Том так и не вернулся в Штаты. Он женился на своей ирландской медичке. Диссертацию он защитил там же, в Тринити-колледже, потом получил работу в университете Голуэя. Мы больше никогда не виделись. Хотя я подозреваю, что Том регулярно наведывался домой, к родителям, однако за все годы, пока я жила в Кембридже, он ни разу не попытался встретиться со мной. Только раз я получила от него весточку: на рождественской открытке, пришедшей несколько лет спустя, были запечатлены сам Том, его супруга Моред и трое сыновей: Конор, Финтан и Шон. Они стояли перед домом, судя по всему загородным. Фотография меня изумила, потому что Том был твердо, как и я, настроен против того, чтобы иметь детей, и всегда решительно восставал против жизни в пригороде. Глядя на снимок, я не испытала боли и горечи. Скорее подивилась тому, как иной раз непредсказуемо развивается сага нашей жизни и как близкие люди, так тесно связанные между собой, просто исчезают из жизни друг друга. Мы что-то теряем и что-то находим. Звучит похоже на строку из песенки - где я ее слышала? Может, мы слушали ее с Томом? Или с Дэвидом? И не Дэвид ли сказал мне (вскоре после того, как мы стали любовниками), что все на свете - сплошная череда встреч и расставаний?
Я ответила Тому на поздравление с Рождеством, отправив ему в ответ свою фотографию. Письмо было немногословным:
У тебя чудесная семья. Желаю вам счастья в новом году. Всего доброго…
Разумеется, мне хотелось о многом расспросить его, задать тысячу вопросов: ты счастлив? доволен своей работой, новой страной, своей жизнью? вспоминаешь ли хоть иногда обо мне, о нас и о том, что сага наших жизней, теперь уже окончательно и бесповоротно разных, могла сложиться совсем иначе, если бы…?
Если бы. Слово, несущее наибольшую нагрузку в английском языке… особенно в сочетании с "только".
Например: если бы только ты не переехал в Ирландию, я бы не втюрилась в Дэвида.
Но я хотела втюриться в Дэвида… хотя и знала с самого начала, что это ненадолго. Потому что расставание с Дэвидом помогло мне расстаться и с тобой.
Или, по крайней мере, так я говорила себе тогда.
Глава вторая
- Это опасно, - сказал мне Дэвид.
- Только если мы позволим этому стать опасным, - ответила я.
- Если кто-нибудь узнает…
- Таков твой обычный стиль разговоров в постели?
- Я не привык к тому, чтобы…
- Спать со своими ученицами?
- Вот именно.
- Никогда раньше не было?
Пауза. Потом:
- Однажды. Давно, в семидесятые, когда все не было настолько…
- Политкорректным?
- Я не самоубийца, - сказал он.
- А это самоубийственно?
- Надеюсь, что нет.
- Доверяй мне хоть немного, Дэвид. Я понимаю, во что ввязываюсь.
- Ты уверена?
- Итак, не считая одной музыкантши в радостные семидесятые, - сменила я тему, - ты всегда оставался верен Бет?
- Вряд ли… если учесть, что мы с ней прекратили заниматься сексом, когда Рейгана впервые избрали президентом.
- И самая долгая интрижка длилась?..
- Ты задаешь много вопросов.
- Просто я хочу все знать о мужчине, в которого влюблена.
- Ты уже довольно много обо мне знаешь.
