Читая обо всем этом (тем временем встало солнце, возвещая конец очередной nuit blanche), я поняла, что позиция Бора и Гейзенберга мне ближе. Пусть всё в нашей жизни, выражаясь языком физики, состоит из элементарных частиц, но каким же образом можем мы предугадать, куда та или иная частица - или комбинация частиц, известная нам как некое действие, событие, другой человек, - способна завести нас? Эйнштейн, не указывайте Богу, что Ему делать, потому что в столь хаотичной и непредсказуемой Вселенной Он ни над чем не властен.
Но особенно мощно принцип неопределенности потряс меня тем, что заставил мысленно вернуться к событиям того праздника 1987 года, и тем, насколько, с точки зрения моей матери, был прав Гейзенберг. Одна-единственная частица - мое пренебрежительное высказывание насчет женитьбы - привела к неизбежно вытекающему из нее ужасному последствию - разводу. Немудрено, что мама с воодушевлением хваталась за это малоубедительное объяснение. Не будь его, ей пришлось бы посмотреть в лицо реальности и задуматься о собственной роли в разрушении своего брака.
Но мама продолжала убаюкивать себя, зациклившись на одной мысли: не появись та конкретная частица в тот конкретный вечер, результат мог бы оказаться совсем другим… и мы, все трое, прожили бы совсем другую жизнь.
Я много размышляю об этом в последнее время - об идее рока, судьбы как о всего лишь случайном распределении элементарных частиц, способном занести человека в такие обстоятельства, каких он и вообразить себе не мог. А еще сейчас я понимаю, что именно неопределенность управляет каждым мгновением человеческого существования.
А как задумаешься, что жизнь действует согласно линейным принципам…
В общем, еще один великий физик двадцатых годов, Феликс Блох, высказал мысль, что пространство - не что иное, как просто поле для линейных операций. Гейзенберг категорически с ним не согласился. "Чепуха, - заявил он. - Пространство голубое, и по нему летают птицы".
Однако любое повествование, любой сюжет воспринимается лучше, если излагать его последовательно, линейно. И эту историю - мою историю - следует рассказывать последовательно, ведь жизнь можно прожить только в одну сторону, вперед, и осмыслить ее, обращаясь назад. А единственно возможный способ осмыслить все, что недавно со мной случилось, это попытаться найти хоть какие крупицы смысла, проблескивающие сквозь случайность, хаотичность всего происходящего. Даже несмотря на то, что, написав сейчас эти строки, я уже вижу, что противоречу сама себе.
Потому что не стоит искать какой-либо смысл в природе вещей. Все в мире случайно и непредсказуемо. А пространство голубое. И по нему летают птицы.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
Откуда стартовать? С чего начать? Это серьезнейший вопрос, мука для любого рассказчика и предмет, который мы бесконечно исследовали и анализировали в магистратуре. "Как определишь отправную точку для повествования?" Если только вы не пишете объемную сагу - с колыбели до могилы ("Рассказ о своей жизни я поведу с того самого момента, когда я появился на свет"), история обычно начинается с какого-либо эпизода, происходящего в разгар жизни главного героя. Далее вместе с этим героем вы движетесь вперед, но при этом параллельно, по крупицам, узнаете о событиях из его прошлого. Как любил напоминать своим студентам на лекциях по теории литературы Дэвид Генри, мой научный руководитель: "Любой роман повествует о кризисе и о том, как человек - или группа людей - упомянутый кризис преодолевает. Более того, при первом знакомстве с персонажем в повествовании мы застаем его в настоящий момент. Но у него имеется прошлое, своя история, как и у большинства из нас. И неважно, реальность это или страницы литературного произведения, вы никогда не сумеете понять человека, пока не разберетесь в истории его прошлой жизни".
Дэвид Генри… Возможно, это хорошая отправная точка. Потому что случайное стечение обстоятельств, в результате которых Дэвид Генри ворвался в мою жизнь, развернуло ее в таком направлении, о котором я и помыслить не могла. Вот, пожалуйста, снова: мы не можем предугадать, в каком направлении станет двигаться частица…
Дэвид Генри… В самом начале 1970-х, в бытность молодым университетским профессором, он написал труд, посвященный исследованию американского романа, озаглавленный "К новому миру". Работу сразу отметили за легкость изложения и оригинальность критических оценок. Примерно в то же самое время вышел и его роман о детстве и юности в миннесотской глубинке, за который Дэвида Генри немедленно провозгласили современным Шервудом Андерсоном, чутким, остро воспринимающим противоречия жизни провинциальной Америки.
