудео-христианская культура.
– И что же?
– А то, что механизмы, задействованные в любовном чувстве или влечении, находятся за пределами всего, что пытаются нам навязать те или иные религии, и в особенности, служители того или иного культа.
– Выражайся поточнее. А то я как-то… растерялся!
– В какой-то момент и я потерял почву под ногами. И, как ты говоришь, тоже "растерялся". Моя личная жизнь вошла в стадию рутины, став невыносимо монотонной. В профессиональной сфере дело обстояло не лучше – как я тебе тебе уже говорил, сколько бы я ни старался писать по-разному, критики повторяли одно и то же. Те, кто меня любил, говорили обо мне только хорошее, те, кто не любил – плохое, хотя у меня самого было впечатление, что в каждой строчке я пересматриваю свою позицию по всем вопросам. И тогда я прекратил писать, расстался на время с Элен, держался на дистанции с Розой, не появлялся в квартале Сен-Жермен… Короче говоря, утратил всякие желания. И стал путешествовать. Мне захотелось увидеть новые горизонты – прежде я лишь смутно их себе представлял. Путешествовал я не просто физически, по странам, но и по книгам, к которым некогда относился небрежно, по идеям, на которые прежде не обращал внимания, по встречам, которые раньше казались неосуществимыми. Все это привело меня к единственному месту назначения, где находилось то, что я искал.
– Где же оно?
– Ты не догадываешься?
– На Востоке? В Индии, в Японии…
– В его поисках я изъездил и те страны, которые ты называешь, и еще многие другие. Но все гораздо проще: ты не найдешь его нигде, кроме как в себе самом.
– Как?
– Ты спрашиваешь о способах? О, техники весьма разнообразны. Я в свое время избрал путь дзэн. Безусловно оттого, что он подошел мне больше остальных. Однако существуют и иные пути. Как, например, пляшущие дервиши, культовое растение ацтеков пейотль, освобождение психической энергии чакр, многоголосие пигмеев… Как знать, какой из них вернее? В каждой культуре разработан свой особый процесс достижения того, что принято называть душевным спокойствием. Молитва, в том виде, в каком ее применяют упомянутые тобой трапписты, служит тем же целям. Что касается меня, я много времени провожу в зале для занятий восточными единоборствами, иногда на несколько недель погружаюсь в дзэн-буддийскую медитацию.
– Неужели все так просто?
– Нет. Если бы не долгие мои блуждания, я бы до этого не дошел. Мне потребовалось немало времени, чтобы понять – душевное спокойствие, по определению, достигается только внутри себя самого. И тот, кто постиг это и прочувствовал, испытывает нечто вроде просветления, которое позволяет объять весь мир в его целостности и найти в нем свое место. Мистики говорят о божественном откровении, веря в то, что сие есть перст их Бога.
Роже усмехается и добавляет:
– Случаются, правда, и "светские" просветления.
– Сколько тебе тогда было лет? – спрашивает Марсьяль.
– Около пятидесяти.
– Так что же ты конкретно нашел?
– "Конкретно"? Не берусь ответить, что же я "конкретно" нашел. Некий личный опыт, единственный в своем роде… Опыт внутренний и внешний, одновременно! Это не выразишь словами, впрочем, ничем другим и не выразишь, кроме слов, связанных с той или иной культурой. В определенном смысле, без всяких преувеличений, можно сказать, что я открыл для себя вечность.
– Вечность?
– Да, наверное, именно ее искали Персеваль и Ланселот. Таинственный сосуд Грааль, считалось, что отпивший из чаши, в которую собрана кровь Христа, станет бессмертным. Но обрести вечность – не означает стать бессмертным, как это делается в голливудских фильмах – по волшебству или нагромождая спецэффекты!
– А как же тогда?
– Это напоминает прикосновение к бесконечному. Вот к чему я хотел тебя подвести, затевая свое лирическое отступление.
При взгляде на ошеломленного Марсьяля, Роже вновь не в силах удержаться от улыбки:
– Ты припоминаешь, мы говорили о "неведомых дорогах", на которые выводит нас любовный акт?
– О да!
– Вот и отлично! Так вот, самый простой и ясный метод, позволяющий приблизиться к душевному спокойствию, к познанию мира во всей его полноте, к просветлению, к нирване… Метод этот состоит в том, чтобы заниматься любовью! Проще простого.
– Это и есть седьмое небо?
