- Еще есть время отказаться, - добавляет команданте. - Добровольцы найдутся…
- Я готов! Заход солнца в семнадцать девятнадцать! - рычу в ответ. По спине бегут мурашки.
- Так я и думал, - давит мое плечо команданте. - Родина или смерть!
Совсем стемнеет к шести часам. Он вчера засекал. Конечно, в темноте можно огреть и своего. Зато легче убегать от милиции. Мы встанем спинами к нежилому бараку, чтобы не обошли сзади, и будем теснить противника к свалке. Там ему и место.
Хромой Батор снимает с руки часы.
- На! Не опаздывай больше. После боя вернешь.
Корпус часов чуток облез, стекло мутноватое, но за ним неумолимо стучат шестеренки и гордой вязью светится: "Победа". О, "Победа"! Предмет зависти всего двора. 8:23. Команданте верит в меня!
Пожарная лестница наверняка покрыта инеем и скользкая. Да и поддувает. Спускаемся через внутренний люк Дома специалистов.
И попадаем в дружеские объятия Батисты.
- А-а, барбосы, с приземлением!
Из-под синих обшлагов вылезают огромные волосатые ручищи и клешнями ухватывают наши загривки. Сейчас мы, наверное, похожи на елочные игрушки. Усы Батисты топорщатся. Блестят яловые сапоги.
- Мы вам не барбосы! Немедленно отпустите!
Хромой Батор тщетно пытается сохранить достоинство в висячем положении.
- Не брыкаться! Кто стрелял? Ну?!
Участковый хватает команданте за ухо - немыслимая дерзость! Но - ни звука. Даже под пыткой барбудос не назовут адреса и явки.
- Мне все известно, барбосы! И так жильцы жалуются! Ну?!
- Ой, ой, дяденька, не знаю!
Кажется, это кричу я. Ухо горит огнем. Пахнет ваксой и еще чем-то казенным.
- Погодите, бамлаговцы! Я вам покажу чердачную жисть!
Команданте незаметно подмигивает. Чердак отменяется. Сбор в полевом штабе.
- Кто стрелял? А?! - крутит ухо старшина. Слава богу, не мое. И неожиданно вскрикивает. Клешни на миг ослабли. У Батисты замечательно кривые ноги - ныряю меж ними. Треск хлястика - проклятье! Зато Хромой Батор, подпрыгивая, катится вниз.
- Пусти, Батиста!
- Кто Батиста? А ну, пройдем!..
- Отпустите его, старшина!
Команданте вернулся. Зачем?
- Беги, Батор, он меня в милицию-ю!..
При слове "милиция" просторная лестничная клетка заполняется жильцами. Халаты, бигуди, шлепанцы, животы, подтяжки.
- Верна-а! В милицию его!
- От них грязь одна!
- Житья нету! Повадились сюда, шпана барачная!
- Заткнись, крашеная! - кричит Хромой Батор.
- Ах! И этот тут! У такого отца - и такой сын! Распустил космы! Начальство, так все можно?!
- Молчи, дура! - шрам на подбородке ожил и посинел.
- Ах! Милиция, что вы позволяете! - стонет рыжеволосая в бигудях.
- Вы первая начали!
- Я?! Ужас! Ужас!
- Он вам не барачный!
- Вот как? Интересно, тогда кто он?
- Он… он… - Хромой Батор запинается. - Он… человек! Человек!
"… век-век!" - четырехэтажное эхо бьется о стены. А вдогонку - смех.
- Прекратите, как вам не стыдно!
Голос чистый и звонкий. Рада! Прекрасные зеленые глаза пылают гневом.
Смех умолкает.
- Погодите, бамлаговцы, доберусь я до вас, - трет коленку старшина и дзинькает подковками до самого первого этажа.
Сдвигаю набекрень кепку, чтоб не увидела догорающее ухо. Задираю рукав - там, где часы. Напрасно! Лучистые глаза обращены на команданте.
- Кто тебя просил лезть… - бурчит Хромой Батор.
Рада подходит ближе. Шуршит болоньевая курточка.
- А ну, катись отсюда! - кричит Хромой Батор. - Ходишь по пятам! Девок нам не хватало! Нашлась… защитница…
Рада, представьте себе, улыбается!
Покраснев, команданте добавляет крепкое выражение.
Рада вздрагивает и быстро уходит. Внизу хлопает дверь.