"Чуткий" - именно это слово тогда все употребляли, говоря о Дэвиде Генри. В 1972 году "К новому миру" получил Национальную книжную премию (НКП) в категории "документальная проза". А роман в тот же год оказался в списке на НКП в области художественной литературы (редкая честь!) и был номинирован на Пулицеровскую премию. Фотографии автора, так и мелькавшие тогда повсюду, объясняют, чему был обязан популярностью медийной звезды этот обладатель (если обратиться к посвященному ему очерку в "Эсквайре") "классической американской красоты, с характерным твердым подбородком, и великолепного чувства стиля - Кларк Гейбл, объявившийся в Гарварде".
Где его только не было тогда: он показывался на ток-шоу, писал блестящие язвительные эссе для "Нью-Йорк ревью оф букс", принимал участие в публичных дискуссиях, где вступал в прения с правыми политиками. При этом, хотя Дэвид Генри одевался в "напористой" манере, слегка напоминающей Лу Рида (черные футболки, черные джинсы), он никогда не вспрыгивал на платформу радикалов. Да, он публично осуждал "бэббитовский конформизм, прочно обосновавшийся в уголке американской души", но он же писал и статьи в защиту "запутанной и сложной культуры Америки". Одна из таких статей, "Наши неотъемлемые противоречия", опубликованная в "Атлантик" в 1976 году, стала предметом оживленного обсуждения, так как именно в ней Дэвид впервые дал критический анализ того, что он назвал "двумя гранями американской национальной души, трущимися друг о друга, будто две тектонические плиты". Сама я впервые наткнулась на это эссе на первом курсе колледжа, когда кто-то порекомендовал мне почитать сборник статей Дэвида Генри "Корявые заметки". И оно произвело на меня такое впечатление, что я уговорила человек пять моих однокурсников его прочитать, твердя, что там предельно четко растолковывается, как такое возможно - быть сегодня американцем и в то же время испытывать серьезные сомнения по поводу своей страны.
Так получилось, что я полюбила Дэвида Генри еще до того, как успела полюбить Дэвида Генри. Когда я подавала заявку в аспирантуру в Гарвардский университет, то в своем конкурсном сочинении рассуждала помимо прочего о том, как сильно его, Дэвида Генри, взгляды на Американскую Литературу и Мысль повлияли на задуманную мной научную работу, и о том, по каким причинам диссертация, которую я надеялась написать - "Инфернальная двойственность: смирение и противление в американской литературе", - была весьма в духе Дэвида Генри.
Разумеется, я рисковала, сообщая несколько преждевременно, еще даже не дождавшись принятия в Гарвард, о том, кого бы мне хотелось иметь научным руководителем. Но я была решительно настроена поработать именно с ним. Колледж Смит я окончила с отличием и превосходными рекомендациями от моих преподавателей английского языка и литературы, что придавало мне уверенности в себе.
Это сработало. Меня вызвали в Кембридж на собеседование с заведующим кафедрой. В последний момент секретарь сообщила мне, что собеседование будет проводить другой сотрудник кафедры.
Вот как вышло, что я лицом к лицу столкнулась с Дэвидом Генри.
Шел 1995 год. Ему тогда было чуть за пятьдесят, однако грубоватое обаяние кинозвезды никуда не делось, хотя я сразу же заметила темные полукружья под глазами, подчеркивающие некую печаль во взгляде. Мне было известно, что он продолжает писать для таких изданий, как "Харпере" и "Нью-Йорк ревью оф букс", хотя уже не так обильно и регулярно. Из материала о нем в "Бостон глоб" я знала, что второй роман так и не появился, а давно ожидаемая биография Мелвилла осталась незавершенной. Но в статье говорилось также о том, что, хотя его имидж писателя и публициста-интеллектуала слегка поблек, Дэвид по-прежнему оставался авторитетным и уважаемым преподавателем - на курс, который он читал, было трудно попасть - и одним из наиболее востребованных в университете научных руководителей аспирантов.
Мне он понравился сразу, так как понял, какого труда стоит мне скрывать свое волнение, и постарался снять напряжение.
- И почему же, скажите на милость, вы решили посвятить себя такому немодному и малооплачиваемому делу, как преподавание в университете, а ведь могли бы пользоваться всем материальным великолепием нашего "позолоченного века"?
- Не каждый мечтает о карьере капиталиста, - ответила я.
Дэвид улыбнулся:
- Капиталиста… Как это по-драйзеровски.
- Я помню главу, посвященную Теодору Драйзеру, в вашем "Американском романе" и колонку в "Атлантик", которую вы посвятили семидесятилетней годовщине публикации "Сестры Керри".
- Да, так написано в вашей конкурсной работе. Но позвольте поинтересоваться: вам нравится "Сестра Керри"?
