Одолев уровень третьего этажа, чувствую, что выстуженная за ночь лестница превращает меня в Кая - ледяного мальчика из сказки. Руки ноют до плеч, пальцев не ощущаю вовсе. Сверху наш двор предстает во всей красе. Горы шлака у кочегарки, грязные проплешины, бурые крыши барака и сараев… Ветер усилился. Понизу полощется белье, с тополя срываются последние листья, низко гудит лестница…
Лысая подошва скользит по влажной перекладине, и я зависаю на руках. Вот что испытывает червяк на крючке!.. Двор кружится, кружится, сараи встают на дыбы, полоска горизонта гнется коромыслом… Эй, бог… если ты есть, помоги! Мама, Рада, пацаны-ы! Будь прокляты эти военные игры! Хочу жить… Жить! Мама-а!..
На помощь пришла не мама, не бог - закалка барбудос. Не зря, ох, не зря наш команданте заставлял подтягиваться на перекладине до боли в животе. Превозмогая ее, тянусь вверх, ботинок упирается в твердь… Жив! Вива Куба!
Лицо в слезах, но кто это видел?! Грудь ходит ходуном, в глазах - желтые кольца. Мертвой хваткой - за стылое железо. Отдыхаю напротив большого окна. Крашеная хозяйка кормит грудью дитя, лицо ее светится…
Еще дрожат руки, но сердце стучит ровнее. Сижу на крыше, пью воздух как лимонад. И не могу напиться. Вкусно! Скулы щиплет ветерок. До чего же вкусно жить! Радоваться рыжему солнцу, серому небу, воркующим голубям, мороженому, улыбкам девчонок, шуткам пацанов, каникулам и запаху тающего снега… Буду взрослым и добрым, заведу детей и остроносые ботинки (нет, сперва ботинки), а мама никогда не умрет. "Бом! Бом-м!" - гудит в груди колокол.
Внизу не слышат! - стирают, варят обеды, нянчат детей, скандалят, пьют водку, говорят о ценах и колбасе. За колокольней - горы; пепельные их шапки сливаются с небом, по которому быстро и неслышно летят птицы и облака. И хочется коснуться их руками… Во дворе копошатся фигурки, такие одинокие!..
12:00. Солнечный коготок царапнул бровь, я смаргиваю капельку влаги. Тиканье часов возвращает меня с облаков на пыльный чердак. А если там притаился Батиста?..
Стараюсь не греметь ботинками о железо. У смотрового окна замираю от голоса, чистого и звонкого. Это ее голос. Но что она делает в штабе барбудос?
- А здесь ничего… Даже уютно. Это и есть ваш штаб?
Я распластался на крыше, лежу тихо. Слышу собственное дыхание.
- Зачем пришла? Тебе нельзя, - ломкий басок команданте узнал бы из тысячи.
- Какой строгий! Играете в свою войну, да?
- Тебе-то что? Уходи!
- Это приказ? - фырканье.
- Если хочешь - да.
- Я же не солдат… - Короткий смешок. - О, не гневайтесь, команданте… Я правильно сказала?
Сопенье - команданте думает.
- Тебе, наверное, кажется, мальчишеская дурь…
- Угадал. Так мне и кажется.
- Мы за правду боремся… Тебе не понять.
- Где уж мне! И во имя правды разбиваете друг другу носы?
- Не поймешь. Девчонка ты. Кончен разговор.
- Ну надо же нам поговорить. Хватит бегать друг от дружки и презрительно фыркать при встрече. Я ведь тебе нравлюсь, правда?
- Вот еще! Совсем не нравишься!
- Но и не кусаюсь…
Тихий смех. Шелест болоньевой курточки.
- Не говори так… Я не маленький.
Скрипит шлак. Смешок.
- Опять убегаешь? Подойди, не бойся.
- Вот еще! Чего ты хочешь?
Я представляю, как Хромой Батор меняется в лице.
- Поцелуемся? Для начала, мм?..
Хихиканье. Не верю ушам своим. И это говорит Рада! Умница, паинька, круглая отличница.
Долгая невыносимая пауза. Ни звука. Лишь воркуют голуби, внизу слабо гавкает собака, воет в трубе ветер. Я вспотел. Черт возьми, да целуйтесь вы скорее! Шуршит болоньевая курточка. Кончится эта пытка или нет?! Я готов застрелить обоих из пистолета мелкого калибра!
