- Начав писать, я просто не мог остановиться. История, рассказанная там, была моей историей, пусть и измененной до неузнаваемости. Каждый день, как только я садился и начинал писать, слова приходили сами, я не задумывался, не сомневался ни одной минуты. У меня как будто включался автопилот - и тогда, в те полгода, я, несомненно, почувствовал, что же такое истинное счастье.
- И что же это такое? - поинтересовалась я.
- Верить, что тебя регулярно посещает вдохновение свыше - пусть даже всего на несколько коротких часов - и поднимает тебя над повседневностью, над всей этой дрянью и безобразием, которые изо дня в день затягивают тебя и толкают к тоске и безысходности.
- Постараюсь не попадаться вам на глаза, когда у вас похмелье.
- Ты-то можешь попадаться мне на глаза в любое время.
После этой реплики повисло долгое неловкое молчание. Я, с горящими щеками, уставилась в свой мартини. Дэвид сообразил, что его замечание можно было расценить как вызов, и тут же принялся оправдываться:
- То есть я имел в виду, что…
Но я положила ладонь ему на руку:
- Не нужно ничего говорить.
Руку я держала в этом положении еще на добрых полчаса, пока он рассказывал про "Гордиев узел", свой второй роман, - работа над ним не продвигалась, такой легкости, как с первой книгой, и в помине не было, и Дэвид с самого начала видел, что роман получается слишком вычурным и вымученным. Поэтому он и переключился на биографию Мелвилла, за которую получил изрядный аванс в издательстве Кнопфа. Но ему снова не хватило душевного спокойствия, не удавалось отрешиться от своих проблем и с головой уйти в работу.
Я слушала все это с нарастающим чувством изумления, я ощущала свою избранность. Слыханное ли дело, сам Дэвид Генри изливает передо мной душу, и не просто изливает душу, но еще и позволяет держать его за руку. Я чувствовала себя как дурочка-школьница, да к тому же еще и настоящая собственница, не желающая отступать. Когда такой невероятно умный и привлекательный мужик страдает - вдруг обнаружила я, - это действует возбуждающе!
- Будь я нормальным романистом, - продолжал Дэвид, - нашел бы способ собраться и все равно писать, несмотря на весь этот домашний ад. Потому что настоящие писатели пишут. Они каким-то образом абстрагируются от всей этой грязи, отбрасывают все. Вот потому-то я всегда стремился стать великим энциклопедистом: преподавателем, романистом, биографом, медиадушкой, гребаным участником гребаных ток-шоу, дерьмовым мужем, дерьмовым отцом…
- Дэвид, прекрати. - Я крепче сжала его руку.
- Вот что со мной происходит, за это стоит выпить. Паясничаю, превращаюсь в фигляра, несчастного, жалкого клоуна.
Дэвид вдруг резко поднялся и, бросив на стол несколько купюр, сказал, что должен идти. Я снова потянулась к его руке, но он резко отдернул ее.
- Ты что, не знаешь, что в наши дни на такие вещи косо смотрят? - прошипел он. - Не понимаешь, в какие неприятности можешь меня втянуть? - Он сел. Спрятал лицо в ладонях. - Прости меня…
- Идем, пора домой.
Я вывела его из бара к парадному входу отеля. Дэвид сник, без возражений сел в такси и пробормотал свой адрес. Когда машина тронулась, я вернулась в бар, прикончила свой наполовину допитый мартини и попробовала переварить происшедшее. Самым удивительным мне казалось то, что я не пришла в ужас и не чувствовала себя оскорбленной представлением, которое только что устроил Дэвид. Если уж на то пошло, меня поразила вынужденная противоречивость его существования - личные горести, скрываемые за пристойным фасадом публичности, - и то, как это изуродовало его жизнь. Мы часто восторгаемся людьми издали, особенно теми, кто столь многого добился. Но, слушая Дэвида, измученного и бессильного, я невольно задумалась о том, что никому и ничто, видимо, не дается легко. И в тот момент, когда вам кажется, что дела наконец наладились, все как раз и начинает идти наперекосяк.
Когда я доцеживала последние капли мартини, меня вдруг оглушила еще одна мысль: Дэвид обладает всеми качествами, которые мне хочется видеть в мужчине. Блестящий, оригинальный, обольстительный, несамоуверенный. Меня влекло к нему, и при этом я прекрасно сознавала, что, вот так по-глупому втюрившись в него, я ступаю на опасную почву. Вместе с тем, хотя мне до смерти хотелось поддаться этому соблазну, я твердо решила не бросаться в омут с головой. Ведь я понимала и то, что между нами ничего не может начаться до тех пор, пока Дэвид не даст понять, что он хочет этого.
