Мы встретились с Кларой Спор как-то зимой на Центральном вокзале. Я только что побывал у Спора, дантиста, и Гапони, музыканта, и спешил домой по нижнему переходу, едва освещенному старенькими лампочками. Бегу по полу, истоптанному миллиардами башмаков, сапог, туфель, и вдруг вижу: из "Устричного бара" выходит Клара, выходит, словно яхта с поломанными мачтами, обломки былой красоты… Я не успел прошмыгнуть мимо. Дама крепко вцепилась мне в руку (не в ту, которой я держал футляр со скрипкой) и потащила меня в вагон-ресторан выпить. В этот самый час Лили позировала ее мужу. "Может, ты хочешь отделаться от меня и поехать с женой домой? - сказала Клара. - Малыш, зачем тащиться в Коннектикут? Давай спрыгнем с поезда и гульнем".
Поезд уже набрал ход, и вскоре мы покатили по заснеженному закатному Лонг-Айленду. Выплевывая клубы черного дыма, бороздили залив. Сверля меня глазами и вздернув курносый нос, Клара болтала, болтала без конца. Она еще не излечилась от застарелой болезни - жажды жить. Рассказала, как в молодости была на островах Самоа и Тонга, на яхте, среди зарослей цветов. Говорила с такой горячностью, с какой, думаю, Черчилль давал клятву драться до последней капли крови за милую Англию. Я не мог не посочувствовать собеседнице, хотя вообще придерживаюсь мнения, что если человек хочет распахнуть перед тобой душу, не надо затыкать ему рот. Не стоит замыкаться в себе.
Когда поезд подходил к ее станции, старая лицедейка зарыдала.
Я уже говорил, каково мне видеть женские слезы. Мне и самому хочется плакать.
Я помог Кларе спуститься на покрытый снегом перрон и пошел за такси.
Мы вошли к ней в дом. Я попытался помочь ей снять сапоги, но она с неразборчивым восклицанием подняла мою голову и начала целовать меня. Мне бы ее оттолкнуть, но я, как последний дурак, стал отвечать на поцелуи. Правда, мешал новый мост. Вместе с сапогами снялись ее туфли. Мы обнялись. Душная прихожая была заставлена безделушками, привезенными с островов Южных морей. Мы целовались так, будто прощались навек. Что это было? Безумие? Похоть? Опьянение? Яростно, как слепень жалит кобылу, впивался я в бывшую красавицу. Лили и Клаус Спор все это видели. В гостиной горел свет.
- Целуетесь? - спросила Лили. Клаус не проронил ни слова. Все, что делала Клара, было правильно.
XI
Я рассказал о новом мосте, сделанном из самого крепкого материала, fort comme la mort. Мне говорили (то ли Френсис, то ли Лили, то ли Берта), что во сне я скриплю зубами, а это вредит им. Может быть, я чересчур часто целовал и кусал Жизнь. Так или иначе я задрожал, когда выплюнул в ладонь сломанный раскрошенный зуб, и подумал: "Похоже, ты зажился, Хендерсон". Хлебнув из фляги, сполоснул зуб остатками виски и убрал в нагрудный карман на тот случай, если встречу в африканской глуши дантиста.
- Ромилей, какого черта они заставляют нас ждать? - Потом добавил, понизив голос: - Как ты думаешь, они знают о лягушках?
- Не думать, господин.
Со стороны дворца донеслось рычание.
- Это что, лев?
Ромилей согласился:
- Да, лев.
- И его держат во дворце?
- Может быть, - неуверенно отозвался Ромилей.
Малый, стороживший нас, велел встать. Мы вошли в хижину. Нас усадили на два низких табурета. Рядом встали две бритоголовые женщины с факелами в руках. Головы у них были большие, но правильной формы. Обе улыбались, и это утешало меня, но недолго. В хижину вошел человек, кинул на меня взгляд, и мне почему-то подумалось: "Он наверняка слышал обо мне, может, знает про историю с лягушками, может, что-то другое". Во мне опять проснулась совесть.
Что это у него на голове? Головной убор официального лица?
Этот тип сел на скамью. В руках у него был жезл из слоновой кости, на запястьях - манжеты из леопардовой шкуры.
