- Вы не суетитесь. Я и сам чувствую, что здесь что-то неладное, нам еще придется с вами на эту тему поговорить.
Мне было совсем не по себе. Была какая-то сплошная неясность, но в этой сплошной неясности билась вроде бы свежая и острая догадка.
- А при чем здесь Блодов? Я, кстати, телеграмму от него получил. Собирается ко мне приехать.
- Прекрасно. Его что-то интересует? - Он ваш близкий друг?
- Я его считаю близким другом. А он меня, наверное, никогда не считал другом.
- Вы это чувствовали, или он вам об этом сам говорил?
- Ну кто об этом говорит? Ему нужна была в свое время преданная душа. Вот я и был такой душой.
- Вы это очень хорошо сказали. Преданная душа. Это бесподобно и искренне сказано, - снова. употребил эти свои любимые выражения капитан.
- Так какие вещественные доказательства оставлены мною в номере Морозовой? В номере, в котором я никогда не был.
Капитан пропустил мой вопрос. Как ни в чем не бывало он пошевелил дровишки в костре. Я наблюдал за ним и лихорадочно соображал: что ему от меня надо? Куда он клонит?
Капитан между тем обратился ко мне с вопросом:
- А вы не чувствуете, что у нас с вами много общего?
- В чем же это общее?
- А в том хотя бы, что оба мы нацелены были на работу в области искусства, а работаем в одинаковых сферах.
- Как это в одинаковых?
- А разве нет? Оба занимаемся вопросами воспитания.
- Ах, в этом отношении? У меня учительствование, наверное, все же временное занятие.
- И я надеюсь заняться искусством, - сказал капитан.
- А что заставило вас пойти…
- В ЖЗЛ? - подсказал капитан. - Я вам уже говорил. Лучше - вы мне ответьте. Вы меня заинтересовали своей бесподобной искренностью. И мне не ясно, зачем вам понадобилось лезть в эту историю.
- Какую историю?
- Историю с мокрым делом, - неожиданно сказал капитан. И довольно грубо добавил: - Хватит дурака валять!
- Послушайте, Валерий Кононович, - впервые я назвал капитана по имени и отчеству, - что за оскорбления?! - Чтобы придать больше убедительности своим словам, я схватил кол с обгоревшим концом и потряс им в воздухе. - Попробуйте еще раз повторить эти ваши гнусные обвинения, и я вам проломлю череп!
Капитан расхохотался:
- Нет, вы так впрямь преискренний человек. Недаром детвора в вас по уши влюблена.
- Влюблена? Ребята могли бы ко мне относиться очень хорошо, но я убиваю их чувства строгим отношением.
- Им как раз и нравится ваша строгость. Всем нравится справедливая строгость.
- Теоретически.
- Опять лукавите? Кстати, давно вы знаете Абрикосова и Россомаху?
- Где-то около года. А что?
- Постоянно поддерживаете контакт?
- Изредка.
- И что у вас общего? Веласкес, Суриков?
- Нет. Здесь совсем другое.
- А что именно?
- Сам не знаю, как объяснить. Просто иной раз деться некуда.
- Давайте с вами договоримся, - сказал вдруг капитан. - Хотите верьте мне, а хотите нет, а я в ваших интересах действую. Интуитивно я чувствую, что вы непричастны к тому преступлению, которым я занимаюсь. Но пока что все против вас. Меня интересует совсем другое…
- Я понял, что вас интересует, - неожиданно сказал я. - Вас интересует вопрос, где я был девятнадцатого февраля этого года. Могу сказать. Вспомнил окончательно. Я действительно был на вокзале поздно ночью и покупал курево в буфете, Я еле выпросил пачку "Казбека" и ушел тут же. Никакой Морозовой в тот вечер я не видел. Но, как мне показалось, приметил я тогда фигуру Абрикосова.
- Как он был одет?
- В полушубке и в пыжиковой шапке. Это я точно видел. А в руках у него был саквояж.
- А он вас видел?
- Скорее всего нет. Так мне кажется. Абрикосов непременно бы меня окликнул, если бы увидел. К костру подошел Сергей.
