Папочка. Как хотела я заслужить его одобрение, вызвать его интерес… А он всегда ускользал, оставался далеким, недостижимым. Теперь вот вообще поселился в Южной Америке, из наших редких телефонных разговоров я знала, что он живет с женщиной много моложе себя, - и практически никакой информации больше. И вот, оказывается, несмотря ни на что, я копировала его стиль общения с миром, стиль "закрытой книги". Не исключено, что подсознательно я таким образом пыталась ему угодить: "Видишь, папочка, я могу быть точно такой, как ты…" Но главное, дистанция между мной и другими людьми, которую я усиленно сохраняла, позволяла как-то управляться с окружающей неразберихой, защищала от посягательств на вторжение в мой мир, ограждала от назойливых глаз и даже, как сейчас, от учиненного любимой подругой допроса с пристрастием.
- Ты невозможна, - заявила Кристи Нэйлор.
- Да, мне говорили.
- Знаешь, в чем главное различие между нами?
- Просвети-ка меня.
- Я вся нараспашку, а ты закрыта.
- Секрет остается секретом ровно до того момента, как им с кем-то делятся. С этого мгновения он из тайны превращается во всеобщее достояние.
- Если ты не будешь доверять совсем никому, не рискуешь ли ты остаться в полном одиночестве?
Ух ты! Это было прямое попадание - настоящий нокаут. Но я постаралась не показать своего потрясения, сказала только:
- За все приходится платить.
Но у конспирации есть и свои преимущества. Ни один человек на свете не догадывался о нашей связи с Дэвидом Генри, и мы были вместе четыре года. Может, мы были бы вместе и дольше - на самом деле я уверена, что мы были бы вместе до сего дня, - если бы он не умер.
Глава третья
Четыре года с Дэвидом Генри…
Сегодня мне кажется, что они пролетели с головокружительной скоростью. Так уж хитро устроено время. Когда просто живешь день за днем, может показаться, что оно едва ползет - рутина затягивает, заставляя поверить в то, что понедельник очень далеко отстоит от выходных, а время томительно тянется. Но, если оглянуться на прошлое, те же дни непременно покажутся наполненными событиями. Щелкнешь пальцами - и вот уже закончилось детство, ты пытаешься справиться с подростковыми проблемами. Еще щелчок - ты уже в колледже, строишь из себя взрослую, но при этом страшно комплексуешь из-за неуверенности в себе. Щелчок - ты работаешь над диссертацией и три раза в неделю встречаешься со своим профессором, и вы с ним занимаетесь любовью в твоей квартире. Щелчок - и проходит четыре года, сорок восемь месяцев. Щелчок - и Дэвид погибает. Неожиданно, внезапно, без предупреждения. Мужчина пятидесяти шести лет, без всяких, как принято говорить, медицинских проблем, выходит покататься на велосипеде - и вот…
Как часто говаривал Дэвид, проза жизни ухитряется настичь нас всюду, что бы мы ни делали. Мы тешимся иллюзиями, считая себя исключительными. Но даже счастливчикам, и впрямь способным на что-то незаурядное, неизбежно приходится иметь дело с обыденностью и реальностью. "А самая избитая реальность, - заметил Дэвид однажды, - та, которой мы больше всего боимся: смерть".
Четыре года… Благодаря тому что мы "орудовали под покровом тайны" (еще одно из любимых мною выражений Дэвида), нам удалось избежать множества банальных проблем. Когда живешь вместе и ведешь общее хозяйство, волей-неволей начинаешь скатываться на бытовые темы, возникают мелкие конфликты, выявляется несовпадение вкусов. Но когда видишься с любимым человеком только три раза в неделю, с четырех до семи, и лишен возможности все остальное время быть рядом с ним, часы, проведенные вместе, воспринимаются как-то по-особенному возвышенно или и вовсе отношения ваши становятся похожи на сказку.
- Начни мы жить вместе, - сказала я Дэвиду через несколько месяцев после начала нашего романа, - разочарование было бы ужасным.
- Романтичным твое высказывание никак не назовешь.
- Наоборот, оно очень романтично. Мне не обязательно знать, пользуешься ли ты зубной нитью… Может, ты заталкиваешь грязное белье под кровать, а помойное ведро выносишь только тогда, когда из него уже разбегаются тараканы, но я в это не буду посвящена.
- "Нет" - на все твои предположения.
- Я рада. Правда, о том, что ты почти идеал в смысле гигиены, я могла догадаться и по твоим визитам сюда…
- Ну, не скажи - а вдруг во время наших свиданий я просто очень стараюсь?
- А вот если бы мы были вместе все время?