Зря это. Между нами, мальчиками, говоря, Рада - та девчонка, которая может присниться. Впрочем, мне-то какое дело… Я смотрю на часы "Победа".
9:00. Это идут барбудос!
Слышишь чеканный шаг?
Это идут "барбудос"!
Песня летит над планетой, звеня:
"Куба - любовь моя!"
Какой-то сопляк сидит на поленнице и, отчаянно перевирая мотив, стучит в такт палкой.
- Эй, не свались!
- А меня возьмете? - тотчас свалился он с поленницы; по виду второклашка. - У меня и рогатка есть…
На сопляка ноль внимания. Пересекаю двор. У барака чисто: за ночь ветер-дворник согнал листья к углу кочегарки. Небо тоже подмели как следует. Ни облачка. И солнце - рыжее, что яичница. В животе урчит. 9:00. Староста Кургузов заступил на дежурство - его лысина светится в окне. Следит за порядком. По нему можно сверять часы.
Так и знал! Дозорный валяется в постели. Борька Болембах - не Кургузов, это точно.
- Больше не буду! - Борька зевает и путается в штанах. И в школе повторяет то же самое. У засони узкие плечи, пухлые животик и попка, весь облик напоминает грушу. И в кого он такой? Болембах-старший - как жердочка. Вечный труженик с печальным носом. Он, нос, как раз выглядывает из кухни.
- Молодые люди, пожалуйте завтракать.
- Папа, вы не беспокойтесь… - Борька тянется к телогрейке.
- Борис! - трагически восклицает Болембах-старший. - Ты говоришь невозможные вещи!
Всякий раз меня убивает вот это. Борька выкает отцу, а тот величает его Борисом, не иначе.
- Борис! - Семен Самуилович округлил масляные глаза. Теперь Болембахи похожи. И носами, и волосами - курчавыми, смоляными. Самое возмутительное - Борька в открытую бреется отцовской бритвой. Иногда Болембах-старший взбивает сыну пену. Какая-то чудовищная несправедливость: засоня и трус решил обзавестись бородой.
Дело в том, что "барбудос" в переводе с кубинского…
- С испанского, - вежливо поправил Борька.
Случилось это летом, за сараями.
- При чем тут испанцы! - закричал Петька Окурок и сплюнул сквозь зубы. - Думаешь, не знаем! Ха! Не посаран, понял?
- Во-первых, "но посаран"… - начал Борька.
- Врешь ты все! - отшвырнул окурок Петька. - Куба - да, янки - нет! Как дам по уху!
- Кто - я вру?! - округлил глаза Борька.
Петька говорил невозможные вещи.
- Пацаны, чего зырите! Бей провокатора!
Петька несильно толкнул Борьку в грудь. "Провокатор" не отступил.
Но пацаны, воробьями облепившие поленницу, угрюмо ковыряли в носах. Сказанное походило на правду. И то, что Борька, против обыкновения, не струсил, говорило за себя.
Спорщиков разнял Хромой Батор. Петька сразу же потребовал папирос и доказательств. Борька вынес из дома отцовскую беломорину и книжку с пальмой на обложке. Ткнул в подчеркнутое: "барбудос" - бородачи.
Н-да… С бородами у нас неважно. Стать бородачом мог только Борька. В пятом классе у него прямо на уроке выросли усы. Трогать их давал за две ириски. Борька начал бриться, чтобы "волос был гуще", с той поры щеголяет по двору с синими щеками, чем выводит из себя Петьку. У того даже пушка на губах не намечается. "А я виноват? - оправдывается он. - Детство чижолое, чес-слово!"
На следующий день после спора все появились с мелкими порезами на подбородках. У Хромого Батора под нижней губой алел шрам. Петька заклеил щеку пластырем. Тут уж обидно стало мне. По-настоящему обидно. Хоть и тайком, но у пацанов есть чем бриться. А мы живем с мамой. Бритвы в нашем доме нет…
- Семен Самуилович, если можно, дайте Борису сухим пайком. Мы торопимся, - сглатываю слюну и дергаю за рукав Борьку. Будущий бородач внимательно разглядывает в зеркале свои щеки.
Семен Самуилович не понимает, что такое сухой паек. Беда с этими штатскими лицами!.. Болембах-старший работает женским парикмахером. Честное слово, не вру. "Дамским", - поправляет он. Борька рассказывал, что папаша на коленях обещал мамаше перейти в мужские парикмахеры.