- Кончился лёт? - спросил капитан.
- Все расстрелял. Нет больше патронов.
- Возьми у меня, - предложил капитан. Сергей отсчитал дюжину патронов и собрался уходить.
- А как с подготовкой к лекции? - обратился ко мне капитан.
- Вы знаете, я сейчас работаю над историей папства. Странное дело. Великий Борджиа, когда умер, несколько дней лежал и разлагался, к нему никто не подходил, потому что он всем был ненавистен: детям, родственникам, близким, женщинам, которых он так любил. Он был всеми проклят разом. Монахи отказались его отпевать. И вот что интересно: после него ставят на трон слабохарактерного, малодушного Франческе Тодескини, которому было тогда шестьдесят четыре года и который был инвалидом. Франческо, можно сказать, был подставлен - его мог уничтожить Чезаре Борджиа. И только когда всем стало ясно, что карьера Чезаре закончена, только после этого на папский трон сел Юлий Второй, человек железной закалки, не уступавший в коварстве Борджиа.
- В каком году это было?
- Начало шестнадцатого столетия. Примерно за сто лет до Иннокентия Десятого…
Мы проговорили с капитаном еще часа два, пока я снова не продрог. Дома я снова думал о капитане, о Блодове, о Морозовой. И о чем бы я ни думал, в памяти возникал портрет Иннокентия X работы Ве-ласкеса. Почему-то и Борджиа, и Никон, и Юлий II мне показались похожими на Иннокентия X.
Не выходило из памяти и жесткое лицо капитана. Точь-в-точь взгляд Иннокентия. Ничего себе, меня решил обвинить в убийстве. Так иуснул я с горькими мыслями о будущих подозрениях.
…Я подошел к бараку, где жили Нина и Алина. Постучал в дверь, обитую дерматином, из-под которого торчали комки старой ваты.
- Дверь быстрее закрывай, - сказал мне Иннокентий Десятый, заматываясь в алую мантию и поправляя багровую шапочку на голове, - Закрывай, а то надует.
Я юркнул в комнату в надежде встретиться со знакомой обстановкой. Ничего знакомого в комнате не было.
- Обожди, - сказал римский папа, усаживаясь в красное кресло и поправляя пунцовый занавес. - Дай-ка мне расположиться в соответствии с исторической правдой. Итак, начнем. Инквизиция!
В комнату вбежали два человека в черных халатах с капюшонами, держа на привязи псов. В собаках я узнал Франца и Копегу. Монахи привязали меня к шкафу. Веревки были новые и жестко врезались в тело.
- Я, папа Иннокентий Десятый, объявляю вас арестованным. Вы обвиняетесь в убийстве боярыни Морозовой, ее однофамилицы, девицы Морозовой, ее жениха Вершина и двух учеников, сожженных в срубе на болоте вместе с еретиком протопопом Аввакумом.
Багровое лицо папы было точно искусано комарами: в пятнах и подтеках. Голубые глаза глядели подозрительно и зло.
- Вы признаете себя виновным?
Я молчал: что-то перехватило в горле. Даже если бы я пожелал что-либо сказать, все равно звука не получилось. Обе мои руки были задраны кверху, а в спину врезался ключ от шкафа.
- Ключ, - едва слышно прошептал я.
- О чем он? - спросил Иннокентий. Он сидел, сохраняя сходство с портретом Веласкеса, даже руки небрежно свисали с подлокотников кресла. - Так о чем он шепчет?
- Не по делу, - ответили инквизиторы.
- Значит, не признаете себя виновным? - повторил папа, пряча ехидную улыбку в растянутых широких губах, точно наклеенных на огромный плоский подбородок.
- Нет, - ответил я, стыдясь того, что крупные слезы скатывались из глаз, и не было сил стряхнуть их.
- Позвать свидетелей, - приказал Иннокентий X.
В комнату вошли Алина с Ниной.
- Вот уж с кем не хотелось бы мне встречаться, так с этим идиотом, - сказала Алина, точно в комнате и не было ни инквизиторов, ни папы Иннокентия X.