– Именно! Видишь, как хорошо ты сказал. Ну конечно! Это выражение очень точно определяет то, о чем я тебе говорил! Самый простой способ приблизиться к просветлению – достичь его, занимаясь любовью. Один раз я это ощутил, когда мы занимались любовью с Элен, в самом начале наших отношений. И был глубоко потрясен.
– Что же при этом испытываешь?
– Ах, как трудно это выразить… Ладно, попытаюсь: тела соприкасаются, сливаются, двигаются в унисон, в поисках наслаждения – сначала физического. И вдруг, неожиданно вовлекаются в ритм, превосходящий собственные их пределы, в ритм самой вселенной. Тела становятся инструментами душ, которым они служат приютом. И ты уже не знаешь, открыты глаза или закрыты, ибо твоя способность восприятия расширяет свои границы. Растворяешься, покидаешь свою оболочку. Привычного сознания больше не существует, время останавливается. Больше никогда в реальной жизни мне не удавалось с такой очевидностью обрести снова то светлое ощущение – быть самим собой и одновременно каждой из частичек мира…
Он умолкает, в памяти всплывают воспоминания, ненадолго отвлекающие его от юного собеседника. Однако Марсьяль с неподдельным вниманием вслушивается в его речи. Роже продолжает:
– Ах!.. Попытаюсь, насколько в моих силах, объяснить тебе, хотя и уверен, что до конца мне это не удастся. Где-то внутри меня живет вера в то, что мужчина и женщина, в присутствии друг друга, предчувствуют именно это. Интуиция подсказывает им, что для них потенциально возможно такое. И в этом предназначение их душ. Такое предчувствие является определяющим для их взаимного влечения. Полагаю также, что внутри каждого из нас заложено знание о том, что это нам дано испытать лишь с немногими, с теми, кого мы считаем своей родственной душой. Еще мне кажется, что сам факт недостижения подобного экстаза во многом объясняет депрессию, охватывающую нас после акта любви, ту самую пресловутую посткоитальную печаль, выражаясь этими скверными словами. Раз она возникает, значит, все произошло не так, как могло быть, вернее, не так, как должно быть.
– Экстаз ? Это термин из словаря мистиков?
– Да, и не случайно. Поэтому я сделал отступление, пошел окольным путем, через зал для занятий восточными единоборствами. Слово оргазм родственно слову орган , оно в какой-то мере является символом экстаза. Оргазм испытывают все животные, подобно тому, как все дураки способны иметь детей. Теперь мы подходим к проблеме, как получить тайные знания, которые от нас сокрыты. Так вот, в состоянии экстаза мы приближаемся к Всевышнему.
– А с Розой?
– Ты имеешь в виду, познал ли я подобный экстаз с ней? Что ж, отвечу: нет.
– Ты сожалеешь об этом?
– Крайне сожалею. Взгляни, видишь огонь в камине? Провансальцы говорят, что для успешного разжигания огня, надо быть либо безумным, либо влюбленным. По аналогии, можно утверждать, что занятия любовью сродни отношениям дерева и огня. Первобытные люди извлекали огонь трением одного куска дерева о другой, они вращали палку в выемке, не так ли? Ничего путного из этого не выходит, огонь, полученный таким способом, быстро испускает копоть и угасает – он слишком сырой. Слишком незрелый. Тонкие веточки и кора дают бурное, ясное и высокое пламя, но столь недолгое, что ими сразу не удается разжечь поленья. Не обойтись без толстых веток – их пламя перекидывается на поленья, а они горят медленно и долго, распространяя повсюду ровное и размеренное тепло. Наша история с Розой напоминает последний случай: очаг наш сначала был освещен бурными языками пламени, они быстро угасли, но им хватило времени на то, чтобы разжечь стволы. А позднее мы с ней довольствовались мягким красноватым отблеском угольев, и он оказался достаточно силен, чтобы продержаться до конца наших дней. Время от времени, какая-нибудь подброшенная щепка вызывала новую быстротечную вспышку пламени, которой мы и пользовались. Но спокойное равномерное тепло нашего очага – ты видишь, как неслучайно употребление этих слов? – служило, в первую очередь, на благо тем, кто находился вокруг нас. Нашим детям, нашим друзьям.
– Это тепло согревает и меня, Роже.