- Не нравится мне, как он на нас смотрит, - сказал я Ромилею. - Заставил долго ждать - зачем?
- Не знать.
Я расстегнул сумку и выложил на землю несколько зажигалок, лупу и другую подобную мелочь. Человек не обратил на это никакого внимания. Он подал кому-то знак. В хижину внесли толстую книгу большого формата. Значит, они грамотные, подумал я, это удивило и обеспокоило меня. Что за книга? В голове роились странные предположения, если не фантазии. Принесенный том оказался географическим атласом. Человек смочил пальцы слюной и стал перевертывать страницу за страницей.
- Говорит показать твой дом, господин, - перевел Ромилей.
- Что ж, это разумно. - Я стал на колени, нашел карту Северной Америки, с помощью увеличительного стекла отыскал на ней Данбери в штате Коннектикут и показал свой паспорт. Бритоголовые женщины смеялись над моей неуклюжей позой, тучностью и нервным, искаженным гримасой лицом.
Мое лицо иногда выглядит таким же большим, как тельце младенца, выражение постоянно меняется. Оно то задумчивое, то печальное, то вызывающее. Чаще всего на нем написано сомнение. Целая гамма человеческих чувств в зависимости от обстоятельств. Я то сдвигаю брови, то раздуваю ноздри, растягиваю рот до ушей. Цвет лица тоже постоянно меняется - от красного, как гвоздика, до серо-желтого, как вареная картофелина.
- Этот джентльмен - не самое высокопоставленное лицо. Где же сам король? Я мог бы с ним поговорить. Он знает английский. Скажи ему, я хочу немедленно видеть его величество.
- Нет, господин. Он есть полиция.
- Ха-ха, не смеши.
Но этот субъект действительно смотрел на меня изучающим взглядом, как любой полицейский чин. Если помните, что у меня был конфликт с полицией штата (я разбушевался в закусочной неподалеку от федерального шоссе № 7, и Лили пришлось внести залог, чтобы меня выпустили), то легко представите, как я, владелец большого состояния, аристократ и вообще человек, плохо владеющий собой, отношусь к допросам в органах правопорядка. Кроме того, я гражданин Соединенных Штатов Америки, а это кое-что значит, даже в таких диких местах. Я начинал хорохориться, но решил быть осторожным.
Допрос велся деловито, напористо. Когда мы вышли из Бавентая? Сколько времени пробыли у арневи и что там делали? Я повернулся к африканцу-полисмену здоровым ухом и приложил руку трубочкой, стараясь уловить, не произнесет ли он слова, похожие на "водоем", "взрыв", "лягушки", хотя вполне доверял Ромилею. Так бывает: где-нибудь в тропиках, у озера, что кишит крокодилами, натыкаешься на хорошего человека и заводишь с ним знакомство.
Между тем Ромилей, должно быть, рассказал о жестокой засухе в долине реки Арневи, ибо африканец объявил, что варири готовятся провести особую церемонию, чтобы вызвать с небес дождь.
"Уак-та!" - сказал африканец и, опустив книзу пальцы обеих рук, изобразил ливень.
Я едва сумел скрыть скептическую усмешку.
- Спроси, когда нам вернут наше оружие? - сказал я Ромилею.
Мне ответили, что чужеземцам запрещено носить оружие на территории племени.
- Хорошее правило, - сказал я. - Глаза бы мои не видели никакого оружия! Так было бы лучше для меня и для других. Только скажи, чтобы они не поломали оптический прицел. Для них он в новинку.
Наш африканец обнажил десны с рядами испорченных зубов: я что, рассмешил его?
- Какова цель вашего путешествия? - перевел Ромилей.
Снова вопрос, вроде того, какой задал Теннисон, увидев в потрескавшейся стене цветы. Ответ на подобный вопрос отнюдь не прост. Он потребовал бы изложения всей истории мироздания. Я не знаю ответа, как не знал и тогда, когда этот вопрос задала мне Виллателе. Что же я мог ответить этому африканцу? Что возненавидел существование как таковое? Меня здесь просто-напросто не поймут. Мог ли я сказать, что люди, вообще все люди сделались противниками жизни, а я не согласен с ними и продолжаю жить наперекор всему? Что есть во мне что-то такое, гран-ту-молани, что поддерживает меня на плаву?
