- Ему что, больше нечем заняться?! - раздраженно сказал Иннокентий X, вставая с кресла. - ? Куда смотрят кондотьеры?
- Упустил Новиков. Дал волю объекту. А чему детей стал учить? Послушайте, как пишут его ученики о сильных мира сего: "Личное достоинство превращено в разменную монету, а свобода человека в бессовестную свободу торговли…"
- Достаточно, - сказал Иннокентий X. - Сейчас необходимо укреплять авторитет государства, а подобные факты могут нанести ему серьезный урон. Что там еще?
- Дальше идет материал о сожжении двух еретиков: Савонаролы и Аввакума.
- Ну и что тут?
- Полностью оправдываются оба еретика.
- Значит, еще один янсенист, - сказал Иннокентий X.
- Не совсем так, - поправил папу Тарабрин.
- А ты что скажешь? - спросил Иннокентий Бреттера.
- Здесь несоответствие некоторое, - сказал Бреттер, но тут же был сшиблен инквизитором.
- С представления начинай.
- Я, Бреттер Михаил Семенович, перед лицом товарищей…
- Не то представление, - прошипел инквизитор.
- Я, Бреттер Михаил Семенович, потомственный филер в шести поколениях, работающий в высших сферах всевозможных цивилизаций, свидетельствую, что протопоп Аввакум и его ученица Морозова, как и янсенисты, утверждали, что самое великое счастье человека - в мученичестве и в самоотречении. У объекта триста пять явная ориентация на бескомпромиссность этических норм. Никаких казней и пыток. Портреты королей и пап не должны размером превышать почтовую марку.
- А какие сведения имеются у начинающего филера? - обратился папа к Рубинскому.
- Я, Рубинский Альберт Михайлович, начинающий филер по кличке Мокрые Руки, свидетельствую, что объект триста пять осуждает репрессии. Вместе с тем он отрицательно относится и к актам реабилитаций, подчеркивая, правда, иносказательно, что реабилитируют-то в основном тех, кто сам в свое время других предавал. Что этих-то лживых мучеников следовало бы судить судом праведным. Эту идею праведности объект триста пять развертывает в своей деятельности с детьми.
- Как его классифицировать с точки зрения светской философии?
- Типичный аутсайдер. Культура представляется ему мертвой и чуждой, а потому лживой и ханжеской, потому ему и импонируют аутсайдеры типа Савонаролы, Аввакума, Янсения. Ералаш и полное смешение позиций, точек зрения - бездумно берутся нужные ему ценности, а отсюда и невежество. Конечно же, объект триста пять - фигура обреченная, разорванная, неуверенная, раздваиваемая и растраиваемая самим собой, но он не лишен эстетической привлекательности, самородной талантливости и некоторой искренности. Это "человек из ниоткуда". Переходная фигура, существующая в особом междумирии.
- Это интересно. В чем переходность?
- Во всем, - ответил Рубинский, доставая записи, сделанные на французском, санскрите, н древнекитайском языках. - Живет за счет разрушаемого. Фактически заражен полным неверием, страдает оттого, что постоянно "забрасывает себя" в чуждый ему мир культуры, страдает оттого, что всячески предает эту культуру.
- Без словоблудия прошу, - прервал Рубин-ского Иннокентий X.
Я рад был тому, что Рубинского оборвали. Как всегда, я протестовал против того, что говорил Рубинский. И как всегда, мое нутро пасовало перед его абсолютным всезнанием. Мне хотелось крикнуть: "Все переврал! Никакой я не аутсайдер. Я, напротив, верую и созидаю. Я укрепляю веру в других. Смягчаю нравы и обстоятельства. Пытаюсь сделать их более человечными. Рубинский во мне приметил лишь внешнее. Конечно же, это моя беда, что я в любом клане чувствую себя необходимым. Стремлюсь жить в любой среде. Но вовсе не для того, чтобы паразитировать. Нет. Во мне живет н мною движет страстная сила единения с другими. Она и является главной пружиной моего бытия. Эта сила противостоит многому: и истинному аутсайдерству, и суперисключительности, и нигилизму, и произволу. Я живу, потому что пьян жизнью, потому что все удивительно и все хочется узнать. Если мои желания н моя воля к жизни - обман, тогда нет истины, тогда нет красоты, нет жизни. Я чувствую себя здоровым, эйфорически полноценным, потому что противостою неврозам, злокачественным образованиям аморализма, всему чудовищному и безобразному. Моя надежда в самоосуществлении моих великих замыслов, которые реально, не только в понятийном смысле, приблизят меня к гармонии человеческого бытия".