- Больше, чем вам. Я понимаю вас, когда вы пишете о том, что проза Драйзера по большей части чудовищно тяжеловесна. Но это нечто, что роднит его с Золя: обоим свойствен некоторый психологический примитивизм, оба вдалбливают читателю свои мысли чуть ли не кувалдой. И еще - да, мне нравится ваше замечание о неоспоримой связи между многословием Драйзера и тем фактом, что он - один из первых авторов, использовавших пишущую машинку. Но так пренебрежительно отозваться о Драйзере, сказав - как это у вас? - "громогласный глашатай грошовых бедствий"… Поверьте, я очень вас уважаю, но здесь вы неправы - и к тому же употребили слишком много букв "Г" в одной фразе.
Слыша собственный голос, произносящий эти слова, я подумала: Вот черт, что я несу? Но Дэвид не обиделся, моя прямота его не задела. Наоборот, она ему понравилась.
- Что ж, мисс Говард, приятно, что вам совершенно чужд подхалимаж.
- Простите, - извинилась я. - Я не должна была так говорить, это было невежливо.
- С чего вы взяли? Вам ведь предстоит заниматься английской литературой в аспирантуре Гарварда, а значит, вы должны как минимум уметь демонстрировать самостоятельное мышление. А с подлизой я не стал бы работать…
Дэвид не закончил фразу. Он озорно улыбнулся, с наслаждением рассматривая мою ошеломленную физиономию.
- Профессор, вы сказали "предстоит заниматься английской литературой в аспирантуре Гарварда", но ведь моя кандидатура пока еще не утверждена.
- Так позвольте мне сообщить вам - вы приняты.
- А вам известно, что я подавала заявление на материальную помощь?
- Да, я видел его и уже разговаривал с заведующим нашей кафедрой о том, чтобы использовать имеющийся у нас фонд. Он был основан семьей Рокфеллеров, и каждый год из него выделяют грант одному из вновь поступивших аспирантов. Но вот что: в анкете указано, что ваш отец занимает солидный пост в горнодобывающей промышленности в Чили.
- Занимал, - поправила я, - отец потерял эту работу пять лет назад.
Дэвид кивнул, как бы говоря: тогда понятно, почему у тебя туго с деньгами.
Я могла бы добавить, что на моего отца невозможно рассчитывать ни в чем и ни при каких обстоятельствах. Однако неинтересными рассказами о тяготах своего детства я старалась не обременять никого (даже своего парня). И уж подавно не собиралась ныть по этому поводу во время собеседования с Дэвидом Генри. Поэтому я ограничилась тем, что сказала:
- Отец предложил своему боссу пойти и трахнуть самого себя. Потом пытался найти место, но соглашался лишь на должности не ниже президента компании, а так как он к тому же хорошо известен в отрасли своей горячностью, перспектив практически не было. С тех пор он занимается консультациями, но его характер не способствует успешному продвижению. Так что…
Я тут же пожалела, что разоткровенничалась. Дэвид, должно быть, почувствовал это. Он чуть улыбнулся, кивнул и заметил:
- Ну что ж, во всяком случае, новость о том, что вы поступили в аспирантуру и получили полную стипендию, его наверняка обрадует.
- Сомневаюсь, - еле слышно пробормотала я.
Насчет этого я ошибалась. Я написала отцу письмо за два месяца до окончания колледжа, в котором горячо приглашала его на церемонию вручения дипломов и выпускной бал, а заодно сообщила и о том, что подала документы в бесплатную аспирантуру в Гарварде. Обычно ответа приходилось ждать не меньше месяца, но в этот раз письмо пришло спустя десять дней. В конверт была вложена стодолларовая купюра. Письмо состояло из двадцати одного слова:
Я так горжусь тобой!
Прости, что не смогу присутствовать на твоем выпускном.
Купи себе на это, что сама захочешь.
Целую, папа.
Распечатав конверт, я залилась слезами. Я не плакала, когда папа нас бросил. Я ни разу не заплакала, когда он, снова обосновавшись в нашем городе, то и дело отменял запланированные встречи по выходным. Я не плакала, когда он, уехав в Чили, постоянно кормил меня обещаниями, что вот уж в этом году он точно оплатит мне поездку к нему на несколько недель, да так ни разу и не собрался их выполнить. Я не плакала, когда на мои письма - о поступлении в Колледж Смит, об оценках (я была круглой отличницей), об избрании в "Фи Бета Каппа" - он отвечал молчанием. И вот, в надежде все же добиться хоть какого-то признания, я отправила отцу это письмо. Когда я писала его, одна-единственная мысль полностью завладела мною: отец давно отдалился от меня, стал совершенно чужим. "Купи себе… что сама захочешь…" Сто баксов и записка в пять строк, чтобы заглушить свое чувство вины… впрочем, я что-то не уверена, что он испытывал вину. Он снова отмахнулся от меня, и на этот раз у меня не получилось просто равнодушно пожать плечами. Я отчаянно разревелась.