Не мог же я сказать: "Видите ли, мистер полицейский, все чудовищно перепуталось. Люди - всего лишь побочный продукт процессов, происходящих в мире".
Не мог я сказать: "Я такой, какой есть. Покой мне противопоказан. Я должен находиться в постоянном движении".
Не мог сказать: "Я должен что-то понять до того, как все сгинет".
Перебрав десяток возможных ответов, я пришел к выводу, что полицейского надо немного умаслить, и заявил, что слышал много хорошего про варири. К счастью, мой собеседник не попросил уточнить, что именно я имею в виду.
- Не могли бы мы повидать короля? Я знаком с его другом и хочу познакомиться с ним самим.
Мою просьбу пропустили мимо ушей.
- Позвольте хотя бы написать ему записку. Я хорошо знаком с его другом Айтело.
Ответом мне было молчание. Женщины с факелами хихикали.
Затем нас провели в хижину и оставили одних, без стражника и без ужина. Ни мяса, ни молока, ни фруктов. Странное гостеприимство, подумал я, и который теперь час? Десять? Одиннадцать? На африканских пространствах время переставало существовать. В желудке урчало от голода. Деревня спала. Тишину нарушали только ночные шорохи и шелест листьев. Нам предстояло провести ночь в этой жалкой лачуге, а я чрезвычайно разборчив насчет того, где преклонить голову.
Я потрогал языком поврежденный мост и решил, что отныне в рот не возьму твердой пищи.
- Давай-ка, разложи костерок, - сказал я Ромилею.
Он не ответил, хотя, конечно же, почувствовал, в каком настроении я пребываю, и хотел уговорить меня не поднимать шума.
- Принеси дровишек, да побыстрее, слышишь?
Ромилей вышел набрать веток и сухого помета.
Бедняга испугался, что я хочу поджечь селение.
Я открыл пачку сухого куриного супа с лапшой, высыпал в алюминиевую кастрюльку, залил водой и плеснул туда виски. Благодаря стараниям моего спутника недалеко от входа в хижину запылал огонь.
Лачуга, в которой мы находились, была завалена всяким старьем: истертые коврики, дырявые корзины, порванные рыболовные сети, веревки, рога.
Наш суп не хотел закипать: пламя было слишком слабое, - и мы пили тепловатую жидкость, с трудом заглатывая лапшу.
После ужина Ромилей, как обычно, стал молиться.
- Тебе надо хорошенько выспаться, дружище, - сказал я то ли ему, то ли себе.
В тот же момент я остолбенел от неожиданности. Как будто в нос попало что-то, стал кашлять и задыхаться. Последняя вспышка огня в костре осветила человека, лежавшего за мной у стены.
- Ромилей! - Он перестал молиться. - Там кто-то есть.
- Никого. Только мы.
- А я тебе говорю: есть. Он спит. Может, это его дом. Им следовало бы сказать, что здесь проведет ночь кто-то третий.
Ужас и сопутствующие эмоции часто проникают в меня через нос. Кажется, будто мне сделали инъекцию новокаина, и холодная жидкость заполняет все протоки в носоглотке.
- Подожди, я возьму зажигалку.
Я крутанул зубчатое колесико. Вспыхнувший огонек осветил человеческое тело. Я испугался, что у меня лопнет нос. Меня охватила дрожь. Я чувствовал, как отнимаются ноги.
- Он что, спит?
- Нет. Мертвый, - пояснил Ромилей.
Это я хотел услышать меньше всего.
- Выходит, нас привели к мертвецу. Что бы это значило?
Я попытался вселить в Ромилея мужество.
- Держись, дружище, держись! - сказал я, хотя у самого подгибались колени. Вообще-то я покойников не боюсь. Повидал их больше чем достаточно. Однако прошло несколько минут, прежде чем я оправился от страха. Может, это какое-то знамение? Сперва - старая мисс Ленокс на кухонном полу в моем собственном доме, а всего через два месяца - этот незнакомец на засоренной земле.