Мне не пришлось долго дожидаться этого сигнала. Часов в девять на следующее утро в моей квартирке в Соммервиле зазвонил телефон.
- Это ваш сгорающий от стыда профессор, - прозвучал тихий голос.
- То есть вы передумали и решили, что я больше не должна называть вас Дэвидом?
- Я решил, что я придурок и дерьмо, и надеюсь, вы не подумаете, что я пытался…
- Я подумала, что вы просто живой человек, Дэвид.
Эта реплика заставила его надолго замолчать.
- И еще, я благодарна вам за то, что вы решили доверить это мне.
- Стало быть, вы не собираетесь к декану факультета…
- С жалобой на домогательства? Вы меня не домогались, Дэвид. Это я первой взяла вас за руку.
- Я больше боялся того, что вы больше не захотите со мной работать.
- Похоже, у вас и в самом деле похмелье.
- Виновен по всем пунктам. Могу я угостить вас чашкой кофе?
- Почему бы и нет? Только мне нужно закончить кое-какую работу… а может, вы бы заглянули ко мне?
И я продиктовала ему свой адрес.
Когда Дэвид прибыл полчаса спустя, чашка кофе была забыта напрочь. Не успел он показаться в проеме двери, как мы бросились друг другу в объятия…
После всего, что случилось, Дэвид повернулся ко мне и сказал:
- Это опасно.
- Только если мы допустим, чтобы это стало опасным, - возразила я.
- Если кто-нибудь узнает…
- Таков твой обычный стиль разговоров в постели?
- Я не привык к тому, чтобы…
- Спать со своими ученицами?
- Вот именно.
Вот тогда-то у нас и произошел короткий разговор о его последних увлечениях, и все закончилось замечанием, что я задаю слишком много вопросов.
- Одно ты должен знать с самого начала, просто на случай, если то, что между нами произошло, не закончится уже завтра. У нас нет будущего, это просто короткое приключение, авантюра, и не более того. Поэтому я не собираюсь играть роль банальной разлучницы, заявлять свои права на тебя и устраивать истерики. Но я прошу тебя всегда быть со мной честным. Если соберешься дернуть стоп-кран, скажи мне. Только не води меня за нос, прошу.
- Ты явно подготовилась заранее, - улыбнулся Дэвид.
- Да и ты тоже.
- Ты всегда так рассудительна?
- Была бы рассудительной, не лежала бы сейчас с тобой в постели.
- В этом есть резон, - согласился он.
Вот как это началось. И следует признать, с самого начала я старалась относиться к нашей "авантюре" сверхрассудительно. Я понимала, что, сохраняя здравый смысл, оберегаю себя от разочарований и сердечной боли - а что еще можно было ожидать от нашего романа? Однако, к сожалению, нельзя было отрицать очевидного: я влюбилась в Дэвида Генри, и это одновременно приводило меня в восторг и пугало. Потому что главная проблема, когда влюбляешься в женатого мужчину, это…
Ну, пропуск вы можете заполнить сами.
Я понимала, что вынуждена буду играть роль разлучницы и "другой женщины". Точно так же, как оба мы отлично знали - стоит просочиться хоть какой-то информации о нашей связи, достаточно любого слуха, сплетни, и на карьере Дэвида можно будет ставить жирный крест, равно, по-видимому, как и на моей диссертации. ("Не исключено, правда, что тебя они будут рассматривать как жертву, - заметил однажды Дэвид, - и позволят консультироваться со своим руководителем".) Это означало, что я не могла - и не стала бы - никому ничего рассказывать. Тем более Саре Кроу, очень аристократичной, даже изысканной, но при этом весьма острой на язык уроженке Новой Англии, диссертация которой была посвящена теме американского пуританства. У Сары, как у истинно светской дамы, были весьма серьезные связи. По воскресным вечерам она устраивала в своей квартире на Брэттл-стрит настоящий салон, где собирались сливки гарвардского общества (да и другие важные персоны, удостоившие Кембридж посещением в выходные). Мы познакомились с ней на симпозиуме, посвященном творчеству Эмили Дикинсон, Сара сочла меня достаточно интересной, и время от времени я стала получать от нее приглашения на ужин. Но она явно была не тем человеком, с которым я вообще могла бы откровенничать.
Но я ничего не рассказала даже Кристи Нэйлор, а уж она была по-настоящему близкой подругой, я познакомилась с ней в первый год обучения в аспирантуре.