- Ложь! - прервал мои мысли Рубинский. Я забыл, что здесь все прозрачно, все читаемо. И потому не стал рассуждать про себя. Я ответил:
- Здесь есть крайне сложный чисто гносеологический нюанс, который покоится, или, точнее, исходит из великого закона относительности, к сожалению, не перенесенного в область гуманитарии. Дело тут вот в чем. Любую прекрасную идею можно скомпрометировать, оседлав такую лошадку, как Эрудиция. Любое элементарное движение к новизне можно обвинить в переходности. Скажу вам: переходность - достоинство, а не порок. Рубинский не способен к творческому видению переходности, и потому всякого, кто тяготеет к преобразованиям, обвиняет в исключительности, потому что именно себя и себе подобных причисляет к лицам, которым принадлежит это право. Если копнуть поглубже, то подлинное неверие, трусливое, ограниченное, мелкое, принадлежит ему. Он убежден, что истинный мир давно соскочил с петель, и чтобы выжить в нем, нужны иллюзии, рассказывающие о прочности мира. Он верит: чтобы побудить людей к действию, нужна красивая ложь - аполлоновское искусство, знающее о своей радикальной лживости, не желающее иметь дело ни с чем, кроме своих иллюзорных образов и доктрин.
- Откуда эта ересь?
- Ницше, - прошептал Рубинский.
- Совершенно верно, - решительно сказал я. - С той лишь разницей, что апокалипсическому философу были доступны ловкие игры с этико-эстетическими феноменами, а рассуждения типа Рубинский - Бреттер способны лишь к поверхностной констатации компилятивного плана: они не доросли до аполлоновских хитросплетений.
- Ближе к делу! - раздался голос папы.
- Лгу ли я детям, когда зову их к счастью, когда пробуждаю их волю, когда учу их любить друг друга, когда помогаю им творить самих себя?
- Человек способен что-либо изменить в своей жизни?!
- Многое, - ответил я. - Человек - хозяин своей судьбы.
Папа расхохотался.
- Идея кузнечика. Каждый кузнец своего счастья. Ну-ка, Бреттер, расскажи про кузнечиков! Как они на твоих глазах готовы были творить и самих себя, и всемогущие обстоятельства.
- Я был посажен в трюм миноносца "Аммулат Бек" вместе с шестьюдесятью искусствоведами, философами, авторами опер, либретто, романов, пьес, цирковых программ. Всех их ожидала мученическая смерть, В квадрате шесть ноль пять люк камеры предполагалось открыть - и все, кроме меня, должны были выпасть в открытое море. Ключ от люка был у меня. И вот по сигналу сверху, когда миноносец достиг названного квадрата, я сказал искусствоведам, философам и драматургам: "Прежде чем открыть люк, я хотел бы у вас спросить: "Кто желает стать филером?" Этот мой вопрос означал: кто желает спастись? Пятьдесят девять человек подняли руки, все, за исключением одного либреттиста. Этот последний не имел рук.
- Значит, все они пожелали быть хозяевами своей судьбы?
- Именно так, ваше преосвященство, - ответил Бреттер.
- И как же они распорядились своей судьбой?
- Они отправились кормить рыбок. Я видел их искаженные лица. Они молили о пощаде. А я смеялся им в лицо.
- А почему вы их не пощадили?
- Во-первых, это было не в моих силах, а во-вторых, это было бы несправедливо. Они в своих книжках утверждали, что мученическая смерть за правду - высший героизм.