Раздается плач. Банальный девчачий плач.
- Ты… ты… - задыхается Хромой Батор. - Ты бесстыжая… Так нельзя… Если по правде - ты мне нравишься… Но ведь девчонка еще… Так нельзя, понимаешь?
- А когда будет можно? На том свете?! - зло кричит Рада. Рада ли?
- Мы могли бы дружить… - неуверенно бурчит команданте.
- Нужны вы со своей дружбой! Играете в свои игры… Проснись, команданте! Мы все умрем! Умрем!
Я чуть не скатился с крыши. Что эта девчонка себе позволяет?
- Что случилось? Скажи толком!
Плач пресекается: девчонку трясут за плечи.
- Твой отец приходил… ночью… - давится слезами Рада. - На кухне сидели… с папой… Говорили ужасные вещи… про атомную бомбу… С-страшно… У-у!..
- Не плачь. Тебе, наверное, померещилось. Со сна.
- Не говори со мной… как с маленькой! Иду по улицам… Люди смеются, мороженое едят, с детьми, колясками… Думала, притворяются. Может, так надо… Чтобы без паники… Я тоже притворялась. С самого утра… Улыбаюсь, улыбаюсь, аж скулы болят… И мамы нету! Папе не говорю… Не любит, когда подслушивают…
По-моему, я краснею. Ну и положеньице! Не затыкать же уши! И когда они кончат слезы лить?
- Красивая, умная… Не целовалась еще… Ничего, ничего не знаю… Любовь, дети… зачем это?.. Я никому не сделала плохого. Почему, почему я должна умирать?.. Папа куртку купи-и-ил… Болоньевую-ю!.. О! А вдруг она взорвется?
- Что? Что взорвется? Говори толком!
- Бом… Бом… Бомба-а-а!.. - залилась в три ручья девчонка.
Эта истерика уже действует на нервы. Рада с каждым словом нравится меньше и меньше. Могу поспорить, что у нее покраснел нос.
- Тебе померещилось, приснилось… - убежденно басит Хромой Батор. - Хочешь, у отца спрошу?
Плач стихает.
- Скажи, - сморкается в платочек плакса, - когда с кочегарки прыгал, страшно было? Только честно…
- Откуда знаешь? А вообще-то - да. Страшно.
- Но ведь ты мог разбиться!
- Не знаю. Не думал как-то. Хотел доказать… Себе самому. Дурак, в общем.
- Извини…
Молчание.
- Скажи, отчего колокольня у реки без колокола?
- Н-не знаю. Че это ты вдруг - про колокол?
- Так… Хочу услышать. Никогда не слышала колокол… Хоть бы чуточку, а?
- Успокоилась? Иди домой. И забудь… как страшный сон.
В ответ невнятный писк. Шуршание болоньевой курточки, скрип шагов, хлопок люка. Фу… ушли. Ромео и Джульетта - чердачный вариант. И команданте тоже хорош… "Давай дружить!"… Расскажи кому - не поверят.
Влезаю через окно, разминаю затекшую ногу. На чердаке без изменений. Дымные полосы света. Под ботинком пружинит шлак. Улыбки Гагарина и Фиделя. Разноцветная карта боевых действий зовет на подвиги.
Проверяю тайник. Батиста до него не добрался. Пистолет, два патрона. Чего тут болтала эта истеричка? "Мы все умрем!" Кинокомедия! Театр юного зрителя!
Так и подмывает пальнуть из мелкокалиберного пистолета в белый свет!
12:44. За Удой-рекой
Мой Боливар на полном скаку налетел на мину - экая досада! Случилось это по милости труса Борьки. Упросил-таки проводить его до парикмахерской. Рассказал, что отец забыл дома термос и бутерброды. И изобразил сцену в лицах.
- Как муха на мед!.. Все мужики мужиками, по воскресеньям с семьей, с детьми, а он!.. - кричала тетя Зина, Борькина мать, - высокая, с мушкетерскими усиками.
- Работа такая, Зина. Желание клиента - закон… - вяло оборонялся Семен Самуилович.
- Старый козел!
И так далее… Тут не только термос забудешь - голову.
В пылу погони за расстроенным дамским парикмахером я наступил на яблоко конского навоза, шмякнулся на мостовую и едва не выронил из кармана пистолет. Если бы не Борька - Боливар целый и невредимый стоял бы на привязи.