Кристи была из штата Мэн; в школе она жутко лоботрясничала и с трудом сумела поступить только в местный университет в Ороно. Однако там она внезапно взялась за ум, добилась заметных успехов в учебе ("Главным образом потому, что мужики там были страшные зануды"), окончила университет с отличием и, как и я, получила полную стипендию в Гарварде. Она специализировалась на американской модернистской поэзии, в частности на Уоллесе Стивенсе, коего почитала почти божеством. Она и сама стала пописывать стихи, публикуя их время от времени в небольших журналах и газетах. Ей, называвшей себя "девчонкой из захолустья", а свой городок Люистон в штате Мэн "глубокой задницей Новой Англии", ничего не стоило выкурить в день сорок сигарет или напиться дешевым пивом. Но если вы заводили с ней разговор о музыкально-речевых особенностях "Песен" Эзры Паунда или об использовании пентаметра в "Тринадцати способах видеть черного дрозда" Стивенса, Кристи обнаруживала такую остроту интеллекта, которую иначе как блестящей и не назовешь. Ее научная работа в полной мере соответствовала мастерству тех поэтов, которыми она так восхищалась.
- Моя проблема, - заявила она однажды вечером, когда мы с ней отправились немного выпить, - в том, что, когда дело касается мужчин и искусства, я вечно выбираю самого проблемного и трудного человека из всех имеющихся в наличии.
То, что Кристи была немного полновата - а физические нагрузки и даже самые необременительны диеты воспринимала как проклятие, - придавало ей какое-то особое очарование - интеллектуалка, внешне похожая на неотесанную провинциальную деваху, живущую в автофургоне для бедноты. Такая внешность, впрочем, не помешала заинтересоваться ею некоему весьма лощеному типу по имени Уинтроп Холмс-третий, который за ней так и увивался.
- По-моему, все меня воспринимают как приверженку разнузданного секса, и, в принципе, они почти правы. Мне нравится разнузданность. И психи. А ты, наоборот, прямо святая покровительница самоконтроля, совершенно неспособная распоясаться и набрать хоть чуть-чуть веса…
- Это не зависит от моего желания.
- Да, ты просто астенична, и вдобавок чертовски хорошенькая.
- Едва ли меня можно назвать хорошенькой.
- Ну, разумеется, что ты еще можешь сказать, с твоим-то талантом к самоуничижению. Но ты уж мне поверь, мужчины находят тебя весьма привлекательной.
Дэвид тоже не раз говорил мне об этом, особенно когда замечал, как я хмурюсь, разглядывая себя в зеркале, как будто недовольная тем, что там вижу.
- Я всегда недолюбливала зеркала, - отшучивалась я.
- Была бы ты дурнушкой, - возражал он, - но с твоей-то внешностью Одри Хепберн…
- Ой, я тебя умоляю…
- Даже профессор Готорден - заведующий кафедрой английского языка и литературы - отметил это сходство.
- У меня волосы длиннее, чем у нее.
- Но у тебя те же аристократические скулы, и такая же светящаяся изнутри кожа, и…
- Прекрати сейчас же, - обрывала я.
- Ты не умеешь принимать комплименты, верно? - улыбался Дэвид.
Я им не верю, хотелось мне ответить, но вместо этого я говорила:
- Ты просто необъективен.
- Возможно. И что в этом плохого?
Ты уж мне поверь, мужчины находят тебя весьма привлекательной.
Я взглянула на Кристи и молча мотнула головой.
- В один прекрасный день ты наконец начнешь нравиться себе, - продолжала она… - И тогда, возможно, решишься наложить на лицо хоть немного макияжа и перестанешь одеваться, будто лесник в Скалистых горах.
- Может, у меня такой стиль.
- Может, хватит уже тебе зажиматься и бояться всего на свете. Я хочу сказать, Джейн… да что ж такое, блин, это же последние наши годы в универе. Нам полагается напиваться вусмерть, одеваться как шикарным интеллектуальным сукам и спать с разнузданными и совершенно нам неподходящими мужиками.
- Хотелось бы мне иметь такой вот эпикурейский подход к жизни, как у тебя, - вздохнула я.
- Эпикурейский? Я всего лишь сноб и нимфоманка. Хотя знаешь, что-то мне подсказывает, что парень-то у тебя как раз имеется. Где ты его прячешь?
Я отрицательно покачала головой.
- Почему это мне не верится? - протянула Кристи.
- Не знаю, - ответила я.
- Наверное, потому, что - первое - я просто чую, что есть, есть у тебя тайный любовник, но - второе - ты, черт возьми, так крепко держишь себя в руках, что ни разу его не выдала, потому что - третье - ты по какой-то причине не хочешь, чтобы хоть кто-то узнал его имя.