Пауза. Я ясно видела, что мой вопрос заставил Дэвида почувствовать себя неуютно.
- Дело в том, что… - заговорил он наконец.
- Ну?
- Я мечтаю жить с тобой.
- Лучше бы ты этого не говорил.
- Но это правда. Я хотел бы провести рядом с тобой каждый час этой проклятой жизни.
- Но ты не можешь по совершенно очевидным причинам. Так зачем, зачем? Объясни мне.
- Потому что мне безумно трудно уходить, оставлять тебя здесь и возвращаться к…
- Ко всему тому, что тебе не мило, но от чего не можешь убежать. Не это ли называется парадоксом? Особенно с учетом того, что я с нашей ситуацией справляюсь. Мне помогает мой прагматизм. А тебя раздражает то, что я не предъявляю требований. Тебе больше по душе, чтобы безумная мегера поджидала тебя, лежа на пороге твоего дома, чтобы угрожала написать жалобу декану факультета, если ты не перестанешь встречаться с любовницей и не покончишь с ней?
- Я бы никогда на это не пошел.
- Приятно слышать. Зато я могу пойти на это, если ты не перестанешь говорить об этом - о нас - и о том, какая мука для тебя прощаться, уходя от меня. Мне просто начинает казаться, что это обычная мужская болтовня, попытки заглушить чувство вины за свою нерешительность. Ну, Дэвид, ты ведь слишком умен для этого.
К чести Дэвида, он никогда больше не возвращался к этой теме. Думаю, я так резко отреагировала на его слова прежде всего потому, что была безумно в него влюблена. И понимала, что если он будет и дальше намекать мне на возможность разрыва с женой и нашей с ним семейной жизни…
М-да, надежда и ожидание могут порой становиться невыносимыми, особенно когда ни на одну минуту не забываешь о том, что без одной минуты одиннадцать наша совместная жизнь, хочешь не хочешь, будет прервана. Потому что Дэвид никогда не сумел бы уладить этот конфликт между тем, чего он хотел, и тем, что никогда не смог бы бросить.
Четыре года с Дэвидом Генри…
Мы мастерски наловчились отделять нашу жизнь вне Гарварда от той, которую вели в университете. Когда я приходила в кабинет Дэвида на еженедельные консультации, мы занимались исключительно работой. Изредка мы могли обменяться заговорщической улыбкой, но при этом никогда не забывали, что это сугубо деловые встречи, и твердо придерживались этого принципа, ни разу не поддавшись искушению превратить занятия в любовное свидание. Встречая Дэвида в университете, я неизменно обращалась к нему "профессор" и вела себя официально. Кроме того, я с самого начала всерьез задумалась над тем, как ему лучше заметать следы, чтобы у жены не возникло подозрений касательно его отлучек. Тогда-то мне и пришло в голову сказать ей, что по вечерам Дэвид пишет книгу у себя в офисе, и купить автоответчик с возможностью дистанционного доступа, который он включал перед тем, как отправиться ко мне. Сообщив Полли, что в эти часы будет работать - и она может звонить ему на автоответчик, - Дэвид обеспечивал себе алиби.
Хитрость сработала. Полли доставала его звонками первые несколько недель, но потом поверила в нашу ложь. Дэвид "приступил к написанию" нового романа, который грозился начать последние лет десять…
Впрочем, в каком-то смысле он говорил правду. Чтобы восполнить часы, проведенные со мной, и доказать Полли, что он действительно пишет книгу, Дэвид стал приходить в офис к восьми и успевал написать страничку-другую (работал он очень медленно) до своей первой лекции, начинавшейся в одиннадцать.
Ему понадобилось два года, чтобы закончить роман. О содержании Дэвид не рассказывал - упоминал лишь, что книга о 1960-х, а структура ее в какой-то мере экспериментальна. Он не показывал роман мне еще несколько долгих месяцев после того, как окончил первый вариант. Даже и потом он заметно колебался, особенно до тех пор, пока его литературный агент получал отказ за отказом в крупных нью-йоркских издательствах, куда была направлена рукопись.
- Все повторяют одно и то же - что все это слишком заумно, - сказал Дэвид после шестого отрицательного ответа.
- Ну, если когда-нибудь захочешь узнать мое мнение… - начала я.
- Я дам тебе читать роман после того, как его примут.
- Знаешь, Дэвид, мне совершенно неважно, что за приговор вынесет тебе какой-то издатель.
- Ладно, посмотрим, - ответил Дэвид, и по его тону мне стало ясно, что давить на него не следует.