Это было правдой - я работала над своей диссертацией бок о бок с Дэвидом уже целых шесть месяцев. С первых дней моей учебы в аспирантуре он показал себя потрясающим руководителем: сочувствующим, но не бестактным; строгим и четким в интеллектуальном смысле, но при этом отнюдь не мелочным педантом; очень умным, но никогда не превозносившим себя. Я была покорена с самого начала. Однако с самого начала я знала, что нечего и думать о романе с собственным руководителем, это несбыточно. Дэвид - по тем же соображениям - не пытался флиртовать со мной в те первые месяцы в Кембридже. На самом деле до самого Дня благодарения наши отношения оставались официальными отношениями ученика и учителя. Потом я получила известие из Дублина о том, что нас с Томом больше ничто не связывает. На неделю я выпала из жизни, пропускала занятия, отменяла семинары, выходила из дому только затем, чтобы купить еды, чувствовала себя совершенно несчастной и жалела себя. То и дело я ударялась в слезы в самых неподходящих местах, вроде супермаркета, и в самый неподходящий момент - например, сдавая библиотечные книги. Я, вообще-то, совсем не из тех, кому нравится прилюдно демонстрировать свои чувства. Можете считать это реакцией на то утро, после моего тринадцатого дня рождения, когда мама обвинила меня в уходе отца. Я взбежала наверх и уткнулась лицом в подушку, но не заплакала, хоть и было очень обидно слышать ее несправедливые обвинения. Не тогда ли я начала понимать, что плакать означает терять контроль над собой? Папа решительно отстаивал идею о том, что любые свои переживания следует скрывать, "иначе люди почувствуют твои слабости и вмиг нападут". Я следовала его совету, особенно с тех пор, как начались все эти бурные выяснения отношений с мамой, но все равно чувствовала себя крайне неуверенно. При любой неудаче или потере я что было сил старалась сдерживаться - из опасения, чтобы окружающие, увидев мою слабость, не подумали обо мне плохо. Но раны в моей душе так и не затянулись, потому-то, когда меня бросил Том, чувство потери оказалось таким острым. Если от вас сбежал отец, а мать считает вас неудачницей, вы ищете, к кому можно было бы прислониться в этом неуютном мире. А когда эту опору отнимают…
В общем, единственное, что я могла, - это какое-то время от всех прятаться.
Но когда я отправила сообщение, что не смогу присутствовать на третьей подряд встрече с Дэвидом, он позвонил мне домой и спросил, не случилось ли чего.
- Тяжелый грипп, - соврала я.
- Вы были у врача? - поинтересовался он.
- Это не тот грипп, - ляпнула я неожиданно для себя.
На следующую встречу я заставила себя пойти, и мы провели целый час за обсуждением романа "Мактиг" Фрэнка Норриса, в котором, как заметил Дэвид, писатель не только критикует извечную американскую скупость, но еще и насмехается над неумехами дантистами.
- Вы, случайно, не зубы лечили на прошлой неделе? - задал он мне вопрос.
- Нет, просто отсыпалась.
- Уверены, что выздоровели окончательно?
При этих словах я опустила голову и закусила губу, чувствуя, что глаза наполняются слезами. Дэвид открыл нижний ящик своего письменного стола, вытащил бутылку шотланского виски и два массивных стакана.
- В бытность мою аспирантом, - заговорил он, - руководитель мне велел, когда стану профессором, всегда держать в шкафчике бутылку виски… особенно для таких моментов, как сейчас.
Он плеснул немного виски в каждый стакан и протянул мне один.
- Если хотите поговорить об этом… - начал он.
Я, оказывается, очень хотела поговорить об этом - мой рассказ буквально выплеснулся наружу, удивив меня саму, ведь я запрещала себе обсуждать подобные вещи с кем бы то ни было, и уж тем более с собственным научным руководителем. Под конец я услышала, как произношу:
- …даже сама не понимаю, почему приняла это настолько близко к сердцу, ведь уже полгода назад я знала, что именно так все и обернется. На самом деле я так ему и сказала еще весной, когда он объявил, что едет в Дублин. Но он продолжал меня уверять…
- Позвольте, я угадаю: "Меньше всего мне хочется тебя оставлять. Но ведь это всего каких-то восемь месяцев, а потом я вернусь и обниму тебя".
- Да, примерно в этом духе. И главное, так хотелось ему верить.