- Алина, - с укоризною проговорила Нина, снимая пальто и оставаясь в нижней рубашке.
- Сколько вам платят за вашу службу? - спросила Алина.
- Какую службу? - оскорбился я.
- Вы еще и пытаетесь что-то скрыть? А это что? Прочитайте.
Один из инквизиторов поднес к моему носу бумагу.
"Может быть, протопоп Аввакум был одним из первых русских интеллигентов, - читал я весьма знакомый мне текст. - Это был настоящий писатель и гражданин. Красавица Морозова полюбила его, когда увидела сноп света, идущий с неба и сливающийся с его аурой. Однажды Аввакум сказал псарям царя Алексея Михайловича, травившим собаками человека: "За что вы его травите?" "В его глазах мелькнул свет", - ответили псари".
Я прервал чтение. Я хотел сказать, что это мои записки к сценарию. Но мне приказали:
- Читай дальше.
- "Было бы неверно рассматривать Аввакума как фанатика. Его деятельность или даже то, что называют фанатизмом, есть вид бескомпромиссной духовной самостоятельности. И вот загадка: почему же церковь не причислила ни Аввакума, ни его ученицу Морозову к лику святых?"
- Разве это не донос? - спросила Алина. - Это же донос! И не притворяйтесь! Вы сгубили Аввакума.
Нина подошла к. шкафу, чтобы открыть дверь и убрать ключ, впившийся в мое тело.
- Не положено, - сказал инквизитор.
- Мне нужно в шкафу взять свои вещи.
- Не положено, - повторил инквизитор.
- Пригласите местком, - сказал римский папа. Вбежал, будто запыхавшись, Чаркин.
- Клеветник, - сказал Чаркин. - Мы обсуждали этот вопрос на производственном совещании. Склонен к наговорам. Клевета сама из него выливается. Пресвитер Новиков до сих пор не может отмыться, ходит с той лоханью, в которую погрузил его клеветник.
- Ясно, - прошамкал Иннокентий X. - В отличие от всех моих предшествующих девяти Иннокентиев я обладаю обстоятельностью и не терплю спешки. И время, конечно, нынче не то, чтобы торопиться. После гибели "Непобедимой Армады" все пошло под закат. Нельзя без разбирательств швырнуть человека в костер. Нынче не то чтобы торопиться, а, напротив, нужно в промедленности усладу находить. Посмотри на этих инквизиторов. Спят. Ну, что там еще у нас? Эй! Проснитесь! Кто на очереди?
- Интеллигенция, - ответили инквизиторы.
- Ах филеры, - сказал Иннокентий X. - Ну давай их сюда!
Вошел в коричневой безрукавке Бреттер, с ним рядом в бальном платье с вырезом и с алой розой. Екатерина Ивановна, а уж после Рубинский с Больновой.
- Ну, что скажете, господа? - вопросил Иннокентий X. - От меня скрываться незачем. И хитрить ни к чему. Вы с ним уж больше не встретитесь. Можно все начистоту.
- Вы ведете себя несколько странно, - сказал Бреттер, обращаясь к папе. - Не в соответствии с теми манерами, какие были свойственны столь тонкому человеку, каким был настоящий папа римский времен Веласкеса.
- Я веду себя в соответствии с обстановкой, - ответил Иннокентий X. - Впрочем, преклоняюсь перед зоркостью профессионального организатора массовых, предательств.
- Зачем же так во всеуслышание?
- А он уже не жилец, - махнул папа в мою сторону.
- Все равно не принято говорить вслух. Растут дети.
- Послушайте, Бреттер, - прервал собеседника Иннокентий X, - вы западник или язычник?
- Если говорить начистоту, то я никто: ни западник, ни язычник. Я против процессов, вредящих достоинству трона. Всегда презирал чернь, выступающую против августейших имен.
- Вот уж не думал, что вы тоже из этой компании, - проронил Рубинский, обращаясь к Бреттеру.
Бреттер не удостоил своего единомышленника вниманием.
- Что с вами?. - бледнея, спросил Бреттер у Иннокентия X.
- Жмут! Ох как жмут, сволочи!