- Молодой человек, скажите, а дежурство у Бориса не опасное? Колокольня без колокола, знаете ли… И вообще…
Семен Самуилович мнется и сует термос.
Так! Борька успел проболтаться обо всем отцу.
- Боялся проспать, - умоляюще выпучился он. - Не говори, а?
Ладно уж. Собственно говоря, Борька не засоня. Просто любит читать по ночам книжки. И контрольные дает списывать.
Ястребиный взор старосты Кургузова провожает нас за ворота. Я несу термос. Борька вращает синими щеками - уплетает колбасу с хлебом. Петька Окурок проклинает нас на колокольне.
Хлопаю "бородача" по спине.
- Чао! - откашлявшись, кричит он.
Борьке на форпост, мне - на базар. Дела, дела…
9:22. "Сдачи не надо!"
Базар у нас не настоящий. Не тот размах, что ли. Ни кокосов, ни верблюдов. Хоть бы ишак какой объявился! Где истошные крики менял и продавцов воды? Где звуки труб и толпы паломников?
"Разве это базар?" - возмутился бы Борька.
Правда, крику у нас тоже хватает. Вон семейская тетка, укутанная в платки, бусы и юбки, ругает мужичка. Мужичок не поддается, требует сдачу. При этом крикуны с колоссальной скоростью щелкают кедровые орехи. В заплечном мешке верещит поросенок - не хуже ишака, однако.
Вдоль некрашеных деревянных рядов - жуткие улыбки свиных рыл, бараньи туши и веники, горки сала и картошки, вскрытые бочки квашеной капусты, соленых огурцов и омулей… В животе урчит с новой силой. Старушка в дэгэле и старик в ичигах курят трубки и щупают тарбаганьи шкурки. Усатый дядька гнусавит в окошечке, наливает вино из чайника в стакан, чмокает алыми губами и глядит на солнце. Манит улыбкой: "Малчик, малчик…" Я качаю головой.
Пить нельзя. Таков приказ.
Если кто помалкивает на базаре, то это сапожники-китайцы. Зажмут губами гвоздики и без передыху стучат в своих будочках.
Вдруг на углу вспыхивает драка. Там играют в "три наперстка". Парень в тельняшке ухватил очкарика за волосы, а тот пинается. Визжит поросенок. Солдатский патруль уминает позы, розовые щеки лоснятся. Над ухом брызгают слюной: "Чтоб ты сдох!.." Торговцы снедью - подозрительно вкусными пирожками - ожесточенно спорят о достоинствах старых и новых денег.
Драка прекращается. Зеваки идут к другому углу, где появилась местная знаменитость - дурачок Гриша по кличке Гитлер Капут. Долговязый, рябой, он хрумкает огурцом. В карманах рваного пальто добыча - горлышки пустых бутылок, в глазах - блеск привалившего счастья.
Паши Адмирала пока не видно. Летом и зимой он ходит в сапогах. Забредя в лужу, Паша отдает морские команды: "Торпедные аппараты, то-овсь!" Чем не адмирал?
В отличие от Гриши и Адмирала, дурачок Дима ведет себя на базаре тихо. Никто не знает точно его возраст. Говорят, Дима служил в органах в звании капитана - в сером доме на площади Советов. Однажды во время допроса он нечаянно выстрелил из пистолета. Пуля срикошетила и попала в портрет вождя. На этой почве Дима свихнулся. Он мог на морозном трамвайном окне одним мазком нарисовать портрет Ленина - сам видел! Дима появится на базаре ближе к обеду с пачкой старых газет. За это торгаши дадут ему не только покушать, но и мелочь медяками.
Завидую дуракам. Их все любят и подкармливают. Стоит дураку подойти к лотку - туда валом валит народ. После Гриши полбочки соленых огурцов как не бывало. Все кругом хрумкают. Я тоже - стибрил под шумок. Торгаши и стараются улестить Гришу. Потому он всегда сыт и пьян. Если не возьмут в космонавты, говорит Петька Хохряков, пойду в дураки.
Сожрав огурец, Гриша читает стихи. "Собственные".
- Я пришел к тебе с приветом! Кхе… - дальше он путается и плюется с досады. Ему хлопают и подносят стакан вина.
- Гитлер капут! - крякнув, объявляет он. Хохот. Гриша кланяется, как артист. Следующий номер программы - жужжанье мухи о стекло, визг поросенка и застарелый анекдот про кукурузу. Дураку можно. Хохот и улюлюканье.