- Это, черт возьми, вполне предсказуемо. Если мы не хотим что-то терять… или кого-то… то всегда охотно обманываемся и верим всему, что нам говорят, даже если в глубине души сомневаемся. Мы все постоянно твердим, что ненавидим ложь. И все же предпочитаем - часто, очень часто, - чтобы нам лгали… Потому что это позволяет нам увиливать от горькой правды, которую слышать больно.
- Я совершенно не хотела, чтобы все вот так закончилось.
- Почему тогда не поехали за ним в Дублин?
- Потому что хотела поступить сюда. И потому что не хотела жить в Дублине.
- Или принести себя в жертву его карьере?
Я напряглась. Дэвид это заметил:
- Нет ничего крамольного в том, чтобы не хотеть оказаться в тени другого, хотя… а вы задумывались о том, что этот парень, возможно, тоже не хотел оказаться в вашей тени? Поверьте мне на слово, мужчинам становится весьма неуютно, когда они видят, что женщине удается достичь большего, чем им.
Я покраснела до ушей:
- Прошу вас, не надо… Я не очень люблю лесть.
- Я и не собираюсь вам льстить. Просто объясняю реальное положение дел. Видимо, пока вы оба учились в колледже, все в ваших отношениях было соразмерно, уравновешенно. Но аспирантура - дело другое, каждый начинает думать о будущей работе, о профессиональном росте, и настрой отныне более состязательный. Хотя, конечно, здесь, в Гарварде, мы не поощряем этот дух соперничества… - Дэвид лукаво улыбнулся и добавил: - Самое тяжкое в разрыве - оказаться тем, кого бросают. Всегда лучше бросать самому. - После чего он моментально вернул разговор в деловое русло.
В последующие несколько недель он подчеркнуто не задавал мне больше вопросов на эту тему. Просто начинал наши встречи вопросом: "Ну, как дела?" Я могла бы признаться, что по-прежнему чувствую себя ужасно, но предпочитала отмалчиваться. Потому что все, что можно, было уже сказано, нечего добавить, а я вообще не люблю ныть и жаловаться, даже несмотря на то, что мне потребовалось несколько месяцев, чтобы боль утраты начала стихать.
Даже само то, что наш роман с Дэвидом начался только спустя шесть месяцев после того, как Том сообщил, что между нами все кончено, означало…
Стоп, а что, собственно, это означало? Что Дэвид не был беспринципным слизняком и не поспешил воспользоваться моим состоянием и одиночеством? Что наши отношения потому стали такими серьезными, что прошел почти год, прежде чем мы пересекли границу между дружбой и близостью? Или что мы долго играли, так как с самого начала понимали (я, по крайней мере), что нас тянет друг к другу.
Однако Дэвид был моим профессором, он был женат, а я не помышляла о том, чтобы выступить в зловещей роли Другой Женщины. Если не считать того откровенного разговора, когда я поведала о разрыве с Томом, мы с Дэвидом строго придерживались нейтральных тем. До тех пор, пока однажды в мае - у нас шел разговор о Шервуде Андерсоне - не зазвонил телефон. Обычно, если телефон начинал трезвонить во время наших занятий, Дэвид его попросту игнорировал. В тот день он подскочил к нему с взволнованным видом, бормоча:
- Я должен ответить на этот…
- Мне выйти? - спросила я.
- Ни к чему… - Он взял трубку, крутанулся в кресле, оказавшись ко мне спиной, и заговорил взволнованным шепотом: - Да, привет… слушай, я тут не один… так что сказал доктор? Ммм… он прав, конечно, он прав… да не давлю я на тебя, я просто… конечно, дело твое, можешь не принимать лекарства, а потом вот так мучиться… не нужно… ну, зачем ты… ладно, ладно, прости, я… о господи, перестань же… да, я начинаю злиться, я зол, как черт… мне это тоже невыносимо, ты…
Внезапно он замолчал - как будто собеседник бросил трубку. Он сидел в своем кресле неподвижно, пытаясь обуздать гнев и взять себя в руки. Прошло не меньше минуты - все это время Дэвид просто смотрел в окно. Наконец я подала голос:
- Профессор, может, мне лучше…
- Простите меня. Вам не нужно было это слушать.
