Оскар и сам понимал, что надо так сказать. Еще несколько минут назад он бы секунды не помедлил, тут же поклялся бы всем святым - мамой, папой, будущими, еще не заработанными, деньгами и будущими, еще нетронутыми, женщинами. Может возникнуть вопрос - как это? - уважающий себя мужчина, да еще кавказский мужчина - и так легко пошел бы на клятвопреступление? Ведь, кстати говоря, уж на Кавказе-то, в отличие от, увы, России, слово всегда расценивали как дело, как поступок, и понимали цену ответственности за него! Легко объяснимо: все, что не имело отношение к настоящей жизни, то есть к маме, папе, деньгам и женщинам (ну, плюс еще здоровье и другие разные важные вещи), не учитывалось всерьез в неписаном кодексе чести - и Оскаром, и многими другими, и до сих пор. Обмануть папу и маму - грешно. Обмануть деньги и женщину - и рад бы, да не выйдет. А вот обмануть партию, государство и правительство - да сам бог велел, это за честь почиталось. И никто бы не осудил. Ибо это вещи эфемерные, ненастоящие (по сути корневой, а не временной).
Но Оскар был ослеплен бешенством и взбунтовался. И вместо ответа спросил:
- Что ли, ты веришь? И кто вообще верит... - тут он запнулся, при этом не сделав на слове "верит" вопросительного ударения, то есть не закончив, то есть имея в виду что-то большее.
Это был его крах. Если бы он цапнул только Геру, он цапнул всех. Он замахнулся на систему, а все, хоть и чихать на нее хотели, но тогда еще жизни без нее не мыслили. Пароход дрянной и ржавый, но другого нету, плыть пока на нем, топить не позволим.
Короче, кипя гневом, накинулись на Оскара хором и произвели хорошо уже знакомый Валько акт группового изнасилования. Оскар опомнился, пытался оправдываться, защищаться. Было поздно. Он уволился на следующий же день. И, кстати, больше никогда не пытался продвинуться по общественной линии, что в результате пошло ему на пользу. Занялся, как и Сотин, фарцовкой, но в гораздо более серьезных масштабах, и с удовлетворением увидел, что есть области бытия, где настоящая жизнь соединяется с делом, не надо отбывать номер и дробиться.
22.
Валько присматривалось к Гере, желая понять, кто же он все-таки - виртуоз фальши или фантастически идейный человек?
Для виртуоза слишком безогляден, слишком рискует, фактически левачествует, что может насторожить стоящих над ним товарищей.
Идейный, значит?
Нет, Валько встречало убежденных, преданных пути социализма комсомольцев. Но это были, как правило, девушки. Ревностные распорядительницы и исполнительницы. Чуждые двоедушия (в отличие от барышень высшего комсомольского комсостава - туда чистосердечные пробивались очень редко, а, пробившись, испытывали горчайшие разочарования). Плачущие при исполнении революционной песни "и боец молодой вдруг поник головой, комсомольское сердце пробито". Постепенно Валько пришло к следующему умозаключению: женщины воспринимают время, в котором живут, как дом. В доме надо поддерживать порядок. Вот и всё. Поэтому они в своем большинстве легко уживаются с любым строем - социализмом, фашизмом, псевдодемократией и т. п. Они всегда ратуют за строгое исполнение правил, установленных данностью. Если же бунтуют, то те, в ком женское начало угасло или переплавилось в мужское (ибо некоторые женщины более мужчины, чем сами мужчины - в том числе и в отношениях с мужчинами).
Вроде бы, какая тебе-то разница? - работай себе потихоньку, служи. Но Валько об этом думало слишком часто. Ему казалось, что разрешение загадки Геры поможет разрешить и что-то другое, большее, важное для его собственной жизни.
Но и Гера, как выяснилось, хотел понять его.
Как-то вечером Валько закопалось в бумагах, засиделось допоздна.
Вошел Гера.
- Работаешь еще? Пора здание на охрану ставить.