Том пытался меня утешить. Он повторял, что отец недостоин такой чудесной дочки, что он еще горько пожалеет о том, что пренебрегал мною, что он, по-видимому, завидует моим достижениям, потому что сам неудачник, терпящий провалы во всем, за что бы ни взялся.
- Конечно, он от тебя отмахивается, кто бы сомневался, - твердил Том. - А как еще ему реагировать на твои блестящие успехи?
- Прекрати мне льстить, - отмахивалась я.
- Ты неподдающаяся, не реагируешь на лесть.
- Потому что я не заслуживаю таких похвал.
- Да нет, потому что ты вбила себе в голову, что твой идиот папаша прав: ну разве могут твои успехи быть заслуженными?
Но мои огорчения были связаны не только с тем, что отец от меня отмахнулся. Была и еще одна причина - нам с Томом предстояла разлука. Самым ужасным было то, что мы с ним не ссорились и, вообще-то, не собирались расставаться. Просто я отправлялась в аспирантуру в Гарвард, а Том - в Тринити-колледж Дублинского университета. И хотя ни один из нас не хотел этого признать, оба в глубине души сознавали, что как только нас разделит Атлантика - отношениям наступит конец. Особенно щемящим чувство предстоящей разлуки было оттого, что Тома ждали также и в магистратуре в Гарварде. Однако он предпочел принять приглашение Дублинского университета, уверяя, что присоединится ко мне, приехав в Гарвард буквально через год.
- Ты навестишь меня на День благодарения, - говорил Том. - Як тебе нагряну на Рождество, а в пасхальные каникулы поболтаемся вместе по Европе… Мы и не заметим, как год пролетит.
Мне хотелось ему верить. Кроме того, я твердо обещала себе не удерживать Тома, прибегая к эмоциональному шантажу ("Ты не смог бы меня оставить, если бы действительно любил"), которым так часто пользовалась моя мама, пытаясь предотвратить расставание с отцом.
- Я, конечно, не хочу, чтобы ты уезжал, - сказала я, когда Том сообщил, что откладывает обучение в Гарварде и отправляется в Дублин. - Но не стану тебя отговаривать.
Вот тут-то и начались уверения. Чем больше Том распинался, тем очевиднее для меня было, что ему не терпится поскорее смыться. В день, когда пришло письмо в пять строк от моего отца - и Том изо всех сил старался меня утешить, - я не выдержала и произнесла вслух нелицеприятную правду:
- Вот ты уедешь в Дублин, и у нас все закончится.
- Не говори ерунды, - возмутился он, - это просто нелепо…
- Вот увидишь, так и будет, потому что…
- Этого не будет, - отрезал Том, начиная сердиться. - Я слишком высоко ценю тебя… нас, наши отношения. И я прекрасно понимаю, почему именно сейчас ты чувствуешь себя брошенной, но…
Но не понимаешь того, что понимаю я: мужнины исчезают, когда ощущают угрозу.
В общем, он отправился в Дублин, и мы поклялись друг другу в вечной любви и произнесли прочие положенные в таких случаях романтические фразы. Все закончилось как раз перед самым Днем благодарения. Том должен был вернуться в Штаты, а я уже планировала поездку с ним в Париж на Рождество. К чести Тома, он не стал меня обманывать, когда позвонил и сообщил, что вследствие непредвиденных обстоятельств не сможет прибыть в Бостон 21 ноября. Он прямо сказал:
- Я встретил другую.
Я не стала расспрашивать его о подробностях - я не мазохистка, - а он был немногословен, сказал только, что она ирландка, студентка медицинского факультета в Тринити, и что у них это "серьезно". Когда прозвучали его слова: "Знаешь, это все произошло совершенно неожиданно", я ответила только:
- Наверняка все так и было.
За этим последовало долгое молчание.
- Прости, - сказал он наконец.
- И ты меня.
Вот так все и закончилось. Главный для меня на тот момент человек внезапно исчез из моей жизни. Я тяжело перенесла это известие, никого не могла видеть и фактически просидела неделю взаперти в своей крохотной квартирке в Соммервиле, отменив лекции и пропуская аспирантские семинары в Гарварде. Я даже не ожидала, что будет так больно. Казалось, мы так подходим друг другу. Но похоже, все зависит от совпадений во времени, а у нас просто разошлись пути.