- Я пойду.
Дэвид ко мне не повернулся.
- Ладно, - бросил он.
Когда я увиделась с ним неделю спустя, Дэвид был сама деловитость и как ни в чем не бывало продолжил нашу дискуссию о Шервуде Андерсоне. Но когда занятие подошло к концу, осведомился, не найдется ли у меня времени выпить по стаканчику пива.
В общем, вместо пива мы пили мартини в баре "Чарлз-отеля" за Гарвард-сквер. Дэвид выпил свой коктейль (неразбавленный джин, три оливки) в три глотка и выудил из кармана пачку сигарет.
- Знаю, плохая привычка… да, и знаю, "Житан" не только зловонны, но и претенциозны, но я и так выкуриваю не больше десятка в день.
- Профессор, я не фанатичный борец за здоровый образ жизни. Курите, пожалуйста.
- Когда уже ты перестанешь называть меня профессором.
- Но вы же и есть профессор.
- Нет, я просто так называюсь. А зовут меня Дэвид, и я настаиваю, чтобы впредь ты обращалась ко мне по имени.
- Хорошо. - Я была слегка ошарашена его горячностью. Как, видимо, и сам Дэвид, потому что он незамедлительно махнул официантке, заказал второй мартини и закурил вторую сигарету, забыв о том, что первая все еще балансирует на краешке пепельницы.
- Простите, простите, - сказал он, - что-то я в последнее время…
Он замолк, потом начал снова:
- У вас бывало такое, чтобы ярость и злоба так захлестывали, что… - Снова затяжка "Житан". - Я не должен обсуждать это с вами.
- Все нормально, профессор… то есть Дэвид. Говорите.
Новая долгая затяжка.
- Моя жена пыталась покончить с собой две недели назад. Это уже третья ее попытка самоубийства за год.
Именно тогда я впервые обнаружила, что - при всех его научных достижениях и высоком положении в академическом мире - Дэвид Генри был обладателем своего собственного домашнего ада. Ее звали Полли Купер. Они были женаты больше двадцати лет, и по фотографиям 1970-х, которые я видела в офисе, можно заключить, что Полли была довольно типичной для тех лет тоненькой, изящной красавицей. Когда Дэвид с ней познакомился, она только что опубликовала сборник коротких рассказов в издательстве Альфреда Кнопфа и одновременно представила в "Вог" большую фотосессию, отснятую Ричардом Аведоном. В 1971 году в "Нью-Йорк тайме" ей была посвящена статья, где ее называли "невероятно прекрасной и непостижимо умной". И вот Дэвид ее "закадрил" - незадолго до этого триумфально завоевав Национальную книжную премию, получив фантастические отклики на только что опубликованный роман и (в возрасте тридцати лет) приглашение на должность профессора в Гарвард: пара получилась золотая, блестящая, их определенно ждало великое будущее.
- Когда я впервые увидел Полли, это было как удар, coup de foudre, причем для обоих, немудрено, что мы поженились через полгода. Через год после свадьбы родился Чарли, наш сын, и тут вдруг почти сразу, спустя несколько недель после его появления на свет, Полли впала в полную прострацию и совсем перестала владеть собой. Она почти не спала, ничего не ела и в конце концов вообще отказалась прикасаться к ребенку, объясняя это тем, что если возьмет его на руки, то непременно покалечит. Дела шли все хуже, в какой-то момент она провела четверо суток без сна. Тогда-то, среди ночи, я обнаружил ее на кухне, она лежала на полу, засунув голову в духовку. Когда приехала "скорая помощь", медикам хватило одного взгляда на Полли, чтобы определить ее в психиатрическое отделение Массачусетской больницы. Там она провела четыре месяца. Сначала казалось, что у нее послеродовая депрессия, но со временем диагноз был уточнен - серьезное биполярное расстройство.