- Кто жмет? - вскинулись инквизиторы. - Янсенисты? Быть этого не может. Прикончили вчера главную партию. Две новых партии сегодня ночью взяли: сидят, ждут приговоров…
- Сапоги жмут! - проскрипел Иннокентий X. - Ну-ка, помоги снять!
Бреттер кинулся к ногам папы.
- Да не ты, иуда, - сказал папа. - Отроку дай припасть к ногам моим. Ну что стоишь, как Кальвин?
Рубинский ухватился за сапог, но тут же был отброшен папой.
- Сырость, - сказал папа. - Сыростью несет от твоих мокрых фаланг. Вишь, следы оставил на голенище. Позвать лжесвидетелей.
- Они перед вами, ваше преосвященство, - сказал инквизитор, показывая на Бреттера и Рубинского.
- Это тайные свидетели, - проговорил папа. - Сколько раз я просил не путать тайное с явным. Я говорю позвать лжесвидетелей настоящих.
- А как с книжником быть? Он стоит под дверью. Всю стенку плечом обтер. Так и зияет пятно на стене. Он и за лжесвидетеля может сойти. Любые показания дает.
- Зови книжника, - сказал папа. Вошел в золотых очках Тарабрин. Вошел, озираясь, держа под мышкой скоросшиватель.
- Ну, что у тебя? - спросил папа.
- Вот, - протянул Тарабрин бумагу.
- Читай, - приказал Иннокентий X.
- "Объект номер триста пять, поименованный ранее учителем с малой буквы, стал активно устанавливать связи с местной интеллигенцией" - начал читать бумагу Тарабрин.
- Непорядок, с представления надо начинать!
- Я, Тарабрин Сергей Борисович, праправнук Кузьмы Лашеза.
- Короче, - перебил его Иннокентий X.
- Я, источник достоверных сведений номер двадцать три тысячи пятьсот восемь, был запрограммирован на проверку связей между двумя источниками номер тридцать шесть тысяч дробь семнадцать и номером сорок восемь тысяч дробь шесть. Оба источника вышли на связь с объектом номер триста пять. И вели себя в соответствии с инструкциями. Объект триста пять явно интересуется космогоническими перемычками, соединяющими известное с малоизвестным. Вслух осуждал папу, включая трактовку "ошибок Мадрида", доказывал при этом необходимость окончания Тридцатилетней войны, утверждал, что человек должен сам определять свою судьбу.
- Эк куда его понесло! - произнес папа голосом Ивана Варфоломеевича. - Дальше.
- Дальше неразборчиво, - ответил Тарабрин. - "Объект триста пять против ренессансной самореализации личности, он за счастье, которое других делает счастливыми".
- Савонаролизм?!
- Никак нет, ваше преосвященство. Запад в нравственном тупике, утверждает обвиняемый. Выход в развитии идеи самопожертвования, к которой особенно чуток русский народ.
- Готов ли обвиняемый положить свой живот за свои идеи? - эти слова были ко мне обращены.
- Путаница, - прохрипел я. - Нельзя раздувать этническую специфику. Единение общечеловеческое поможет каждому народу осуществить себя. Если каждый народ не верует, что в нем одном истина, если не верует, что он один способен и призван всех воскресить и спасти своею истиною, то он тотчас же перестает быть великим народом и тотчас же обращается в этнографический материал. Пока между народами не будет соревнования в истинно нравственных поступках, пока высшей доблестью народа не станет оказание помощи всем своим гражданам и всем другим народам, не ждать счастья на земле. То же можно сказать и о главных идеях, которые исповедует учитель или пророк.
- Какие идеи?
- Социализм - система мирная. Рассчитана на воспитание. Переход "моего" в "наше" - процесс медленный, Надо каждому пройти через муки и радости труда, каким бы этот труд ни был: физическим или умственным. Пройти через труд саморазвития, труд, творящий красоту, физическое возрождение. Труд, помноженный на нравственный закон, соединенный с развитым общением, способен создать все!
- Бесовщина! Слепота! Еретизм! - сказал Иннокентий X. - Что там еще? - спросил он у Тарабрина.