– Надеюсь. Оглянись, и ты увидишь, как многие довольствуются десятками, а кое-кто – сотнями минутных вспышек. Солома быстро загорается, быстро гаснет, от нее остается лишь горстка летучей золы, но и ту уносит ветер, швыряя ее им то в горло, то в глаза. Не станем же уподобляться этим людям.
16. Жан Себастьян
Суббота, зеленые цифры на микроволновой печи показывают 12 часов 30 минут. Анук ждет Жана Себастьяна, они женаты тридцать лет. Ах, ведь она его предупредила, воздушный пирог нельзя передерживать. К тому же он пообещал внучкам, что сводит их в кино. Они видят его нечасто, и это для них настоящий праздник. Вообще-то его почти никогда нет дома. Она смотрит на циферблат: уже 13 часов, что же он себе думает?
В 13.07 перед небольшим особнячком в Булони прямо во дворе, покрытом гравием, останавливается машина "Рено" белого цвета. Анук бросается навстречу – но это не Жан Себастьян. К входной двери направляются двое мужчин сурового вида. Она открывает. Подумать только, на заднем сиденье виднеется чей-то сгорбленный силуэт… Мой Боже, да! Это Жан Себастьян!
– Добрый день, мадам. Полиция, финансовая бригада. Мы прибыли для проведения обыска, вот судебное поручение. Разрешите войти?
– Дело в том, что я жду своего мужа и…
– Больше не ждите его, мадам. Произведено его задержание.
– Господи, но что же он сделал?
– Не можем вам этого сказать, мадам. Разрешите войти?
Жан Себастьян в тюрьме? Невозможно, какая-то ошибка, скоро все уладится, и они вместе над этим посмеются! Он настоящий виртуоз в своем деле, всю жизнь проработал менеджером высшего звена в крупном банке. Пятнадцать лет назад, когда ему исполнилось пятьдесят, его оттуда вежливо выпроводили: "Омоложение управленческого состава". Тяжелый моральный удар, зато солидные выходные пособия. Он сумел превратить их в золотое дно – открыл собственное предприятие по международной торговле, а Анук назначил старшим партнером. Она числилась Председателем и Генеральным директором. Ей были безразличны звания; главное – услужить Жану Себастьяну. Так надо для налогов, сказал он. Доходы были стабильные, несмотря на частые его разъезды – у него верный нюх, он безошибочно чуял выгодное дело. Анук взяла на себя деловую писанину. В последнее время он, правда, выглядел каким-то озабоченным. Напрасно она старалась вытянуть из него хоть слово, если он был поглощен чем-то важным, он всегда замыкался в себе. И подобное поведение не вызвало у нее особого беспокойства.
Двое инспекторов из финансовой полиции быстро смекнули – Анук ни во что не посвящена. Тщательно обшарили дом, принося извинения. Анук хотела позвать дочь, чтобы та привела внучек, но ей не позволили этого сделать. Они неторопливо все осмотрели, ничего не упустив, и с такой же тщательностью поставили все на место. Третий полицейский, сидевший за рулем "Рено" белого цвета, увез Жана Себастьяна еще задолго до того, как они откланялись, прощаясь с супругой подследственного, забрав с собой все документы предприятия. Она с ним так и не увиделась и не поговорила. И по-прежнему недоумевает, что происходит.
– Дедушка пойдет в тюрьму?
– Нет, малышка… Они просто… Пригласили его, потому что хотят с ним поговорить. Дедушка просил меня передать, что он вас целует и что в кино вы пойдете в другой раз.
На следующий день, через их адвоката Мишеля, срочно прибывшего из Кабура, где он проводил свой уик-энд, она узнает, что по решению следственного судьи, им отказано в свиданиях. Он не встретится ни с ней, ни с детьми, ни с кем. Послезавтра – ее черед явиться по вызову тех же самых инспекторов. В четверг, в 8 часов, Ален, семейный врач, лечащий их уже пятнадцать лет, прописывает ей анксиолитические средства. Однако пилюли, призванные устранять состояние тревоги, не лишают ее способности рассуждать. Как они с ним обращаются – просто неслыханно. В чем же его обвиняют? Так себя ведут, если речь идет о торговле наркотиками или о терроризме. Внезапность, обыск, засекречивание. Может, она узнает больше, когда явится по вызову. Она попросила Мишеля присутствовать при разговоре.