С тех пор ее психическое состояние было в лучшем случае неустойчивым. По меньшей мере раз в год случались срывы, за которыми следовали периоды относительного спокойствия. Но на творчество у Полли не хватало энергии, она так больше и не сумела написать ни одной новеллы, а годы медикаментозного лечения пагубно отразились на ее физическом состоянии и внешнем виде.
- Если все было так ужасно, - перебила я, - почему вы не прислушались к инстинкту самосохранения и не расстались с ней?
- Пробовал… лет десять назад. Я встретил тогда другую женщину, Анну, скрипачку из Бостонского симфонического оркестра. Очень скоро все у нас приобрело серьезный оборот. Полли - при всех ее приступах безумия - прекрасно чувствовала ложь и фальшь. Заметив, что я провожу день за днем где-то… не в университете, она наняла детектива, а тот сфотографировал, как я вхожу в квартиру Анны в Бэк-Бэй и как мы сидим в каком-то ресторанчике, держась за руки. Господи, до чего же банальны все эти детали.
- Вы с этой женщиной любили друг друга?
- Я всерьез так считал. И Анна тоже. Но однажды я вернулся домой и обнаружил, что сделанные детективом фотографии, восемь на десять дюймов, раскиданы по всей гостиной, а Полли лежит в ванне с перерезанными венами. Пульс едва прощупывался. Медикам пришлось перелить ей больше двух литров крови, чтобы стабилизировать ее состояние. Она провела еще три месяца в психиатрическом отделении.
Наш сын Чарли - ему тогда было десять - сказал, что я не должен уходить. Понимаешь, он вернулся домой из школы буквально через минуту после того, как я нашел его мать. Я пытался его остановить, не пускать в ванную, но он вырвался, вбежал и увидел мать обнаженной, плавающей в кровавой воде…
После этого Чарли надолго ушел в себя, стал замкнутым и угрюмым. Он сменил несколько школ, нигде надолго не удерживался. Когда он достиг подросткового возраста, стало еще хуже - он познакомился с наркотиками и был исключен из очередной школы за то, что, находясь под кайфом, попытался поджечь свою постель. Пробовали устроить его в более прогрессивную школу, пробовали военный интернат с жесткой дисциплиной, пробовали даже домашнее обучение, так он превратил свою комнату в свинарник. В конце концов сын блестящих, талантливых родителей сбежал из дому накануне своего семнадцатого дня рождения. Два года его не могли найти. Дэвид потратил на поиски почти четверть миллиона долларов ("все отцовское наследство"). Наконец Чарли обнаружили - в ночлежке для бездомных неподалеку от Пионер-сквер в Сиэтле.
- Хорошо, по крайней мере, что он не был ВИЧ-инфицирован и не вляпался во что-нибудь совсем ужасное, вроде проституции. Плохо то, что вскоре ему поставили диагноз "шизофрения". Последние три года Чарли содержали в специальном медицинском учреждении близ Вустера. Тягостно, но другого выхода нет, по крайней мере, в таком месте он не сможет причинить себе вреда…
Его матери тем временем как-то удалось прийти в относительную норму. До такой степени, что - после пятнадцати лет молчания - небольшое университетское издательство опубликовало тоненькую книжечку ее рассказов.
- Тираж был, наверное, не больше пятисот экземпляров, но для нее это было действительно победой. Это было настоящее чудо - видеть, как Полли преодолевает болезнь и становится прежней умницей и красавицей, женщиной, на которой я женился когда-то. А потом выяснилось, что это улучшение было краткосрочным затишьем…
Внезапный недуг жены, а потом и сына выбил Дэвида из колеи, у него все валилось из рук, невозможно было взяться за работу, за книги. Первый роман вырвался из него, как гейзер.