Я велел Ромилею перевернуть труп, но у того недостало сил выполнить приказание. Я отдал ему зажигалку, уже обжигавшую пальцы, и взялся выполнить неприятную работу сам.
Передо мной лежал высокий немолодой мужчина довольно крепкого сложения. От бедняги уже дурно пахло. На губах застыла прощальная улыбка, а продольные складки на лбу напоминали линию прилива, до которой дошла и затем отступила его жизнь.
Причины смерти я не видел.
- Он не так давно умер, еще теплый. Обыщи-ка его, Ромилей. Надо же узнать о нем что-нибудь.
Я держал совет с самим собой насчет того, что предпринять, однако ничего не придумал по причине того, что был оскорблен в своих лучших чувствах. Оскорблен и рассержен.
- Они все подстроили, Ромилей. Поэтому и заставили нас так долго ждать. Поэтому и хихикали эти бабы с факелами. Если тот полисмен с жезлом сумел заманить нас в засаду, он на что угодно способен - на подтасовку фактов, на ложное обвинение. Да мало ли на что. Ты верно сказал: провели ночь с мертвецом. Иди и скажи им: я на это не пойду. Я спал рядом с горой трупов. Но это было на полях сражений.
- Кому сказать?
Вопрос вывел меня из себя.
- Ты что, не слышал приказа? Какая наглость! Разбуди кого-нибудь и скажи!
Ромилей неохотно вышел из хижины и, вероятно, начал молиться, раскаиваясь, что вообще согласился работать со мной, что его соблазнил мой джип, и сожалел, что не захотел вернуться в Бавентай после истории с лягушками. У него наверняка не хватит мужества будить кого бы то ни было. Вероятно, ему пришла в голову та же мысль, что уже вертелась у меня в мозгу: нас могут обвинить в убийстве.
- Ромилей, где ты? - позвал я, выглянув из нашей лачуги. - Я передумал, старина. Возвращайся.
Неразумно куда-то посылать моего помощника. Не исключено, что утром нам придется защищать свои жизни.
Ромилей вернулся, и мы сели около мертвеца и стали думать, что делать. Я больше ничего не боялся. Страх сменился грустью, обыкновенной человеческой грустью. Я смотрел на труп, и его молчание будто говорило: "Думаешь, твоя жизнь просто ужасна?" И я также молча ответил: "Помолчи, мертвый, помолчи, ради Бога".
Отчетливо было ясно одно: труп - это брошенный мне вызов, на который я должен найти достойный ответ.
- Им не удастся сыграть надо мной эту злую шутку, - решил я и сказал Ромилею, как мы поступим.
- Нет, господин, - сказал он дрожащим голосом.
- Я так решил!
- Спать в доме нельзя. На улице?
- Ни в коем разе. Нельзя вести себя как слабаки. А труп мы оттащим к ним.
Ромилей снова застонал:
- Горе, горе, что же делать?
- То, что я сказал. Слушай сюда. Я вижу их насквозь. Они решили повесить на нас убийство. Хочешь пойти под суд?
Ромилея не отпускал страх, а я, оскорбленный до глубины души, твердо решил вытащить труп из хижины.
- Помоги мне, - сказал я Ромилею.
- Нет, господин, на улица. Постелить там одеяло.
- Не надо мне ничего стелить. Наверное, нести труп к дворцу слишком опасно. Положим его где-нибудь в другом месте. Я должен что-то с ним сделать.
- Почему должен?
- Потому что должен. Этот покойник у меня в печенках сидит. Хватит ему здесь валяться.
Спорить было бесполезно: я был вне себя. Ромилей закрыл лицо руками.
- Они нести несчастье. Горе мы!
Зажигалка снова нагрелась. Я задул пламя.
- Мы немедленно выносим тело, - сказал я и вышел из хижины на разведку.