- Да, конечно.
Гера сел сбоку, на подоконник и, глядя в окно, спросил:
- А зачем тебе это?
- Что?
- Ну, вообще, эта работа? Некоторые у нас больше для карьеры, некоторые все-таки больше для души, а ты - не понимаю. Ты не думай, я не слежу за собой, просто как-то... Не могу тебя определить, - повернулся к нему Гера.
- Человек - субстанция сложная, определить трудно, - ответило Валько примерно так, как ответили бы в такой ситуации Сотин или Салыкин. И даже улыбка его была в этот момент похожа на добродушную и ничего не значащую улыбку Салыкина - Валько знало, что неплохо умеет подражать.
- Понятно, - кивнул Гера.
- Я и сам себя не могу определить. Возможно, пытаюсь сделать это через работу.
Гера и это одобрил:
- Еще понятней.
- Слишком много вокруг равнодушия, - посетовало Валько. - Апатии какой-то. Иронии. Мне интересно, откуда в тебе такая энергия? Ты этого не видишь?
- Все я вижу, - сказал Гера. - И не меньше тебя. А то и больше.
И разразился вдруг совершенно фантастическим монологом. Он говорил о том, что ему тяжело смотреть, как служители идей изменяют идеям. Как регрессирует мораль. Как жируют и бесчинствуют властители, а низовые звенья начинают подвергать сомнению самое главное: перспективы социализма и его неизбежную победу. Сомневаются же по двум причинам - упомянутое бесчинство властителей и репутация капитализма как более успешной экономической и социальной системы.
- Но живут-то там лучше, это ты не можешь не признать, - сокрушенно сказало Валько, изображая боль ничуть не меньшую, чем у Геры. И Гера поверил. И воскликнул от всего сердца:
- Конечно, лучше! Но это же так просто! Капитализм перспективней тактически! То есть при достижении ближних целей! Потому что он основан на низменных инстинктах, которые гораздо легче стимулировать и использовать: страсть к наживе, к потребительству, к удовлетворению своих прихотей! Он не развивает человека, он развивает только поверхностные отношения между людьми, которые могут рухнуть в любой момент и кончиться каннибальской схваткой! Социализм же перспективен в стратегии, понимаешь? Да конечно ведь понимаешь, иначе бы не работал здесь, ведь так?
Валько было потрясено. Гера не на трибуне стоял, не перед массами выступал, не перед коллегами витийствовал - он произносил свои безумные речи в вечерней тишине перед одним-единственным человеком, а за окном, блистающий в свете уличного фонаря, медленно падал предновогодний снег, чуждый идеологиям и системам, но вдруг показавшийся Валько уже праздничным - потому что праздничным, озаренным стало вдруг лицо Геры. Снегопад тоже ведь может быть воспринят классово, дико подумалось Валько - не просто снег, а тот снег, что будет падать когда-нибудь на светлые и просторные города и поля общества равенства, справедливости и взаимной любви... А Гера именно об этом продолжал говорить:
- Ты помнишь у Маяковского: "и я, как мечту человечества, рожденную в трудах и в бою, пою мое отечество..." - тут не столько об отечестве, сколько о социализме - мечта человечества, именно так! Социализму нужно больше времени для победы, потому что он основан на усовершенствовании человека! А это дело, конечно же, более долгое, чем использование частнособственнических инстинктов! Зато более верное! Понимаешь?
Он еще что-то говорил, а Валько, очарованное и зачарованное, чувствовало, что покорено этим человеком и начинает искренне верить в то, во что верит он (учитывая, что, если продолжить мечту о равенстве, легко додуматься и до бесполого общества, это ведь естественное продолжение идей коммунизма; медицина будущего должна, просто обязана освободить наконец человека от обузы пола!). Валько стало ясно, почему и другие в комитете уже не шушукаются за спиной Геры, не иронизируют и не посмеиваются втихомолку, чуть ли не всерьез стали заниматься своей работой, прежде казавшейся им карьерной необходимостью или просто средством добычи куска хлеба: под влияние Геры подпали все.