Закавыка в том, что парикмахерская на том берегу реки. Встреча с противником в одиночку, да еще на его территории, чревата потерями - термоса, мелочи до рубля и выше, а главное, синяками и разного рода унижениями… Даже описывать их не хочется.
Глядя на несчастное Борькино лицо, я согласился. Ну и дурак! При падении подошва левого ботинка оторвалась и просила каши. К тому же зазеленил штанину. Боливар обернулся ишаком. Борька, склонившись надо мной, предложил хлебнуть из термоса. Тоже мне, сестра милосердия!
Нейтралку проскакали без звона копыт. Я поневоле подражал команданте: хромал, загребая рваной подошвой мусор. Борька виновато трусил сзади. Река ехидно журчала под мостом. Друг отставал больше и больше. Я тоже сбавил ход. Начинались владения заудинской шпаны.
Двигались кружным путем, короткими перебежками. Зауда - деревня в городе. Заборы, квохтанье кур, огородики, цепные собаки, избы со ставнями, баньки, стайки… Пыльные кривые улочки, лавочки, завалинки. Обходили их стороной, шарахались от звуков гитары и огородами вышли к парикмахерской. Красный флаг, высокое крыльцо, дверь на мощной рессоре, фикус в кадке - чинно, благородно.
В тесном коридоре томились женщины разного возраста и толщины. В воздухе разливалась сладость - одуреть можно. Борька прямиком шагнул в зал. Семен Самуилович порхал над креслом, в котором восседала дама с золотыми серьгами и кровавым ртом. Кресло привинтили к полу - иначе огромная башня из рыжих волос по всем законам физики его опрокинула бы. Не башня - симфония. Маэстро в ослепительно белом халате взмахивал дирижерской палочкой - расческой, нашептывал, клиентка отзывалась серебряным колокольчиком. Отступал на шаг-другой, щурился загадочно, улыбался в зеркало. Дама жмурилась: "Семен Самуилович, вы волшебник…" О соседние зеркала вяло бились сонные мухи, у пустующих кресел скучали парикмахерши в желтых халатах. Очередь стремилась только к Семену Самуиловичу - лучшему дамскому мастеру города и его окрестностей.
Борька поставил на столик термос и сверток, нагло подмигнул клиентке в зеркале. Я изучал в коридоре прейскурант и образцы причесок. "Полубокс", "Канадка", "Бабетта", "Улыбка"… Нежности телячьи! Спиной ощутил пристальный взгляд нескольких пар глаз. Очередь - все на одно лицо! - морщилась и воротила носы. Я и сам почуял неладное. От штанов разило ароматом конских "яблок", - в царстве красоты, видимо, особенно нестерпимо. В пасти рваного ботинка торчал окурок. В стенном зеркале отразилась хитрая рожица с большими ушами и грязным носом. Я был неотразим.
- О, мне дурно… - закатила глазки крайняя, с напудренной бородавкой.
На помощь пришел друг: запах конюшни проник в зал. Борька, словно заправский пожарник, облил меня из ручной пневматической груши - с кепки до левого ботинка.
- Фабрика "Заря", - торжественно возвестил он и направил струю на бородавку. Очередь притихла. Борьку тут знали и побаивались.
Я утерся кепкой. Духи и конский навоз дали мерзостный результат.
Семен Самуилович расшаркивался с клиенткой. Дама трогала башню на голове, кровавым ртом изрыгала поток любезностей: "О! О!" Семен Самуилович взмахнул салфеткой и припал к ручке с кровавыми ноготками.
- Следующий! - заорал Борька.
Дверь жахнула, взвизгнула рессора, - в зал влетела Борькина мать. Усики ее шевелились. Чем-то тетя Зина напомнила моего Боливара. Наверное, фырканьем. Семен Самуилович отпал от ручки с кровавыми ноготками и получил вместо платы пощечину. Дама ойкнула. Парикмахерши перестали ловить мух и ждали развития событий.
- В окне видела! - фыркала тетя Зина, грозно поводила плечами и трясла вторым подбородком. Платок сбился на литую шею.
- Зинаида! - трагически воскликнул мастер дамской прически.
- Или семья, или… - Борькина мать зыркнула в сторону. Очередь сидела, не шелохнувшись. В сгустившемся молчании жужжали мухи.
В этот момент хлопнула дверь, и в зеркале я увидел маму. Что ей понадобилось в дамской парикмахерской? Заметив меня, мама очень смутилась.