Небо было похоже на темно-синий гобелен, спокойное, безмятежное. Желтая африканская луна повисла среди облачных узоров, казалось, она хочет быть еще красивее, чем есть на самом деле. Белесые вершины гор добавляли ночи прелести. Откуда-то донеслось львиное рычание, глухое, как из погреба. Я прокрался мимо молчащих домов и через сотню ярдов вышел к ложбине. "Отлично, - подумал я, - сброшу покойника сюда, и пусть меня винят в его смерти". На дальнем краю оврага горел пастуший костер. Под ногами шмыгали крысы и другие твари, питающиеся падалью, но хоронить незнакомца я не собирался. Не мое дело, что произойдет с ним в этой балке.
Лунный свет угрожал моему предприятию, но еще большую опасность представляли собаки. Одна дворняга обнюхала меня, когда я возвращался в хижину. Я замер как вкопанный, и она убежала. Собаки по-особому ведут себя с мертвыми. Это явление еще подлежит изучению. Дарвин доказал, что собаки способны думать. Мысль об этом пришла ему в голову, когда ученый увидел, как его пес следит глазами за зонтом, который полетел по ветру над лужайкой. Однако африканские овчарки скорее напоминают гиен. Английскую собаку, особенно домашнюю, всегда можно успокоить, но что мне делать, если сбегутся эти полудикие псы, когда мы понесем труп в ложбину? Я вспомнил, как доктор Гренфелл дрейфовал на льдине с упряжкой собак. Он был вынужден забить несколько и завернуться в их шкуры. Потом из их замерзших лап соорудил мачту. Впрочем, приключения этого храбреца не имели отношения к той ситуации, в какую попал я. А вдруг у мертвеца был верный четвероногий друг, который найдет теперь своего хозяина бездыханным?
Не исключено, что варири установили за нами слежку. Если нас поместили в ту хижину, где был труп, не случайно, то все племя сейчас подсматривает за нами, умирая со смеху. Ромилей не переставая вздыхал и постанывал, а я кипел от возмущения.
Я сел у входа, ожидая, когда луна скроется за облаками.
Потом встал - не потому, что было пора, а потому, что не мог больше ждать, - и, чтобы не запачкаться, привязал на грудь одеяла. Я решил нести мертвеца на спине, поскольку рассчитывать на помощь слабосильного Ромилея было нечего. Отвалив труп от стены, схватил мертвеца за запястья и одним рывком взвалил на плечи. Я опасался, что болтающиеся руки сдавят мне горло, я задохнусь, и изо всех сил старался сдержать подступающие к глазам слезы злости и отвращения.
А этот мертвец, которого я тащу на своем горбу, случаем, не Лазарь? Я верю в воскрешение мертвых. Верю, что некоторые люди могут пробудиться к новой жизни. Вдвойне, втройне уверен сейчас, когда бреду с тяжелой ношей на спине и слезы застилают мне глаза.
Нет, этот человек не был Лазарем. Мои руки чувствовали холод его кожи. Его подбородок уткнулся мне в плечо. Я стиснул зубы, сдерживая горечь, поднимавшуюся из глубин моего организма. Я опасался, что сейчас со всех сторон повыскакивают варири и заорут: "Он мертвых ворует, вурдалак! Верни нам нашего покойника!" Потом следует удар по голове, и вот уже на окровавленном жертвеннике заканчивает жизнь Хендерсон со всеми своими надеждами и разочарованиями.
- Что за бестолочь мне попалась! - выкрикнул я вполголоса. - Ромилей, придержи его за ноги. Помогай…
Ромилей подчинился и сразу сделался другим человеком. В голове у меня шумело. Я вышел на тропу, ведущую к ложбине, и в этот момент проснулся и заговорил мой внутренний голос: "Ты так любишь смерть? Вот она, получай!"
"Не люблю, - огрызнулся я. - Кто это придумал?"
Неподалеку зарычала собака. Я поклялся себе, что брошу труп и собственными руками растерзаю ее на куски, если вздумает залаять. Пес выскочил из темноты. Ощетинившийся, оскаливший зубы. Я угрожающе зашипел, он заскулил и дал стрекача. Скулил так громко и протяжно, что мог разбудить людей. Но слава Богу, никто не проснулся. Мирно чернели входы хижин, похожих на стога сена, на самом деле дома имели весьма сложную конструкцию. Луна изливала желтоватые потоки, свет был неверным.