Даже быт райкома изменился: перестали собирать дружественные застолья и организовывать выезды на природу в честь чьего-то дня рождения или красных дней календаря. На дух близко не было тех безобразий, что процветали в прочих командных комсомольских образованиях и что было на рубеже эпох заклеймено писателем тов. Поляковым с истинно комсомольской ловкостью, то есть точным ощущением пределов дозволенного.
Сотин однажды, посмеиваясь над общественной деятельностью Валько, сказал:
- Меня, как психиатра, одно интересует: явно повышенный уровень либидо комсомольских функционеров. Думаю, тут так: чем выше функционер забрался, тем с большим количеством самок он считает себя вправе спариться. Причем не как сам по себе, а как представитель касты, породы, элиты. У фашистов, у эсэсовцев было то же самое. Фашизм, кстати, вообще очень эротичен: форма, свастика, сплошные жезлы и штандарты, пучки эти дикторские, это же символы фаллоса, дураку ясно.
- Ты сравнил! - сказал Салыкин - слушавший, впрочем, с интересом. - Фашисты и комсомол!
- Не лови на слове. Предупреждаю, кстати: если меня по твоему доносу возьмут и начнут пытать, от всего отрекусь. Еще до пыток отрекусь.
- Нехорошо, - сказало Валько. - Надо уметь отстаивать свои убеждения.
- У кого они есть, пусть отстаивает. А у меня не убеждения, у меня уверенность. Земля круглая и вертится, на Земле все подчиняется законам земного притяжения, людьми правят голод, страх смерти и инстинкт размножения. И все. Оттого, что я признаюсь под пытками, что Земля не круглая и не вертится, она вертеться не перестанет. Это все слова, требуха. Нет, правда, если бы можно было, я бы написал научную работу на тему: "Гиперсексуальность руководящих работников". Функционер ведь не просто имеет женщину, он имеет в ее лице всю подчиненную массу. Ему важно утвердить, что он Юпитер, а не бык, ему позволено то, что другим, то есть быдлу, не позволено. И женщинам, между прочим, это очень нравится.
Заметим, что говорил это Сотин в пору информационного если не вакуума, то кислородного голодания. О фильме "Ночной портье" еще ничего не знали, о прочих извращениях западного искусства (Дали, поп-культура, абстракционизм и т. п.) черпали сведения из книг Кукаркина, спасибо ему: книги были богато иллюстрированы, с цитатами, с пересказами. Сотин, кстати, из цитат, содержавшихся в критических монографиях советских психиатров и философов, на голову разбивавших ницшеанство и всякие фрейдизмы, составил рукописные книги, где тексты Ницше и Фрейда были почти доподлинно восстановлены: голь на выдумки хитра...
23.
Валько очень захотелось познакомить Геру и Юлию. К этому времени Юлия была опять одна: Сотин уехал в Москву учиться в очной аспирантуре. Впрочем, они еще до его отъезда разошлись. Валько почему-то казалось, что Гера и Юлия подходят друг другу. Он предполагал, что у Юлии повышенные требования к мужчинам, а у Геры - к женщинам, поэтому оба одиноки.
Повод был: день рождения.
Валько позвонило Юлии: не забыла еще меня? А я живой, и у меня послезавтра день рождения. Придешь? Приду, сказала Юлия.
Чтобы не выглядело нарочито, Валько пригласило и Салыкина.
- Юлька будет? - спросил он.
- Будет.
- Ясно.
- Что тебе ясно?
- Да не перевариваю я ее, если честно.
- С каких пор?
- С таких. Ладно, я сам с девушкой буду.
- Я ее знаю?
- Я еще сам ее не знаю.
- А.
Валько знало этот способ Салыкина знакомиться, один из многих. Он идет по улице, направляясь в какую-либо компанию, и внимательно смотрит, выбирает. Вот какая-то девушка приглянулась, он подходит:
- Здравствуйте, извините, не можете меня выручить?