- А, соседка! Пожалуйте, пожалуйте, - обрадовался Семен Самуилович.
- Мимо шла… С базара… - теребила платок мама и показывала всем авоську. Она посмотрела на меня умоляюще. Я выставил правую ногу, закрывая рваный ботинок.
- Как договорились. Давно ждем… - Семен Самуилович уже снимал с мамы плащ. - Окажите честь.
- Я потом… Очередь же… - мама никак не хотела отдать авоську с картошкой.
Очередь не возражала. Семья парикмахера (кроме Борьки) улыбалась. У мамы густые черные волосы, которые она закалывает гребнем - и на работу, и в праздники.
- Такой день, такой день… - хлопотал, усаживая в кресло маму, Семен Самуилович. Она напряженно смотрела перед собой. Супруга дамского мастера резала бутерброды. Парикмахерши пили чай из термоса.
- Такой день… По высшему разряду… - взмахнул салфеткой Семен Самуилович.
Заладил!.. Какой "такой" день? Обычное воскресенье. Довольно-таки холодное. Вдоль заборов друг за другом гнались листья. Борька брел, подталкиваемый ветром, и страдал.
- Мама же любит его! Термос, обеды, диета, лекарствами поит… И халат ему на работу стирает… Пойми их!
Я почесал под кепкой и промолчал. Руку оттягивала авоська с картошкой. Задумчивые, мы потеряли бдительность.
В 12 часов 44 минуты из-за угла выскочили трое - в кепочках с обрезанными козырьками, в брюках клеш. Заудинские. Борька побежал назад, но путь преградили еще трое. Челки, наглые улыбки, и серу жуют.
- Здоровайте, барбосы! У вас все такие пугливые?
Дикий хохот. Конопатый заводила лениво наматывает на руку солдатский ремень. В пятизвездную бляху запаян свинец. Борьку колотит, аж щеки трясутся. Рановато. По опыту знаю, что бить будут не сразу - сначала поупражняются в остроумии.
- Обыскать бы… - ковыряет в носу самый маленький, конопатому верзиле по плечо.
- Не к спеху, - сплевывает обильную слюну конопатый. - Они у нас пугливые шибко. Вишь, обкакались… со страху-то…
Конопатый лягает мои, в "яблоках", штаны. Новый взрыв хохота.
- Эй, девочки, кто из вас так надикалонился? - зажав нос, гундосит заводила.
Заудинские веселятся. Мы в западне. Пустынная улочка. Заборы, заборы… Ни родни, ни милиции. Бежать? Догонят и в наказание разденут. Такое уже бывало. А у меня к тому же авоська. И Боливар не подкован на заднюю левую.
- Пацаны, айда их к Французу! - вопит кровожадный малец.
Предложение встречается с энтузиазмом. Француз - местный главарь, или, по-городскому, мазёр. Дело худо. Нас волокут в глубь нежилого дворика. Борька упирается, ему костыляют по шее.
У костра сидит Француз - мордатый парень в тельняшке и новой телогрейке. В консервных банках бурлит темное варево - чифир. Приятель разламывает ящик, что-то рассказывает Французу… Оба гогочут. Подбросив в костер дощечек, дружок оборачивается… Золотая фикса - сверк!.. Мадера? Здесь, в логове заклятых врагов!.. Не может быть!
Мы едва встречаемся взглядами, и приятель Француза бочком-бочком катится со двора, заметая клешами следы. Съежился, воротник поднял. И туфельки лаковые, черный низ, белый верх. Но мало ли в городе пижонов в брюках клеш и лаковых туфлях…
- Эй, корешок, а чифирок? - пришепетывает вслед Француз. - Как стемнеет, усек? За свалкой, поэл?
Французского в мазёре маловато. Низкая челка закрывает и без того маленький лоб. Глубоко посаженные глазки, гнилые зубы и татуировки на руках. Появление кличек загадочно. Зачастую ее обладатель ей не соответствует. Вон того кровожадного мальца, к примеру, зовут Тумбой. Но кличку еще нужно заслужить - подраться, отобрать деньги, лихо выпить, не морщась, водку, а лучше сразу сесть в колонию для несовершеннолетних. Каких кличек только нет! Бизон, Фриц, Банан, Макинтош, Валет, Сохатый, Подонок, Кабан - целый зоопарк! Хромой Батор говорит, что клички - пережиток рабовладельческого строя. Француз его ненавидит. На пальцах у мазёра наколото "1946", год рождения. Француз старше своей стаи, в драках не участвует, сидит в своем логове и без конца пьет чифир. Хромой Батор его ненавидит.