- Объект номер триста пять много времени уделяет сбору клеветнического материала на выдающегося служителя церкви, каким был Родриго Борд-жиа, папа Александр Шестой.
- Чего он там накопал?
- "Двенадцатого июня тысяча четыреста девяносто третьего года папа праздновал свадьбу тринадцатилетней своей дочери Лукреции, которая вскоре стала его любовницей.
Двадцатого августа этого же года воспитательница Лукреции Адриана привела в покои папы Лукрецию, при этом присутствовала любовница папы, Джулия Фарнези. Лукреция отдалась своему отцу в присутствии Джулии. Старший сын папы Джиованни, впоследствии герцог Гандийский, стал любовником своей сестры. Чезаре, узнав об этом, убил на глазах Лукреции двух слуг Джиованни, предупредив Лукрецию, если он застанет ее с братом, то умертвит и ее и брата. Сестра поклялась не изменять с братом, и быть верной только ему, Чезаре, и… изредка своему мужу. Однако она не сдержала слова. Чезаре застал брата в покоях Лукреции, нанес ему два смертельных удара ножом, затем на глазах у своей возлюбленной сестры связал Джиованни и велел труп выбросить в Тибр.
Вечером пятнадцатого июня 1500 года муж Лукреции, герцог Бишелье, подвергся на ступенях Св. Петра неожиданному нападению подосланных убийц. Преступники ранили его и скрылись. Герцог побежал в Ватикан, чтобы рассказать папе, кем и как он был ранен, В это время папа ласкал Лукрецию. Увидев мужа окровавленным, Лукреция едва не лишилась чувств. Папа гневно посмотрел на зятя и сделал ему выговор: "Нельзя же в таком виде показываться на глаза чувствительной даме". В гнев пришел и Чезаре, недовольный тем, что убийство не состоялось. Чезаре ждал, когда отец оставит в покое Лукрецию. Он сказал: "Что не сделано за обедом, будет сделано за ужином". Лукреция в это время повела мужа в одну из комнат Ватикана, чтобы сделать перевязку. Ей вызвался помочь Чезаре. Он вошел в комнату, где находился герцог с доном Микилетто. Этому Микилетто было поручено задушить мужа Лукреции, что он и исполнил".
- Лажа! - закричал Иннокентий X.
- Что? - переспросил Тарабрин.
- Для чего он эту пену гонит, спрашиваю.
- О, это далеко не простой вопрос, - ответил Тарабрин, вытаскивая из портфеля две толстых тетради. - Объект верит в свою исключительность и в свое право обвинять других. Он приписывает сильным мира полное разложение, когда даже ужас перед открытой ложностью окружающей жизни доставляет наслаждение. Казалось бы, следствием этого неверия должна быть душевная пустота. Ничего подобного. Сильные мира стремятся к этой пустоте, чтобы заполнить ее развратом. Отсюда и их страстное "да" (вопреки отрицанию!), в котором "разряжается" столь же страстное влечение к роскоши, к сладострастию. Так утверждается не только вседозволенность и социальный произвол, пишет объект триста пять, но и садистский цинизм, сознающий, что ценность всех вещей покоится на том, что они являются ложными.
- А любовь? - спросил Иннокентий X.
- И любовь, доказывает объект на историческом материале, оборачивается извращением, потому что юридически-правовые отношения переносятся в самую сердцевину великого чувства. Смысл любви становится в том, чтобы приковать свободного человека к себе, превратить в раба, заставить наслаждаться развратом.
- Какую же любовь исповедует сам объект?
- Ту, которая делает человека свободным, делает его способным больше отдавать, а не брать, и от этого получать радость. В любви, пишет объект, утверждая себя, любящий утверждает другого, любимого. Там, где этого нет, там любовь превращается в отношения "партнерства", где каждый стремится побольше урвать и поменьше отдать. Маленькая Лукреция, на глазах которой совершались убийства и предательства, была такой же изысканно-кровожадно-безнравственной, как и ее любовник - папа. Она "искренне" оплакивала своих мужей и любовников, находясь в объятиях убийц, - образец европейской любви и аморализма.