Девушка смотрит: молодой человек приличного вида, хоть и с гитарой. Не красавец, но и не урод. Обратился не хамски, но и не робко.
- А в чем дело?
- Дело такое... Только извините, я вынужден откровенно рассказать.
- Валяйте.
- Дело такое: запутался в отношениях с одной девушкой. Бывает, сами знаете. Она меня, как бы вам это сказать... А я нет. Но она надеется. Я ей прямым текстом - а она все равно. Ну, а если я с кем-то приду, она сразу поймет. Вы не бойтесь, неприятностей не будет, она спокойная, нормальная. Просто - не понимает. А компания хорошая, симпатичная, приятно проведете вечер. А потом, если не захотите общаться, настаивать не буду. Соглашайтесь, а?
И многие соглашались - уже по врожденному женскому инстинкту предать соратницу по полу при первой возможности, даже не зная ее. А еще - не приложив никаких усилий, сразу же явиться победительницей, это заманчиво.
Поэтому собрались: Гера, Юлия и Салыкин с девушкой по имени Ева, красивенькой простушкой из какого-то техникума, которую Салыкин, кроме заманчивых слов, улестил добытой где-то бутылкой "Мартини" и двумя пачками сигарет с ментолом - дефицит даже и в Москве, а тут вообще страшнейший.
Стали выпивать, поздравлять Валько, но очень скоро главным человеком оказался Гера: Салыкин начал на него понемногу наскакивать, Юлия явно его изучала, Ева тоже им заинтересовалась, хотя посматривала и на Валько. Но не забывала время от времени уделять знаки внимания Салыкину - все-таки с ним пришла и помнила об уговоре: показывать Юлии, что ей не светит (хотя и Юлия ей понравилась, ей вообще вся компания понравилась - такие все воспитанные, культурные, даже матом не ругаются; кстати, при Юлии, действительно, не ругались матом, да и, если вспомнить, мат вообще был не очень-то в ходу в их компании - только для анекдотов).
- А скажите, товарищ Корчагин... - приступил Салыкин, вдохновившись вторым полустаканом водки.
- Моя фамилия Кочергин, и вы это знаете, - сказал Гера. - А можно по имени: Гера. Но, судя по обращению, вы хотите спросить что-то очень принципиальное. Что-то, имеющее отношение к коренным общественным вопросам?
- В самую точку. Так вот, скажите, товарищ Кочергин, почему библейские заповеди совпадают с моральным кодексом строителя коммунизма?
- Они и с уголовным кодексом совпадают, ну и что? И если бы существовал кодекс строителя капитализма, тоже совпадали бы. Заповеди вообще у всех одинаковые.
- Браво! - сказала Юлия. - Леня, один ноль не в твою пользу.
Ева слегка обиделась за своего кавалера, но Салыкин не смутился.
- И все-таки. Вы вот не верите в Бога?
- Нет.
- Я тоже. Но я не верю - по воспитанию, верней, по отсутствию воспитания. Я бессознательно не верю. Я об этом даже толком не думал, мне некогда. А вы, наверно, принципиально не верите?
- Можно сказать и так.
- И можете доказать, что Бога нет?
- Не могу. И никто не может. Как доказать, что нет, например, планеты или звезды, которую не видно в самые сильные телескопы? И математически ее существование тоже невозможно вычислить. Может, она есть. А может, и нет.
- Даже так?
- Так. Суть в чем: влияние этой самой звезды на Землю настолько ничтожно, что его фактически нет. Есть эта звезда, нет ее - на Земле абсолютно ничего не изменится. Есть Бог, нет Бога - я не вижу никакого влияния ни на мою жизнь, ни на жизнь остальных миллиардов людей.
- Два ноль! - сказала Юлия.