Наконец, после месяца сплошных отказов, небольшое, но чрезвычайно уважаемое издательство "Пентаметр пресс" одобрило роман Дэвида. В тот день он появился в моей квартирке с шампанским и потрясающим подарком: первым изданием "Маленькой книжечки в до-мажоре" Г. Л. Менкена, в которую входил один из самых любимых мною его афоризмов: "Совесть - это внутренний голос, предупреждающий нас о том, что за нами кто-то следит".
- Такое издание, наверное, стоит бешеных денег! - сказала я Дэвиду после первых восторгов по поводу фантастического сюрприза.
- Пусть тебя это не заботит.
- Ты слишком щедр.
- Нет, ты намного более щедра - во всех отношениях.
- Итак… о твоем романе. Теперь-то наконец можно мне прочитать этот чертов текст? - спросила я.
Дэвид на миг заколебался, потом ответил:
- Хорошо… но ты должна отнестись к этому спокойно… как соляной столб величиной с Лотову жену.
Он не стал развивать эту мысль, но я заподозрила, что Дэвид написал своего рода roman-à-clef, в котором как-то отражены наши отношения. То, что Дэвид упорно держал язык за зубами, только усиливало мои подозрения, как и сам способ, которым он передал мне рукопись при следующем свидании: просто выудил ее из своего рюкзака буквально перед уходом, шлепнул на кухонный стол и не произнес ни слова, кроме традиционного "Увидимся в пятницу".
Заголовок гласил: "Сорок девять параллелей". Это была довольно короткая рукопись - двести шесть страниц, - которая, однако, читалась медленно и трудно. Она представляла собой историю мужчины зрелого возраста - названного просто Писатель, - едущего через всю Канаду (отсюда и игра в названии с 49-й параллелью) с целью навестить брата, с которым случилось нервное расстройство, когда он заключал какую-то сделку с недвижимостью в Ванкувере. Брат богат. Писатель преподает в каком-то второразрядном университете в Монреале. У него есть жена - называемая в книге просто Жена, - которую он давно разлюбил и которая постоянно разглагольствует о Божественных откровениях. У Писателя роман с юной писательницей, выведенной в книге под именем Она. Она - начинающая преподавательница в Макгилле, талантливая, самодостаточная, с радостью ставшая любовницей героя, но не желающая переживать с ним "эмоциональные срывы". Писатель ее обожает, потому что понимает, что хотя он и "обладает" ею, однако никогда не сможет ею обладать…
В пересказе сюжет может показаться примитивным (адюльтер и разочарования в среде интеллектуалов), но в выстроенном Дэвидом повествовании - или, возможно, антиповествовании - напрочь отсутствовали сколько-нибудь привычные элементы рассказа. Вместо них читателю предлагалось нечто вроде пространного внутреннего монолога, развивающегося по мере того, как Писатель несется на запад в "почтенном, но отживающем свой век" "фольксвагене", преодолевая "бескрайнее и протяженное ничто", как он называет канадские прерии. Писатель - страдающий от чувства вины, подавленности, "нигилизма обыденности" и переживающий "иллюзорную эйфорию беглеца" - ведет машину и размышляет о двух женщинах в своей жизни. Размышления его представлены в виде долгого и замысловатого потока сознания. Текст романа отличала система усложненных, вычурных образов… не говоря уже о фразах по три страницы длиной, описывающих "завораживающую никаковость равнин" и (а вот это уже интересно!) "напоминающий персиковый компот вкус ее манды".
С трудом продираясь сквозь роман - и поверьте, это был самый настоящий труд, - я не испытала шока от узнавания, которого так боялась вначале. Дэвид не исследовал и не описывал наши отношения сами по себе. Нет, гораздо больше в "Сорока девяти параллелях" меня поразила какая-то болезненность, неоправданная агрессивность книги. Текст был нарочито усложнен, запутан, он заставлял читателя напрягать все силы, чтобы хоть как-то удержаться на плаву в потоке сознания Писателя, следить за головокружительными поворотами его мысли, ориентироваться в бесконечных авторских отступлениях по самым разным поводам, от Витгенштейна до описания пончиков в кофейнях "Тим Хортоне".
Сказать, что мне было любопытно прочитать книгу Дэвида, означало бы не сказать ничего. Она буквально раздавила меня. Вот так живешь, считая, что хорошо знаешь человека. Вы ведете бесконечные разговоры о жизни и искусстве, о всяких важных вещах и вещах неважных, и вы близки, поскольку любите друг друга, - все это дает, казалось бы, основание считать, что ты представляешь, что у него в голове, как он относится к событиям, каким видит мир. А потом… потом… он берет и пишет что-то настолько странное и тревожащее… впрочем, некоторым утешением мне послужило то, что Она почти не походила на меня.