Я, насколько могла, постаралась сделать непроницаемое лицо, как при игре в покер, и скрыть, что обмираю от ужаса при мысли о том, что подруга, возможно, как-то догадалась про нас с Дэвидом.
- У тебя очень богатая фантазия, - хмыкнула я.
- Ты тайно встречаешься с кем-то на стороне.
- Почему бы нет, ведь я же не замужем…
- Потому что это ты - та, с кем встречаются на стороне, дорогуша.
- Повторюсь, твое воображение меня просто приводит в восторг, но…
- Ну, хватит, Джейн, друг я тебе или нет? И, как твой друг, заслуживаю того, чтобы мне поведали все непристойные подробности… точно так же, как ты знаешь все обо мне.
- Боюсь, мне не в чем отчитываться, нет никаких непристойных подробностей…
- Ты невозможна.
- Да, мне говорили…
Мне и правда много раз говорила об этом мама, когда, будучи подростком, я отказывалась откровенничать с ней о своей личной жизни. Поскольку собственной жизни - помимо нашей общей - у мамы практически не было, ее больно задевало то, что я не хотела делиться с ней переживаниями и предпочитала помалкивать о своих делах. Отчасти это было реакцией на ее потребность быть в курсе всего и везде совать нос - до такой степени, что это становилось невыносимым. Сейчас, разумеется, я вижу, что таким образом проявлялось ее глубокое отчаяние, одиночество и ощущение брошенности, которое возникло у нее после ухода отца. Оставшись без мужа, мама обратила всю свою энергию на меня, вообразив меня Главным Делом Своей Жизни и решив приложить все силы, чтобы я достигла всего, чего не сумела добиться она. Именно поэтому каждая моя отметка в школе, каждое домашнее задание, любая книга, которую я читала, фильм, который я посмотрела, и каждый мальчик, хоть раз пригласивший меня погулять (таких было немного), стали объектом ее пристального интереса.
Меня это тяготило. Мать, с ее мелочной опекой и навязчивым желанием помочь мне избежать любых потенциальных провалов и ошибок, превратилась для меня в сущего надсмотрщика. Ко времени поступления в колледж я совсем замкнулась и настолько тщательно оберегала свою личную территорию, что доверительные отношения между нами были утрачены безвозвратно. Мама стала меньше вторгаться в мою жизнь и тщательно следила за собой, стараясь не быть мне в тягость. Внешне наши отношения наладились, и я, со своей стороны, тоже сделала шаг навстречу - вводила ее в курс основных, поверхностных событий. Но обе мы понимали, что прежнюю близость не восстановить.
Я ужасно переживала тогда, ведь для мамы это стало новым доказательством того, что она "ни на что не способна".
А самый, пожалуй, показательный разговор на эту тему произошел у нас после моего разрыва с Томом. Было Рождество. Я приехала домой, в Коннектикут, и еще ни слова не сказала маме о телефонном разговоре, состоявшемся у нас с Томом перед Днем благодарения. Разумеется, в первый же вечер она поинтересовалась, как поживает ее "будущий зять" и приедет ли он 26 декабря (как всегда делал в прежние годы).
- Боюсь, Том проведет Рождество со своими будущими тещей и тестем в Ирландии.
Мама уставилась на меня непонимающе, как будто я вдруг заговорила на сербскохорватском:
- Что ты сказала?
- Том встретил Ирландии девушку… студентку с медицинского. Так что у них там бурный роман… а у нас с ним нет.
- А когда это произошло?
Я ответила. Она побелела:
- Долго же ты ждала, чтобы мне рассказать.
- Мне нужно было время.
- Время для чего, Джейн? Если ты еще не забыла, я твоя мать, и хотя ты со мной давно перестала считаться…
- Я звоню тебе по два-три раза в неделю, приезжаю на все праздники…
- И скрываешь от меня любые серьезные события в своей жизни.
Пауза. Потом я буркнула:
- Ничего не поделаешь, так уж я устроена.
- Но почему? Почему же?
Мы редко откровенно говорим людям, какого мы на самом деле о них мнения, и не только потому, что не хотим причинить им боль, но еще и потому, чтобы не причинять боль самим себе. Щадящую ложь мы часто предпочитает обличительной правде. Поэтому в ответ на патетическое "Но почему? Почему же?" я просто посмотрела в ее встревоженные глаза и сказала:
- Это моя проблема, мама… а не твоя.
- Ты так говоришь только для того, чтобы заткнуть мне рот, а себя оправдать, убедить, что ни в чем не виновата.
- Убедить, что не виновата? В чем?
- В том, что ты закрытая книга. Точно такая же, как твой папочка.