Один я не смеюсь. Давняя встреча не дает покоя. Первоклашкой занесла меня нелегкая на дамбу. Гриша собирал там бутылки. Увидев известного в городе дурака, я испугался и заревел.
"Не бойся, глупыш, - ласково молвил Гитлер Капут. - На-ка яблочко…" Отказываться было глупо. "Учишься? - погладил он ранец. - Учись хорошо. И не бойся, слышишь? Никогда ничего не бойся".
Он задрал кверху рябое лицо, пощурился на колокольню: "А вот колокола нету… Беда, беда…"
Гриша вздохнул, звякнул бутылками, обернулся: "Вырастешь, вспомни обо мне. Жил, мол, в прошлом веке один дурак. Яблочком угостил… Ладно?"
Яблочко было сладким - с базара…
…Внезапно Гриша обрывает поросячий визг и убирается восвояси. Но толпа зевак не расходится. На арене базара возникает нелепая фигура. Заклятый враг Гриши одет в женскую кофту, шляпу и мокрые валенки. Дурачок часто взмахивает руками, квохчет и шипит что-то под нос, точно примус. Если прислушаться к Примусу, можно узнать всякую всячину. Как рубить лес и стряпать рыбный пирог, отчего падает курс акций, почему колокольня без колокола и кто убил Кирова.
Потом, вздрогнув, Примус монотонно бормочет: "Не знаю… Ничего не знаю…"
Заметив толпу, Примус дергает сивой бороденкой: "Строиться, гады! На лесоповал! Без права переписки!" Народ хохочет. Дураку дают кусок сала. Он прячет его в валенок - про запас.
Гриша и Примус никак не могут ужиться. Это совершенно необъяснимо. Жратвы на базаре хватило бы и на вагон дураков. Однажды Гриша дурацким своим умишком додумался-таки и в знак примирения подал при встрече надкушенное яблоко. Примус запустил им благодетелю в нос, отчего пошла кровь. Обиженный не остался в долгу. С криком "Гитлер капут!" метнул в товарища по несчастью горсть квашеной капусты… Повеселились от души.
А вот и дурочка. Она пока что без прозвища - на базаре недавно. Распустив космы и закатив глазищи, утробным голосом возвещает конец света и священную войну. В городах останется по пять человек, в деревнях - по одному, а спасется тот, кто окажется у горы. Земля будет сожжена на сто локтей в глубину. Примус беспокойно хрипит: "Не знаю… Ничего не знаю…" Народ мгновенно расходится, и косматая уходит несолоно хлебавши. Так ей и надо!
То ли дело веселый безногий чистильщик! Орудует щетками как заправский жонглер, пристукивает ими в лад песенке:
Раз - ботинок, два - каблук,
Стук - копейка, рубль - стук.
Раз - ботинок, два - каблук,
Выходи плясать на круг!
А ботиночки-то - как у багдадского вора, с форсом. Лаковые, черный низ, белый верх. Каблуки - что копыта. Взмах бархотки - и острые носы туфель пускают зайчики. Вырасту - заведу такие же.
В баночку с медяками летит рубль. Ого! Старыми деньгами - червонец.
- Сдачи не надо! Выпей, земляк, за здоровье Мадеры!
9:22. На горизонте всплыл Мадера. Бывшая гроза городских окраин, родом с нашей улицы. Последний раз, болтали, залез он в винный ларек, где его, пьяного вдрызг, и сцапали. Дружков Мадеры во дворе не осталось. Кого в армию забрили, кого в тюрьму. Родственники надеялись, что Мадера там и сгинул. А он, вишь ты, рожу наел! Когда-то Мадера мимоходом щелкнул меня по уху. Такое не забывается… Та же челка, будто приклеенная ко лбу, хрящеватый нос и тонкие бесцветные губы. Разве что золотую коронку вставил и усики отпустил. Экий пижон! Брюки - клеш, белый шарф, новая телогрейка. И серу жует.
- Че, суконец, зыришься? Соску дать? - ощерился Мадера. Зубы мелкие, желтые.
- Ты - Мадера… - вырывается у меня.
- Ишь, козявка, узнал! - перестал он жевать. - Шанхайский, че ль?
- Ага. Только мы теперь барбудос.
- Чего-о?! - загоготал Мадера. - Какие такие… барбосы?