Я с трепетом ожидала нашего очередного свидания. Ведь он неизбежно спросит, что я об этом думаю, - а я не смогла бы ходить вокруг да около. Это не мелочи, дело слишком важное, слишком значительное, чтобы пытаться уйти от ответа. Я просто вынуждена буду сказать ему правду.
Но, появившись у меня в пятницу, Дэвид вообще ни словом не обмолвился о книге. Я приняла его еще более пылко, чем обычно, отчасти из-за чувства вины за то, что я прямо-таки возненавидела его новый роман. Потом мы лежали в постели, и Дэвид долго рассуждал о новой биографии Эмили Дикинсон, рецензию на которую ему заказали в издательстве "Харпер", и о том, как девственность Дикинсон повлияла на ее восприятие мира, и о том, что "После боли особенно острой" по сей день остается одним из эталонных стихотворений в американской литературе, и…
- Дэвид, ты не хочешь узнать, что я думаю о книге? - перебила я.
- А я уже знаю. На самом деле я знал, что ты о ней подумаешь, еще до того, как ты прочитала первую страницу. Потому так и не хотел давать ее тебе.
- Значит, ты писал ее, понимая, что мне она совсем не понравится?
- Мне кажется, я различаю нотку неприязни в твоем голосе, Джейн?
- Я просто озадачена, вот и все.
- А я и не предполагал, что ты так консервативна в отношении к творчеству.
- Ой, прошу тебя. Поверь, я не настолько примитивна. "Я сам вершу свой суд" Микки Спилейна легко читается. "Улисс" Джеймса Джойса читается с трудом. Но эти два романа связывает общее качество: они цепляют. И дело вовсе не в том, гладко написана книга или нужны усилия, чтобы ее осмыслить, при условии, что она цепляет читателя.
- Чего, несомненно, не произошло у тебя с моим романом.
- Концентрация мысли такая, что просто убивает, все эти сумашедшие постмодернистские выверты приводят в бешенство. И потом, когда ты вдруг пишешь что-то типа: "напоминающий персиковый компот вкус ее манды". Нет, Дэвид, ну в самом деле…
- Знаешь, а Полли считает эту строчку шедевром. - От этих слов меня будто окатили холодной водой, а Дэвид продолжал: - Она давно подбивала меня взорвать традиционную систему повествования.
- Стало быть, на ее взгляд, это феноменальный успех.
- Ее похвалы тебе неприятны, правда?
Да, неприятны, потому что я им не поверила, и мне показалось, что Полли давила на Дэвида, убеждая его написать нечто гипермодернистское только для того, чтобы помешать его успеху, не дать развиться блестящему таланту, которому она неустанно завидовала. А еще я чувствовала, что Дэвид - мучаясь виной из-за ее депрессий и из-за романа на стороне - хотел хоть чем-то доставить ей удовольствие. Он говорил ей, будто работает над этой книгой, а сам в это время занимался со мной любовью по три вечера в неделю, вот и решил: а почему бы не облегчить свою вину и не потрафить Полли, ступив на тернистый путь литературного модернизма? Жена одерживает победу на всех фронтах. Она вынудила мужа отказаться от заслуженной популярности ради маргинального эстетизма. Она достойна звания личного секретаря собственного мужа. Главное же, ей удалось уязвить Дэвида, нанести серьезный урон его самооценке. Я понимала: если опубликованная книга пройдет незамеченной, не вызвав отклика, Дэвида ожидает новый творческий кризис, от которого он едва ли сумеет оправиться, и в этом случае он вряд ли еще когда-нибудь возьмется за написание художественного произведения.
Вся эта вереница мыслей пронеслась у меня голове в считаные секунды. Четко представляя себе развязку этой истории, я ощущала свое бессилие, потому что ничего не могла ему объяснить. Высказать честно, что я думаю по этому поводу, означало бы потерять его. Поэтому я сказала:
- Дэвид… как ты и предполагал, это не мой тип литературы. Я рада, что Полли высоко его оценила. И давай будем реалистами - я ведь могу ошибаться в своих оценках.
В тот день мы оказались ближе всего к серьезной ссоре, и, что для меня типично, я погасила конфликт, не дав ему перерасти во что-то ужасное. Вечером Дэвид ушел от меня и унес с собой рукопись. Шли месяцы. Мы продолжали встречаться. К концу января, с приближением срока публикации, Дэвид стал наконец поговаривать о том, что его беспокоит возможная реакция читателей и критиков на книгу.
- Ну, одну вещь ты, я уверена, знаешь уже заранее, - заявила я. - Эстетствующий модернизм во все времена разделял людей. Следовательно, отклики наверняка будут противоречивыми. И в этом нет ничего страшного.