Главный инспектор и его помощник, казалось, с еще большим, чем при обыске, смущением, уведомляют ее о том, что она также задержана. Она является старшим партнером, и ее содержание под стражей рискует затянуться. Анук подавлена, Мишель поражен тем, что и его сопровождают при уходе. Составляется опись содержимого ее сумки и бумажника, у нее отнимают маленькую золотую цепочку, которую подарила ей мать, шнурки ее туфель и бюстгальтер. Надзирательница объясняет ей, что такова процедура, это не позволит ей повеситься в одиночной камере. Около 10 часов, она уже проходит по бесконечным коридорам огромного здания, судорожно сжимая пальцы ног, чтобы не потерять свои туфли. Еще два долгих часа она проплачет в грязно-желтой одиночной камере. Боже милостивый, что же он такого натворил? А она, что здесь делает она, почему с ней обращаются как с виновной, как с преступницей? С ней, кто по средам, все послеобеденное время посвящает работе в Обществе содействия престарелым и неимущим, с ней, кто всегда принимает участие в сборе пожертвований в церкви, с ней, никогда не укравшей ни конфетки, даже со стола для выставки товаров. Они отобрали у нее пилюли Алена, теперь она не осмеливается даже строить догадки.
Наконец, она снова сидит перед двумя сотрудниками полиции, и они увиливают от ее вопросов, словно им неловко. В течение трех часов она выдерживает непрерывный огонь расспросов о Жане Себастьяне, о распределении его рабочего времени, о номерах телефонов в его записной книжке, о том, как часто и куда он ездил, о друзьях, которых он посещал, о ее личном участии в его делах, связанных с международной торговлей. Она старается отвечать точно, насколько это в ее силах. Ей предлагают сандвич, она соглашается. Затем они продолжают. В ходе допроса она начинает отдавать себе отчет в том, насколько мало ей известно о делах Жана Себастьяна. Сказать по правде, почти ничего. В 15.30 двое мужчин наводят справки уже по своим выпискам и несколько минут хранят молчание. Анук больше не в силах сдерживаться, она кидается к ним:
– Пожалейте меня, господа! Я вижу, у вас доброе сердце. Скажите же, что происходит!
Задыхаясь от рыданий, она повторяет: "Пожалейте…"
Инспектора переглядываются, старший покачивает головой и говорит помощнику:
– Ты скажи.
Тот почесывает шею, выигрывая время и подбирая слова. Луч солнца, проскальзывающий сквозь окно, отбрасывает на молчаливое трио решетчатую тень. Наконец, он начинает:
– Вот уже пятнадцать лет, супруг ваш, под пятью разными именами возглавляет пять фирм по импорту-экспорту, основанных в пяти странах Европы.
Анук почти не вникает в финансовые подробности, которые излагает ей помощник, он говорит о перемещении капиталов, об отмывании денег. Старший инспектор замечает, что Анук теряет нить разговора, и делает подчиненному знак, чтобы тот сокращал эту часть рассказа и переходил к следующей. Продолжение повествования Анук, напротив, понимает слишком хорошо, каждое слово каленым железом запечатлевается в ее памяти.
– Помимо этого, у вашего мужа имеется пять семей и пять жен. В Милане, Антверпене, Валенсии, Берне и, конечно, здесь в Париже (вернее, у вас, в Булони). Всякий раз одна и та же схема: супруга является основным акционером, иногда со статусом президента фирмы, иногда нет. В конце концов, миланская жена что-то заподозрила и установила за ним слежку с помощью частного детектива, который добрался до Берна и обнаружил там вторую семью. Она получила достаточно сведений для того, чтобы подать жалобу. Злоупотребление имуществом, мошенничество, двоеженство. Чтобы не заблудиться в многообразии европейских правовых систем, мы решили на время оставить его на свободе, пока не распутаем клубок всех интриг. В конечном счете, обязаны его арестовать мы. Он француз, и именно здесь он использует свое настоящее имя. Да, ему есть чем похвастаться, скольким людям из Интерпола он дал работу!
Ей остается слабое утешение – она все же единственная женщина, которая выходила замуж за настоящего Жана Себастьяна. Вернее, за наименее фальшивого из пяти. Она, несомненно, самая старая из жен. Скрестив ноги, она теряет туфлю, лишенную шнурка. На это ей теперь наплевать. Необъяснимо отчего, но ей стало как-то спокойнее, хотя ее все еще не отпускает нервная дрожь, и дыхание ее прерывисто.