- А вы разве не так считаете? - обратился снова ко мне Иннокентий X.
- Не так, - ответил я раздраженно.
- Позвать лжесвидетелей, - приказал Иннокентий X.
Вошли Россомаха и Абрикосов.
- Я, сын кузнеца и внук гончара, Герник Абрикосов, свидетельствую, что в ночь на девятнадцатое февраля тысяча девятьсот пятьдесят шестого года объект номер триста пять прошел к вокзалу, у буфетчицы купил пачку "Казбека" и затем направился в шестнадцатый номер гостиницы, где проживала Лариса Морозова. Дверь все три часа пребывания в номере объекта номер триста пять была заперта на ключ. Установить подробности беседы объекта номер триста пять с Морозовой не удалось. К тому же оба подозреваемые имитировали конфликт с целью конспирации. "Кто вы такой?" - в ужасе сказала Морозова. "Я ваш друг. Я пришел вам помочь. Я от него!" - "У вас есть доказательство?" - "Есть". - "Покажите". - "Подойдите ко мне". После этих слов из комнаты послышался сильный запах хлороформа…
- И что дальше? - спросил папа.
- А дальше ничего, - сказал, облизывая губы, Абрикосов. - Дальше полная тишина.
- И никаких шумов, потрескиваний?
- Шумы были, но весьма незначительные.
- Когда вы вошли в комнату?
- Когда объект номер триста пять ушел из комнаты, мы вошли в номер. Морозова лежала обнаженная на полу.
- Следы насилия были?
- Нам не удалось установить.
- Почему вы сразу не задержали объект триста пять?
- Потому что в инструкциях он значился как потенциальный особо ценный материал.
- Слышите, - обратился ко мне Иннокентий X. - Особо ценный! Милый, мил-л-лый! - прокричал Иннокентий X, вытягивая губы в трубочку. - Ты поможешь мне победить Паскаля, я дам тебе за это одно из курфюрств моих врагов. Ты согласен?
Я покачал головой.
- Второй лжесвидетель! - приказал Иннокентий X.
На середину вышел Россомаха.
- Я, Россомаха Владимир Ионович, сын бедняка и пьяницы, впоследствии одного из вожаков новой жизни, как источник достоверной информации даю следующие показания: Морозова находилась в близости с объектом номер триста пять…
Папа, потирая руки, радостно причмокивал:
- И что же, она недурна была, эта Морозова?
- Не то слово, - пояснил Россомаха. - Сложена, как Венера.
- С зеркальцем? Работы моего приятеля Веласкеса?
- Совершенно верно. И зеркальце валялось рядом с Морозовой.
- Зеркальце в деревянной оправе?
- Да, из черного дерева оправа.
- С золотым ободком?
- С очень потемневшим золотым ободком. Я еще приметил, что стекло было очень толстым, по краям граненным.
- Так-так. Подробности - это хорошо. Так что Морозова? Особые приметы? Грудь, таз, плечи? - Иннокентий _Х подался вперед, весь обратился в слух.
- Грудь девичья. Правая чуть больше левой. Соски ярко-розовые, удлиненной формы.
- Виноградинками? - подсказал Иннокентий X.
- Похоже, что так. Таз узкий. Плечи островатые.
- Превосходно, миряне. Вам, Бреттер, это ни к чему. Узкий таз и островатые плечи - это прелестно. Все это мне напомнило историю с синьорой Да-метти. Когда боги благословили её на радость в моих покоях, а она того не пожелала, кончилось вот так же. Я пришел к ней наутро, а она лежала на полу, и зеркальце валялось рядом. Зеркальце с золотым ободком. Её даже не хоронили. Моя шхуна увезла её далеко в море. Так-так, дальше рассказывайте…
- А дальше мы исследовали реакцию объекта триста пять на Морозову в обнаженном состоянии. Объект триста пять, как и предполагалось, вздрогнул дважды, когда увидел Морозову на столе и когда были впервые упомянуты придатки.
- Вздрогнули? - спросил Иннокентий X.
- Вздрогнул, - подтвердил я.