- А! Кто к нам прище-е-ел! Барбосы! - обжигаясь, лакает из банки Француз. Букву "ш" произносит как "щ" - из чистого форсу.
- Угу! - выслуживается ради клички конопатый. - От моста за ними следили… Шпиены! Хитрые! В паликмахерскую зачем-то ходили… Эва, дикалону-то извели!
- Ща! - изумляется Француз. - Внутрь? Во, молодещь пощла…
Борька жалко улыбается, вот-вот хвостом завиляет…
- Слущай сюда, барбосик, - ласково пришепетывает хозяин двора. - Будещь прыгать вокруг костра и гавкать… поэл, барбос?
Борька покраснел как помидор, - колеблется.
- А, вот и картощечка! - замечает мою авоську Француз и лыбится. Зубы острые, как у грызуна. - Щас мы ее в костерчик, поэл? Ув-ващ-щаю картощечку в мундире! Давай ее, барбосик, давай…
Я медлю. До маминой зарплаты жить на картошке неделю.
- Фу, какие непослущные мальщики! В гости, да без подарков! А с непослущными мальщиками делают щто?.. Правильна-а! Щлепают по мягкому месту…
Предвкушая удовольствие, заудинские хихикают. Конопатый поигрывает ремнем перед Борькиным носом, яростно шипит:
- Скидывайте штаны, ш-шпиены!
Борька громко гавкает. Синие щеки трясутся. Заудинские так и схватились за животы.
- Кайф! - цедит чифир Француз. Глазки его заплыли.
Чья-то рука тянется к авоське, а я тяну ее к себе. Локоть упирается во что-то твердое…
- Скидывайте штаны, сказано вам!
Бросаю авоську, вскидываю пистолет, оттягиваю затвор и целюсь Французу прямо в челку. Он роняет консервную банку, костер шипит.
- Убью-ю, убью-ю, всех убью-ю! - ору без остановки, забывая, что мелкокалиберный пистолет не заряжен. Я действительно хочу убить. И это мгновенно поняли вокруг. Распластались по земле, кое-кто побежал петляющими скачками. Борька тоже залег. Больше всего в этот миг ненавижу себя - за каждую минуту унижения.
Темное лицо чифириста белеет. Он поднял руки и лопочет. Блатное пришепетывание улетучилось с дымком костра.
- За что… За что… Ребята… Ребята…
Наслаждаюсь его страхом. Французова морда сереет, его дружки ползают в грязи. От удовольствия голова идет кругом.
- Вы чего, ребята? Шуток не понимаете? - выпучивает глазки мазёр. - Мир, дружба!
- "Мир, дружба"?! - подбрасывает с земли Борьку. - А ну, скидывай штаны! - Он пинает конопатого. Тот лежит ничком - притворяется мертвым.
- А ну, пошли в плен! - раздувает щеки Борька. Конопатый на карачках собирает рассыпавшиеся картофелины.
Организованно покидаем территорию противника. Впереди ни жив ни мертв тащит авоську конопатый верзила, затем, сжимая в кармане пистолет, иду я, сбоку жует трофейную серу Борька. Со стороны может показаться, что три товарища возвращаются из Дома пионеров. Время от времени Борька оглядывается, наскакивает на недавнего мучителя и пинается.
У моста свернули в кусты. Взятый в плен "язык" оказался болтливым, как девчонка.
- Все, все скажу, - от страха у него прибавилось конопушек.
Мы узнали, сколько человек выставит Зауда для драки, количество и вид оружия. Ремни, палки, вплоть до обреза, заряженного дробью.
- А как же уговор? - замахнулся Борька.
- Я-то при чем… У вас, сказывали, пистолеты появились… У каждого второго… Разведка донесла, - покосился на дуло моего мелкокалиберного "язык" и прогнусавил с обидой: - Неправда, че ль?
- Нарушаете договор, да? - с презрением выплюнул трофейную серу Борька. - А ну, скидывай штаны!
"Нарушитель договора" позорно расплакался. Почему-то решил, что настал его смертный час. Пижонские брюки клеш заберут, а холодный труп с камнем на шее кинут в реку.