"Газеты читать надо", - мысленно ответил я и пошел дальше.
- А ну, щенок!.. За ноги и об угол! - тряхнул так, что клацнули зубы. - Тыкву расколоть?! Стой, покуль Мадера базарит… Сколь вас во дворе… этих самых…
- Барбудос? Три взвода.
- Чего-о?! А вы, зырю, пацаны деловые! Наш закал, шанхайский!
Мадера выплюнул серу и поволок меня к заветному ларьку. Не обращая внимания на лопотанье усатого хозяина, хапнул чайник. Бросил в окошечко красненькую: "Сдачи не надо!" Лопотанье смолкло.
Пристроились мы в будочке безногого чистильщика. Он шумно обрадовался чайнику, подтянулся на могучих руках и сел на табурет. Мадера расплескал по стаканам вино и присосался к носику чайника.
- С возвращеньицем, значит, - сказал безногий. Стакан в его руке исчез.
- Угу! - утер рот Мадера. - Трешник, понял? От звонка до звонка! Мусора, паскуды! Вышел - ни друзей, ни блядей… Пей, пацан.
- Не рановато ли? - чистильщик покосился на портретик Сталина, приляпанный изолентой к стеклу. Будочка чистильщика - тихий островок в штормящем море базара.
- Я раньше начал! - ругнулся Мадера. - Пей.
Под одобрительные смешки я глотнул, успел распахнуть дверку и выблевал назад.
- Кислятина, - бодро сказал я, - то ли дело кубинский ром!
- Разбежался… Тока добро переводить, - проворчал Мадера и отобрал стакан.
- Ты ешь, ешь, - улыбнулся безногий.
На газете лежали колбаса, хлеб, лук, сало. Минутой раньше набросился бы волком… Сейчас не хотелось. Подташнивало.
Мадера вынул ножик с наборной ручкой, подцепил кружок колбасы.
- Кто там у вас мазу держит? Ну… главный.
Я рассказал про Хромого Батора и грядущую битву. В животе стало тепло. Голова слегка кружилась. Заслышав про драку, Мадера оживился.
- Пацаны деловые! Да мы такое сварганим! "Гоп-стоп"! Каждому по часикам! А энтим заудярам лично хари попорчу! Как, возьмете в барбосы?
Мадера загоготал и полакал из чайника.
- Туточки одна фатера… - тихо и жарко задышал перегаром Мадера. - Форточка ма-ахонькая… Как раз по тебе…
- А без артподготовки - это как?!. - взревел чистильщик и стукнул кулаком по табурету. Газета намокла от вина. На изрезанном морщинами лбу выступил пот. - Сволочи!
- Падлы, - согласился Мадера.
- Бабы нету, - уронил голову чистильщик. - Эх!..
- Это мы запросто! - хрюкнули напротив. - Такие стервы водятся!
- Сынок, - уставился на меня тяжелым взглядом безногий. - Не слушай, а?..
- Ниче-е! - повел носом Мадера. - Я раньше начал! Пацаны деловые!
Незамеченный, улизнул. Безногий чистильщик плакал, Мадера пел про Колыму и старушку мать. Чайников было два…
- Где шляешься? - сердито сказала мама и кинула мне халат. Я взялся за ящик и покачнулся.
- Тебе плохо? - мама замерла над кучкой гнилых овощей.
- Готов к труду и обороне, мам! - отвернулся, чтобы не выдать себя запахом. - Эй, дядя, поберегись!
И с вымученной улыбкой я принялся таскать ящики за прилавок. От ящиков несло тухлятиной. Это вам не частная лавочка!
Овощторг открыл на базаре воскресный филиал. Мама устроилась туда подсобным рабочим. Мы сидели и перебирали вонючие, склизкие помидоры. Мама ничего не чуяла. Продавщица над нашими головами воевала с очередью. Все дружно ругали новые деньги. Мама тоже. Большой, винного цвета помидор лопнул и растекся у меня в руках. Я опрокинул ящик.
За забором меня вырвало. Я полакал ледяной водички из колонки, утерся телогрейкой. Стало легче. На небе вспухли сизые облака. За штабелями пустых ящиков бубнили о своем алкаши. Охота же им пить всякую гадость… Проходя рядом, услышал знакомое шипение.
- Не знаю… Ничего не знаю…
Примус! Интересно, что он на этот раз отмочит?