- Ну вот и все?
- Что, в мешок его зашивать, или же здесь прикончим? - спросили инквизиторы.
- Нельзя, - ответил папа. - Суд будет недействительным: нет защитников.
- Защитники здесь, - раздался голос справа. И на середину выступил капитан.
- Простите, капитан, еще один вопрос к лжесвидетелю. А какая кожа была у Морозовой?
- Женская, - ответил Россомаха, и все присутствующие, за исключением Алины, рассмеялись.
- Какого цвета была кожа? Какой она была на ощупь? - переспросил Иннокентий X.
- Цвета розоватого, - ответил Россомаха, - а две полоски от загара были совсем белыми. А на ощупь кожа была шелковистой.
- Голубые прожилки на груди и на руках? - подсказал папа.
- Едва заметные, - подтвердил Россомаха.
- Точь-в-точь синьора Даметти. Все в этом мире повторяется. Повторяются женщины, филеры, инквизиторы, буллы, камеры, философские течения. Впрочем, продолжим. Что там у нас? Ах, защитники? Слушаем вас, капитан!
- Я, капитан Брыскалов Валерий Кононович, сын известного пограничника Брыскалова, погибшего при выполнении тайного задания, по профессии живописец-искусствовед, отказался от профессиональной деятельности по мотивам идеологическим. Я решил: социальная справедливость достигается не воспроизведением жизни на холсте, а воссозданием таких образцов нравственных деяний, какие могли бы устроить и отдельного индивида, и все государство с его надстройками.
- Я прошу не употреблять слова иностранного происхождения, - попросил Иннокентий X. - Слово "надстройка" в данном случае можно было заменить общеизвестным словом "бельэтаж", или "антресоли". Продолжайте, господин капитан.
- Судьба любого государства со всеми его антресолями зависит, так мне кажется, от всей системы тайных служб. Причем все службы должны впрыскивать идеологию в жидком виде. Впрыскивание - тонкая работа, как вышивание бисером. Первое требование - ажурность. Второе - процесс труда и результат должны радовать глаз. И третье требование звучит несколько необычно - жидкость ни в коем разе не должна выходить обратно. Пульсирующая кровь должна самообновляться. Я изучил все антиправительственные группировки за последние двадцать шесть веков и установил нечто общеё. Первое, группировки возникают не тогда, когда правительство чувствует свою силу, а напротив - когда оно ощутило свою слабость. И второе, когда в государстве наступает упадок, идет процесс разложения самой крови, то есть тайных служб государства. Начинается настоящеё гниение. В жилах государства появляются тромбы. От кровоизлияний корежится все: искусство, военный порядок, антресоли и интерьеры отдельных помещений. Меня волнует формула Возрождения.
- Именно поэтому вы заинтересовались Ренессансом?
- Именно поэтому меня привлек подсудимый Попов. Он также ищет всюду следы человеческого возрождения. Я установил: его три вида распада и три типа возрождения. Первый тип - социальный. Второй - групповой. И третий - индивидуальный. Общности и даже государства складываются из отдельных элементов. Этими отдельными элементами являются человеческие особи. От их способности возрождаться зависит возрождение или распад нации, государства и социальной общности. Сам Попов ищет пути к своему возрождению. Он мучается, точно одну часть его тела прищемило огромным камнем, как выразился в свое время русский классик Достоевский, а другая часть корчится в муках. Попов не случайно в одном историческом периоде проследил путь семьи Борджиа. В его воображении отец Борджиа превращается в фигуру редкостную. Это злодей особого склада. Весельчак. Сладкоежка. Тонкий ценитель женской изящности. Человек, в котором сила родственности доведена до крайности. Заметьте, подсудимый считает, что родственность - наиважнейшеё условие социального и индивидуального возрождения. Лукреция, по его мнению, воплощает в себе все земные и неземные прелести. Она добра. Готова любить и брата, и мужа, и отца. Готова всем отдать свое бесконечное, почти космогоническое