- А мне кажется, все-таки что-то есть, - высказалась вдруг Ева, повторяя самый распространенный бытовой теологический постулат советского времени. Тема ей была не очень интересна, ей просто хотелось соприкоснуться с Герой хотя бы диалогом, словами. - Со мной иногда такие вещи происходят, что прямо даже не знаю. Вдруг в голову такое вопрет, что не понимаю, откуда. То есть я будто не сама подумала, а кто-то за меня подумал, честное слово! Или вот Яшин у нас есть, такой Яшин, придурок вообще-то, нет, нормальный парень, но с заходами иногда, странный иногда такой, Яшин рассказывал: иду домой, все нормально, а как-то нехорошо, ну, какое-то предчувствие, что ли, неизвестно с почему - и точно, у самого дома встретили, настучали по кумполу, сняли джинсы. Откуда он это знал?
- Радость моя, не философствуй, - урезонил Еву Салыкин, которому было за нее неловко, он явно жалел, что ее привел.
- Я не философствую, а про жизнь говорю! - ответила ему Ева довольно неприязненно: почуяв настроение Салыкина, она оскорбилась и считала теперь себя свободной от обязательств разыгрывать его девушку.
Салыкин меж тем не желал признавать себя побежденным.
- Хорошо, - сказал он. - Но ведь религия - мечта о невозможном. О загробном блаженстве, о котором никто никогда ничего не рассказал, как и о вашей звезде, сравнение хорошее, в самом деле. А то, чем вы занимаетесь, будучи комсомольским лидером, это ведь тоже мечта о невозможном.
- Почему?
- Вы что, всерьез считаете, что коммунизм возможен?
- Конечно.
- И я считаю! - заявила Ева. Не потому, что действительно так считала, а потому, что ее практическая натура чуралась таких разговоров. Проще отболтаться. Коммунизм, как и Бог, в ее глазах не имели никакого отношения к тому, что на самом деле важно и серьезно. Важно - не провалить экзамен и не остаться без стипендии. Выбить у матери денег на новую юбку. Получить того юношу, какого хочется. Вот что важно, остальное абсолютно неважно. Это Ватько в один миг увидело в ее простеньких глазах. - Да здравствует коммунизм, все на субботник, достойно встретим съезд и пленум, выпьем за нас с вами и за хрен с ними! - она подняла стакан.
- Три ноль, - подвела итог Юлия.
Гера пожал плечами:
- Бессмысленный спор.
- Да никто и не спорит, - сказала Юлия. - Вы, может, и спорите, а Леня нет. Ему только хочется показать, какой он умный.
- Больно надо мне показывать, - отшутился Салыкин. - У меня на лбу и так крупными буквами написано, что я здесь самый умный. За вас! - поднял он стакан в сторону Геры. - Вы далеко пойдете!
- Фу, Салыкин, как грубо, - поморщилась Юлия. - Четыре ноль, ты в собственные ворота гол влепил.
24.
В итоге: Салыкин, как всегда, напился, пел песни с листа, но даже и с листа умудрялся перевирать слова, да еще путался в аккордах. Ева окончательно его предала, потребовала включить музыку, желая танцевать, Салыкин поставил диск "Black Sabbath", где не было ничего танцевального, но Еву это не смутило, она пригласила Геру, Гера джентельменски не отказался, Юлия смотрела с улыбкой, словно одобряя, Валько это было досадно, оно решило взять огонь на себя, оно сменило пластинку на приятный и легкий оркестр Поля Мориа, пригласило Еву, но та в самом начале танца вдруг вскрикнула: "Хорош тискать, я тебе не какая-нибудь!", - хотя Валько вовсе и не тискало, угрюмо села к столу, выпила, еще выпила и еще выпила. Гера пригласил на танец Юлию, но та не пошла: "Не люблю эти квартирные танцы в домашних тапочках", тогда Гера сел рядом с нею, они о чем-то тихо и серьезно начали говорить, Валько радовалось, но тут к ним подошла, пошатываясь, Ева и сказала Юлии: "Де~шка, мне с м~лодым чел~ком поговорить надо! Отдохни, по~ла?"