чувство, родственно-сексуальное чувство, на каком держится истинно материнская любовь. Она спит с отцом как с маленьким ребенком. Она до безумия жалостлива. Её родной брат Чезаре едва ли не своими руками удавил её мужа, и она стенает и рвет на себе волосы, обнимает любимого мужа (уже мертвого, разумеётся), и когда это приводит в гнев любимого ею брата Чезаре, она обнимает и брата, а когда отец узнает о том, что она любит Чезаре, и намеревается едва ли не убить Чезаре, горячо любимого Чезаре, она молит отца о том, что он не должен этого делать, ибо она умрет, если у неё отнимут любимого брата. Она всегда искренна. И тогда, когда спит с отцом, и тогда, когда спит со старшим братом Джиованни, и тогда, когда спит с любимым и вспыльчивым Чезаре, и тогда, когда к ней приходят и бросаются в объятья слуги и герцоги, купцы и военачальники. Она щедра в своей любви. Щедра до бесконечности. Она готова умереть, лишь бы доставить всем радость. Она не понимает и сожалеёт, почему же так гнусно устроен мир, почему надо непременно кого-то убивать. Но, решает все же она, в этом есть особая необходимость. Просто все должны потихоньку умирать, многих ждут виселицы, тюрьмы, костры - иначе для чего все это придумано? Она бесподобно искренна. Как и её отец - веселый папа римский, великий жизнелюб Александр Шестой.
Попов нащупал в развитии рода Борджиа некоторые пружины, которые не грех примерить к другим социальным образованиям. Заметьте здесь, наш подсудимый не случайно вышел на Макиавелли. Фигура крайне любопытная с точки зрения некоторой интеллигентной развращенности.
- Почему развращенности? Это вы любопытно заметили, господин капитан.
- Макиавелли мелок. Как теоретик литературного плана он представляет несомненный интерес. А что касается политики, то он в ней профан. Ни Борджиа, ни последующие правители его не воспринимали всерьез.
- Это не совсем так, - сказал Иннокентий X.
- Знаю, что для некоторых правителей Макиавелли был поводырем. Флорентиец зафиксировал, принципы управления государством. И он это сделал, согласитесь, добросовестно. Мы отклонились.
- Не думаю, - тихо сказал Иннокентий X. - А вы как считаете? - это уже ко мне обратился римский папа.
- Макиавелли - творческий человек. Он сделан из того же теста, что и Савонарола, только Савонарола гибнет, потому что ему был чужд макиавеллизм, а Макиавелли был отвергнут, потому что ему была присуща искренняя горячность Савонаролы. Он - теоретик и несостоявшийся макиавеллист-практик. В отличие от Савонаролы он делал ставку на государственное переустройство, минуя личностные преобразования.
- Ералаш у вас в башке, - недовольно сказал Иннокентий X. - Все не так. Все обеднено. Капитан коснулся в своем бреве интересной темы - личной жизни человека, его индивидуального сознания. И по притязаниям, и по способу наслаждения жизнью Макиавелли был схож с Борджиа. Он был неразборчив в выборе объектов любви: сегодня прачка, завтра трактирщица, послезавтра потаскушка. Он просыпался и не помнил, в чьей постели. И поражался, заметьте, поражался тому, как его могло занести к столь отвратительной женщине. Он хохотал до упаду, вспоминая, как прачка с перекошенным лицом, избитым оспой, лицом, где от носа почти ничего не осталось, как эта дама казалась ему мадонной, совершенством. Вот где надо искать ключ к разгадке Макиавелли. Он был приуготовлен всем своим развитием к искреннему заблуждению. Он создавал в своем разуме, как теперь говорят, модель нового общества, из грязи и из дерьма лепил будущую коммуну, ему казалось, что во Флоренции тех времен существует настоящая демократия, а растленный, вероломный Чезаре Борджиа является образцом демократического правителя. Если хотите, в чем-то Макиавелли и есть политический Дон-Кихот. Дон-Кихот по способу мышления. По способу фантастического воображения. И отличается он от идальго только одним: он защищает злодеяния, на что никогда и ни за что не пошел бы герой знаменитого Сервантеса.